Во всероссийском журнале «Новый исторический вестник» (№1-2 2024 г.) опубликован очерк С.В.Карпенко «Трудно искать правду в нашей стране»: Астраханские писатели накануне «Пражской весны» (1965 – 1968 годы). Это историко-документальное произведение повествует об уже забытых событиях, произошедших в жизни молодой Астраханской областной писательской организации в период ужесточения идеологической политики после прихода к власти Л.И. Брежнева. Эти события, реконструировать которые помогли протоколы общих и партийных собраний астраханских писателей 1965–1968 гг., едва не сломали судьбу Юрия Васильевича Селенского (1922 – 1983), известного астраханского писателя, едва не перечеркнули его литературную деятельность. В изданной в 1967 г. повести «Две пригоршни моря» он критически изобразил журналистов и редакцию астраханской областной газеты «Волга», в которой сам проработал почти 12 лет. В ответ «Волга» опубликовала резкую, даже враждебную рецензию на повесть. В этой рецензии Юрий Селенский был обвинён, по большому счёту, в очернительстве советской журналистики в отказе от «социалистического реализма».

Когда в начале 20-х чисел апреля 1968-го года, В.А.Алексеева, бывшего сотрудника газеты «Волга», нашла в Москве просьба редактора Южакова написать для «Волги» «разносную» рецензию на книгу Селенского «Две пригоршни моря», он согласился, скорее всего, без колебаний и сомнений.

И дело не только в том, что он не мог отказать Южакову, с чьёй «лёгкой руки» стал слушателем Академии общественных наук при ЦК КПСС и переехал в Москву. Дело, несомненно, ещё и в том, что он относился к Селенскому неприязненно. И причины этой неприязни, обстоятельства её возникновения ещё предстоит выяснить. Похоже, много лет он косо и недобро смотрел на Селенского как на человека, во многом ему противоположного, как на своего антипода.

Сев за письменный стол и вооружившись авторучкой, Алексеев первым делом, как полагалось, кратко, дежурными фразами сообщил будущим читателям о прежних «интересных сборниках» Ю. Селенского (Ю. Галишникова), о его «образном и ярком» языке, о «творческом росте» и ожидании «с интересом» читателями его новой книги. А затем сразу, уверенной журналистской хваткой, и Селенского, и Руженцева вместе с другими героями повестей «Две пригоршни моря» и «Крутая Рамень», что называется, «взял за рога».

«…Вот обе повести прочитаны. И возникает недоумение, желание возразить автору, ибо, на наш взгляд, в новой книге манера предвзятого, пронизанного иронией, одностороннего подхода к современной действительности приводит автора (хотел он того или нет) к искажению жизненной правды…»

Возможно, именно в этот момент у него и родилось название статьи – «Правде вопреки».Но, быть может, это жёсткое обличительное название – плод творчества редактора редактора «Волги» Южакова или кого-то из его ближайших помощников.

«…Почти все конфликты в новой книге Селенский строит на надуманных противопоставлениях личности коллективу, образованных – малообразованным, трудового люда – “начальству”, земли – асфальту. При этом симпатии автора неизменно на стороне поэтизируемых им героев – протестующих неудачников, одиноких скитальцев, раздражённых “правдоискателей”, словом, людей ущербных. Писатель умышленно затушёвывает ту истину, что быть в обиде на всех и вся у них, по сути дела, нет достаточных оснований…»

Тут Алексеев, кстати, сам противопоставляет (хотел он того или нет) протестующему, одинокому, раздражённому «правдоискателю» Руженцеву (в общем-то самому Селенскому) себя самого – успешного карьериста от партийной журналистики.

«…Особенно этими предвзятостями грешит повесть “Две пригоршни моря”. В сущности, это повесть об индивидуалисте. Георгий Руженцев – скептик, эгоист, желчный ироник, “человек, затерявшийся в мире подобных”. Автор нарочно усложняет и без того насквозь противо-речивый характер героя. Собственно, Руженцевых двое. Первый – манерный циник, фи-лософствующий критикан. Ему ужасно нравится разыгрывать из себя оригинальную личность. Другой – невероятно самокритичный, сугубо положительный. Он наглухо загнан во внутрь, не любит “вы-ставляться для всеобщего обозрения”, неразличим за щитом иронии и грубости первого. Он взывает: “Не принимайте всерьез моей бол-товни, я только кажусь, будто весь в пороках, как в коросте; мои слова отнюдь не соответствуют желаниям и поступкам”. Увы, по воле писателя именно дела первого перечеркивают благие порывы второго. Руженцев считает себя умным, незаурядным человеком и вся-чески старается подчеркнуть своё превосходство над остальными, свою псевдопечоринскую исключительность.

Что же за нравственные критерии, с высоты которых он судит обо всём окружающем? Во-первых: люди живут в дремучем лесу условностей и давно заблудились в нём. Условно всё на свете: мир, обжитый человечеством, работа, цель жизни, коллектив, отношения между людьми, даже любовь. Безусловны только неустроенность Руженцева, его разочарование в судьбе. Тоска снедает Руженцева. Она преследует его повсюду – взглядом нарисованной обезьяны в матросском костюме; за рабочим столом – строкой из Луговского и грустным взглядом знаменитого учёного; в санатории – всей “курортной бутафорией”; в командировке – бессмысленностью задания. Руженцев, полагая, что ирония –единственное прибежище в наш век, желчно иронизирует по любому поводу. Он развязно издевается над всем, что попадает в поле его зрения – над критикой (“снизу и до определённого верха”), над молодыми товарищами по работе (“шестидесятники” – огонь-ребята: на том месте, что пониже спины, блины печь можно”), над худенькой девочкой на пляже (“зачахший отводок своей маман – слона в купальнике”), над жизнью редакционного коллектива, родным городом, гостеприимством столицы, современной мебелью, заочной учёбой и т. д.

О войне Руженцев говорит с особым озлоблением как о бессмысленном кровопролитии. Он, бывший летчик-офицер, вспоминает о ней лишь в связи с тем, что война однажды сделала из него “котлету, смешанную с землей, копотью и кровью”. И нигде в его высказываниях не встретит читатель ни ненависти к врагу, навязавшему нам эту жестокую войну, ни гордости за нашу победу над гитлеризмом. Теперь он, по словам автора, “вместе со всем прогрессивным человечеством” размышляет, сколько осталось до новой войны. И опять – ни слова осуждения в адрес тех, кто угрожает миру новой войной, ни мысли о необходимости крепить оборону Родины, быть готовым к разгрому любого врага, который дерзнул бы посягнуть на святость её границ.

Чем же автор обосновывает моральное право Руженцева говорить людям гадости и так же думать о них? Тем, что его герой, видите ли, дурно воспитан, прошёл не те университеты, или, как он выражается, пансионы (рабфак, армию, редакцию), достаточно потрёпан жизнью. Наконец, тем, что сам он старается не делать гадостей. Теперь он, по словам автора, “вместе со всем прогрессивным человечеством” размышляет, сколько осталось до новой войны.

И опять – ни слова осуждения в адрес тех, кто угрожает миру новой войной, ни мысли о необходимости крепить оборону Родины, быть готовым к разгрому любого врага, который дерзнул бы посягнуть на святость её границ. Оказывается, всё горе Руженцева – от избытка ума. “Я знаю всё, что стоит знать на этом свете, и многое из того, что знать не стоит”, – бравирует он. Невольно напрашивается вопрос: не слишком ли много берёт на себя герой Ю. Селенского, становясь в позу эдакого “судьи вселенского”?

Во-вторых: у “газетёра” три пути – в редакторы, в писатели и в мебель. Георгий – журналист. Он проработал в редакции областной газеты десять лет. Хотя автор уверяет нас, что Руженцев прекрасный очеркист и фельетонист, лучший знаток родного края, трудно по-верить этому. Ведь фактически Руженцев работает по принципу – “если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь”. Да, он любит работу, но “только за то, что она позволяет ему встречать множество людей, быть в потоке и много ездить”. Да, он против серости в газете, однако на редакционных летучках предпочитает дремать, в крайнем случае, огрызнётся ядовитой репликой, если его ненароком заденут. Как же, он слишком малая “фита”, всего лишь зав. отделом, пусть о газете думает начальство повыше.

Да, он чувствует свежую тему, мысль, но ему всё осточертело – командировки, дисциплина, служебная официальщина, бесконечные заседания. Всё, кроме “караванки”, где он на правах капитана даёт волю своему критиканству. Мы не видим Руженцева как бойца переднего края жизни, как гражданина, партийного работника, не ведаем, за что же он больше всех в редакции имеет выговоров и нагоняев. Карикатурно представлен коллектив редакции. Ни одного светлого лица!

И чем все они плохи? Тем, что добросовестно выполняют свою “черновую работу”, которая претит “талантливому” капитану “караванки”. Сам Руженцев снисходительно считает себя способным лишь потому, что “остальные ещё бездарнее меня”. Мудрено ли, что на такой основе зиждется теория Руженцева о трёх основных путях газетчика, которую он исповедует практиканту Игорю. Впрочем, таков удел не только газетчика. Лично Руженцев убеждён, что “мебелью можно стать в любом деле”.

Для вящей убедительности Руженцев непрочь даже себя отнести к “мебели, притом уже вышедшей из моды”. Но это наигранное кокетство. Вну-тренне Руженцев давно причисляет себя к лику писателей. На эту стезю наставляет он и Игоря. Правда, в конце повести, когда Игорь усомнился в истинности теории своего шефа, Руженцев пытается дать ход назад: де, у него такой метод воспитания молодёжи – от противного. Однако такая оговорка не убедительна.

Наш философ, который бьёт себя кулаком в грудь, что у него “середка – мужицкая”, порывает с газетой и подаётся в мотористы (понимай – писатели) или, как бросает реплику Двуиван, “они ушли в народ”. В третьих: “Только умный человек избирает для себя уединение, а при великом уме и одиночество”. Ни склонность к артельности, ни “едкая ухмылка сатира” не спасают Руженцева от одиночества. У него нет семьи, нет друзей ни в коллективе редакции, ни среди тружеников области – героев его очерков, ни среди почитателей его таланта.

Правда, он паясничает: мол, одиночество я чувствую только среди чинов, московской толпы, ханжей и карьеристов, что вы-бились “из грязи в князи”. Но это опять ширма. Единственно ради оправдания своей обособленности от общества он и сочиняет приведённую выше “теорию”. Он ненавидит город. Все здесь его утомляет, раздражает.

“У меня нет своего города, разве что когда-нибудь появится своя ограда на погосте”, – мрачно резюмирует наш остряк. Он ругает на все корки Москву, будучи одержим одной никчемной заботой, куда бы ушагать от неё подальше в пески, в лиманы, чтоб “не натоптать сапогами на столичном паркете”. Нет, ему не по нутру асфальт, комфорт, “многоэтажные человекохранилища”. То ли дело, какая-нибудь деревенька Ковыряиха в лесной глуши или сакля в горах или, ещё лучше, безлюдное взморье.

И Руженцев бежит, бежит от шума городского, от суеты сует к людям сродни ему по духу, таким же отщепенцам и бедолагам, как и он. Таков егерь Михаил Белов, скиталец, сбежавший с молодайкой от состарившейся жены и двух детей на дальний кордон. Только тут Руженцев чувствует себя отлично. Есть и другая возможность заполнить пустоту и заглушить сомнения – напиться до паралакса мозга, до смешения понятий, до выпадения в осадок. И Ю. Селенский частенько побуждает своих героев прибегать к такому средству.

В-четвёртых: не бывает счастливых браков; схожие характерами негодяи образуют стойкий союз, не схожие – калечат жизнь друг другу. Очевидно, руководствуясь такой моралью, Руженцев оказывается несостоятельным и в любви. Лишь в 35 лет он случайно встретил свой идеал – женщину умную, красивую, понимающую его. Похоже, что он влюбляется с первого взгляда, скучает по Ольге, ревнует её, не выдерживает долгих разлук и готов на лишения ради мимолётных свиданий с ней. Но каким шутом гороховым он рисуется перед Ольгой! Лжёт, паясничает, “словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой”.

Объяснение в любви он превращает в словесную дуэль. Всякий раз их встречи оканчиваются ссорой. Формально ничто не мешало им соединить свои судьбы; кончилось же всё решительным разрывом, потому что Ольгу не устраивало положение любовницы и заочная любовь по почте, а Руженцев, с его психологией бобыля, не мог представить себя в роли её мужа. И можно понять Ольгу, когда она в слезах отчаяния восклицает:

– Ты не только жестокий, ты невероятный, нелепый человек. Ты отнял девять лет моей жизни и хочешь отнять всё в будущем? Уйди.

И здесь автор всячески выгораживает Георгия, дав нам почувствовать, что Ольга оказалась обычной городской мещанкой, да ещё и склонной к измене. Только для читателя-то уже не секрет, что Руженцев способен лишь на банальную интрижку, и что такая развязка понадобилась автору для подтверждения “логических” выводов своего героя: “время сжирает все человеческие отношения”, кругом изменяют все и всем.

Таковы в общем нравственные критерии Руженцева. Вглядишься в него попристальнее, вслушаешься в его мудрствования и невольно подумаешь: “Полноте, да неужто это наш советский человек, наш современник?”

Ну а Селенский? Какова же его позиция? Весьма недвусмысленна. Автор очень любит своего героя, любуется, восхищается им. Неспроста Селенский прибегает к прозрачной символике – образу красивого, но ядовитого горного цветка – ясенца. Характерно, что поначалу он предполагал назвать повесть “Неопалимая купина”. Трогательно, поэтично воспевает писатель цветок-отшельник, что не горит и не сгорает. “Такие цветы не поливают из лейки, они живут одиноко, как орлы на вершинах”. В этой фразе весь Руженцев.

Не так ли и он – неприкаянный, очерствевший, – вознесён писателем в немыслимое поднебесье, дабы оттуда изливать на большой и сложный мир своё возмущение им? Думается, так. Идейная ущербность персонажей обусловила слабость повести в целом. Сюжет её “сшит” на живую нитку. Её язык – сплошная словесная эквилибристика, нередко сбивается на жаргон. Назойливые поучения героев в форме афоризмов, литературных и философских изречений, сомнительные остроты и каламбуры, вроде “Любовь до гроба – это гроб для любви”, “Рассчитались наличными и расстались приличными”, “Землю по ночам не следует освещать слишком ярко, она грешна для этого”, – попросту надоедают…»

Разделавшись с повестью «Две пригоршни моря», Алексеев перешёл к повести «Крутая Рамень», и тут его журналистская живость изложения и критический запал резко увяли с первого же абзаца. Похоже, вдохновение почти иссякло с исчезновением со страницы, заполняемой строчками, родной редакции «Волги» и «газетёра» Руженцева, сильно напоминающего самого Селенского.

«…Вторая повесть “Крутая Рамень” – в художественном отношении значительно лучше. Колоритно воссозданы Ю. Селенским характеры основных персонажей: Степана Тиндова и Логина Разина. В описании Волги, займища, заволжской степи, быта людей сквозит тонкая наблюдательность автора, умение нарисовать впечатляющую картину, передать настроение, богатство народной речи.

Но опять-таки предвзятость писателя в выводах относительно среды, создавшей характеры, группировка образов, акцентирование дурного в жизни приводят к одностороннему отражению действительности. События и характеры развиваются по той же схеме, какую мы проследили по первой повести.

На сей раз олицетворением “истинно народного характера” выступает восьмидесятилетний паромщик Логин Разин. Но странное совпадение, он, как и Руженцев, одинок, “аки перст”, всю жизнь провёл в скитаниях, обозлён, раздражителен. Районные и областные руководители (все!) до предела оглупле-ны и обюрокрачены автором. Ничего-то они не видят, ничего не слышат. Оторвались от масс, не могут решить даже простых вопросов, не говоря уже о сложных.

С симпатией автор описывает лишь председателя сельсовета Степана Тиндова, который “один обо всём заботу имеет”. В молодости Степан занимал пост председателя райисполкома, да дальше не пошёл. А вот друг его, Столбов, получил образование, выдвинулся в председатели облисполкома. Столбов во всём противопоставлен Тиндову, начиная от костюма, внешнего облика, манеры “смотреть вперёд, насквозь и выше глаз” людей и кончая стилем. Тем самым автор отчётливо проводит свою концепцию: чем выше пост занимает руководитель, тем больше он отрывается от народа.

Автор игнорирует один из незыблемых принципов советской литературы: сила критики тем действеннее, чем полнее раскрыты перспективы положительного. Однако положительное начало почти не чувствуется в повести. Отсюда безысходность, к которой приходит Селенский: в жизни торжествуют и благоденствуют лишь карьеристы и приспособленцы вроде Столбова да кулака Рекутина.

Спору нет, в жизни встречаются лицемеры, бюрократы, приспособленцы, демагоги. Никто не отнимает у художника права на обличение пороков того или иного персонажа, независимо от занимаемого им положения в обществе или должности. Беда в другом – в той тенденциозности, с какой Ю. Селенский подходит к трактовке затрагиваемых проблем, в создании им определённой моральной атмосферы вокруг действующих в произведении лиц.

И тут мы вправе поставить вопрос об идейном кругозоре, мировоззрении и высокой гражданской ответственности писателя…»

Тут, похоже, Алексеев посчитал, что написал достаточно, чтобы дать убедительную идейно-политическую оценку книге в целом и её автору. И нет нужды, решил он, делать это прямолинейно и категорично: читатели рецензии, люди образованные и начитанные, без труда поймут, что хочет им сказать газета «Волга».

«…Еще В. Воровский подметил: “Как цветное стекло пропускает лучи определённой окраски, так и авторская психика пропускает соответствующие ей понятия и образы”. Нетрудно уловить, что в рецензируемых повестях Ю. Селенскому больше по душе копание в отрицательном, выпячивание в своих произведениях теневых сторон бытия. Его герои лишены больших мыслей, горячих чувств и страстей. А это есть отход от правды, отражение её вкривь. Субъективистский, эстетический идеал, из которого Селенский исходит, за-частую приводит его к негативному пафосу, к разладу с принципами социалистического реализма, ведущим из которых является принцип партийности. Для советского читателя существенно не только то, что писатель отрицает, но главным образом то, что он утверждает своим творчеством.

На наш взгляд, отмеченные пороки последней книжки Ю. Селенского являются результатом его недостаточной идейной зрелости и писательской культуры. Мастерство писателя не сводится только к художественной технике. Главное – идейная позиция литератора. Творческое отношение к действительности заключается прежде всего в умении писателя отобрать из тысяч наблюдений за жизнью основное, классово нужное. А этого-то и не хватает Ю. Селенскому.

Плохую услугу молодому писателю оказало и Нижне-Волжское издательство, выпустившее неполноценную книгу солидным тиражом. Издательству следовало бы взыскательнее отнестись к автору, помочь ему доработать обе повести. Ю. Селенский сейчас, по существу, ещё в начале своего писательского пути. Читатели ждут от него новых интересных произведений. И для того, чтобы эти надежды оправдались, автору нужно внимательно прислушаться к критике, сделать из неё выводы для своей дальнейшей работы.

Только ленинская партийность писателя, его верность правде помогает разносторонне показать нашу жизнь в её революционном развитии, трезво осмыслить самые сложные процессы и противоречия, глубоко постичь характеры советских людей. Только произведения, отображающие жизнь с высоких общественно-эстетических позиций, могут плодотворно утверждать передовое, ведущее начало, быть действенным оружием советского народа в борьбе за коммунизм».

Можно лишь предполагать, как много времени ушло у Алексеева на прочтение книги и написание рецензии объёмом в почти половину авторского листа. Невозможно выяснить, когда почта доставила её текст в Астрахань, кто отредактировал её в «Волге» и какие изменения были внесены в текст при редактировании. Правда, фраза «отмеченные пороки последней книжки Ю. Селенского» уж слишком созвучна фразе из выступления Южакова на областном партактиве «книга страдает серьёзными пороками». Так что весьма вероятно, что редактор «Волги» самолично правил текст.

Но вот что известно точно, так это то, что на партийном собрании редакции «Волги», проведённом 25 июня 1968 года, заведующий Сельскохозяйственным отделом Самаркин в своём выступлении среди прочего сказал: «О книге товарища Селенского. Газета за месяц дала рецензию…» И произнёс он эти слова явно с большой гордостью за газету, хотя в протоколе и не поставлен восклицательный знак.

Получается, что с момента заказа рецензии Алексееву до её появления на третьей полосе «Волги» в номере от 22 мая прошёл месяц. И такой срок публикации для рецензии на произведение художественной литературы в редакции считался, как видно, «стахановским».

Много чего можно сказать об этой рецензии Алексеева на книгу Селенского. Но сейчас важнее всего сказать совсем о немногом. Алексеев, конечно, добросовестно отработал дарованную ему редактором «Волги» Степановым и Астраханским обкомом партии счастливую возможность перебраться в Москву, уйти в науку и дальше подниматься по карьерной лестнице учёного и партийного идеолога. Никто лучше него эту статью не написал бы. И возможность излить на бумагу – не просто на бумагу, а на газетную полосу – неприязнь к Галишникову (Селенскому) он не упустил, реализовал сполна.

Но вот в чём ирония, и притом злая: текстом своей рецензии Алексеев в целом подтвердил правдивость повести «Две пригоршни моря» о провинциальном «газетёре» и редакции областной газеты. Рецензия написана будто бы не им, реальным бывшим журналистом Алексеевым, краснодипломным выпускником Журфака МГУ «предоттепельных» времён, а вымышленным «газетёром» Иваном Ивановичем (Двуиваном) из повести «Две пригоршни моря», пережившим времена сталинские: почти весь текст ладно, набиторуко сколочен из агитпроповских идеологических штампов «согласно спущенным директивам».

Хотя такая оценка, наверное, страдает упрощением и не совсем справедлива: газетная образность, живость и хлёсткость в тексте рецензии тоже присутствуют, как и обычные человеческие чувства самого Алексеева. Но вот явились они в текст благодаря порыву вдохновения, порождённого все той же неприязнью к Галишникову (Селенскому). Вдохновение помогло Алексееву прекрасно, точно рентгеновскими лучами, «просветить» Руженцева, ибо за восемь лет совместной работы в редакции «Волги» он прекрасно изучил своего антипода – Галишникова (Селенского), «давшего жизнь» Руженцеву. Но, умается, именно хорошее знание Селенского как человека, многолетний опыт совместной работы в «Волге» не позволили Алексееву опуститься до примитивного и провокационного шельмования автора книги «Две пригоршни моря». И последнее: текст рецензии (а вот этого её автор точно не хотел), без сомнений, сильно увеличил число желающих купить и прочитать книгу Селенского. Увеличил намного больше, чем посвящённая обсуждению книги неудачная телепередача с участием писателей. А вот неудачно провести обсуждение книги Селенского на собрании своей партийной организации астраханские писатели не могли никак: слишком высоко поднялись ставки. Молнии обкомовской грозовой бури, разразившейся над головой Селенского и всей областной писательской организации, не могли ограничиться одним лишь устрашающим громовым грохотом: Южакову и кому-то ещё в редакции «Волги», а то и в обкоме требовалось показательное наказание «отступника». А потому никак нельзя было допустить, чтобы брошенные Южаковым и «Волгой» в адрес Селенского и его книги упрёки в «недостаточной идейной зрелости» и «порочности» обратились в грозное и всё перечеркивающее обвинение в «идеологической диверсии».

…Итак, в «день тяжёлый» понедельник 24 июня 1968 года, спустя месяц и два дня после выхода «разносной» рецензии в «Волге», состоялось открытое партийное собрание астраханских писателей. Его повестку составил один вопрос: «Обсуждение критической статьи тов. Алексеева, опубликованной в газете “Волга” о книге Ю. Селенского “Две пригоршни моря”». То есть обсуждение именно рецензии, а не книги.

На собрании присутствовали: Андреас Закс, Адихан Шадрин, Юрий Селенский, Фёдор Субботин, Валентин Булычевский, Михаил Кравчик, Игорь Бодров, Сергей Калашников, Юрий Кочетков, Николай Травушкин, а также заведующая Отделом пропаганды и агитации Астраханского обкома партии П.С. Живкова. Бросается в глаза отсутствие Бориса Жилина. Конечно, как стоя-щий на партийном учёте по месту работы – в первичной партийной организации Енотаевской районной санитарно-эпидемиологической станции, где он занимал должность врача-эпидемиолога, – формально он мог не посещать партийных собраний писателей. Но это формально. А если по существу, то в такой сложный и острый момент в судьбе писательской организации ему следовало быть вместе с «собратьями по перу». Тем более с его склонностью к морализаторству и с его немалым авторитетом среди партийных работников области, который он обрёл благодаря избранию в 1965-м членом Енотаевского районного комитета КПСС и ещё по некоторым при-чинам. Но вот именно в такие моменты он обычно находил какую-то исключительно важную «производственную необходимость», которая не позволяла ему приехать из Енотаевки в Астрахань.

Председателем собрания писатели-коммунисты избрали Булычевского – уже известного астраханцам драматурга, но слабо связанного с писательской организацией. Вероятно, потому и решили избрать председателем именно его: и для внешней непредвзятости, и для ограждения профессиональных писателей от лишней ответственности и лишних претензий. Секретарём же избрали Субботина, известного своей аккуратностью в нелёгком протокольном деле. Далее Шадрин зачитал рецензию Алексеева. Её, конечно, уже все давно прочитали, а некоторые – даже не по одному разу, вдоль и поперёк. Но эту важную формальность партийного собрания требовалось соблюсти, чтобы вероятные будущие читатели протокола, подписанного председателем и секретарём, не усомнились в строгом соответствии порядка ведения собрания всем процедурным партийным требованиям.

Члены Союза писателей СССР не выказывали желания попросить слова, и начало обсуждению положил прозаик и поэт Кочетков, уже хорошо известный астраханским любителям поэзии, человек исключительной порядочности и совестливости:

«Скажу первое впечатление о книге. Повесть “Две пригоршни моря” показалась неудачной. Автор сразу сбивается. То Руженцев лирик, то он выходит из своей роли, а больше Руженцев – схема. Руженцев индивидуалист. Здесь прав рецензент. Но критик иногда ошибается. Например, упрекает автора за то, что Руженцев мрачно говорит о войне. А как ему говорить о ней? Критик упрекает автора за то, что тот делает из Руженцева шута горохового. Нет, у Руженцева немало светлого. Но в целом скажу: повесть не является удачей автора.

Я совсем не согласен с оценкой автора рецензии повести Селенского “Крутая Рамень”. Автор охаивает её, а повесть неплохая. Она не искажает правду жизни. Характеры суровые, но правдивые. Возьмём Разина и других. Это настоящие русские типы. Нельзя же лакированно показывать жизнь, наших людей. Автор не оглупляет никого из своих героев, как говорит критик. Не оглупляет автор и Столбова. Критик пишет, что у героев мало хорошей мысли, мало хороших чувств. Я не согласен здесь с критиком».

Своими откровенными оценками и многозначительными, хотя и малословными, фразами Кочетков сразу обозначил, будто красными флажками, «линию защиты»: критика рецензентом «идейной незрелости» писателя в принципе не признаётся, но признаются некоторые чисто художественные недостатки двух повестей, и всё это – без конкретики, в самом общем виде. В результате критик сам попал под огонь критики: по сути, ему были поставлены в упрёк и отрыв идейности от художественности, и неспособность в этой самой художественности разобраться.

Конечно, Кочетков, человек прямой и твёрдый в своих взглядах, уже успел не раз высказать другим писателям своё мнение и о книге Селенского, и о рецензии Алексеева. Так что, скорее всего, Гаркуша расчётливо попросил его выступить первым – все и дали ему возможность выступить первым.

Вот кто не нуждался в подобных просьбах Гаркуши – так это Михаил Кравчик. Он поднял руку дважды – сначала буквально, то есть попросил слова вслед за Кочетковым, а потом фигурально:

«Появления этого критического материала – статьи Алексеева – надо было ожидать: Селенский показал уродливость в работе редакции газеты “Волга”. Большой вред приносила литературе бесконфликтность, показ жизни в розовом цвете. Селенский взялся за острую тему. У нас многие кичатся успехами, а недостатков ведь очень много. Трудно искать правду в нашей стране. Селенский сказал правду, его надо поддерживать, а не бить».

Своим резким и прямодушным выступлением Кравчик изменил конфигурацию красных флажков – из оборонительной в наступательную. Он всегда и повсюду ощущал себя, как при лобовом штурме Станички.

Следом выступил Шадрин, и первой же фразой он подчёркнуто отстранился от позиции Кравчика:

«Я согласен с выступлением Кочеткова. Критик недооценил повесть Селенского “Крутая Рамень”. О газетчиках Селенский написал хуже. О тоне рецензии: тон её злой, недоброжелательный. Прежде чем дать эту рецензию в газете, редакции стоило бы познакомить с ней писательскую организацию. Поручили статью писать Алексееву, который не уважал и не уважает автора. И вот в статье его – только недоброжелательность».

Две последних фразы – момент истины. Ведь ту самую комсомольскую характеристику на Алексеева, в которой сказано, что «с первых дней своей самостоятельной трудовой деятельности» он «проявил себя способным журналистом», подписал не кто иной как секретарь комсомольской организации редакции «Волги» Шадрин. В газете Шадрин проработал с сентября 1958-го до апреля 1967-го – почти девять лет. И все эти годы он воочию наблюдал отношения между Алексеевым и Галишниковым (Селенским). Он имел все основания и полное право сказать то, что сказал. Тем более, свой выбор между журналистикой и писательством он уже сделал, когда ушёл из «Волги». На следующий год, 1969-й, Гаркуша наметил вторую попытку приёма Шадрина в Союз писателей СССР (и завершилась она успешно).

Следом попросил слова Андреас Закс – первым из профессиональных писателей. Он хорошо понимал, как много значит его, партийного секретаря, слово на этом партийном собрании. Опыт 1930-научил его: если на собрании, где пишется протокол, есть выбор между сказать и промолчать – лучше промолчать, а если промолчать нельзя – лучше сказать как можно меньше и проще. Так он и сделал:

«Я прочитал книгу Селенского и сразу сказал ему, что первая повесть мне не понравилась, что герой её очень лукавит, путает. А вторая повесть мне понравилась. Газета “Волга” плохо относится к писателям. Вот только недавно я увидел в “Волге” литературную страницу. Рецензия на книгу Селенского – разносная. Редакция огульно охаивает автора».

Сказанное Шадриным дало многоопытному Заксу возможность повернуть дело отчасти против редакции «Волги»: заказ рецензии на книгу журналисту, исполненному недоброжелательности к писателю, автору книги, – это не по-партийному. «Разносная», «огульно охаивающая», то есть необъективная и даже тенденциозная, рецензия способна только навредить идейно-воспитательной работе партии в неоднородной, отчасти избалованной и не всегда покладистой писательской среде. Так что теперь у обкома появились и основание, и необходимость указать редакции на её «ошибку» и «поправить» руководство газеты.

Подход и оценку Закса подхватил и развил Гаркуша:

«Редакция газеты выступила с окончательным приговором книге, критикуя её. Первая повесть неудачная. Герой выписан схематично. Он говорит, говорит. Ему не веришь, и я ему не верю. Неубедительно показана и его любовь. Издательство торопилось, автор тоже поторопился. Всё делалась в спешке. Поэтому никто из наших писателей не видел книгу Селенского в рукописи – она поступила в издательство, минуя отделение Союза писателей.

Вторая повесть (“Крутая Рамень”) мне во многом нравится. Показан живой человек – председатель сельсовета, показан ярко Разин. Я не вижу также плохого в образе Столбова. Непонятно, почему он так обруган критиком?

Знаю, что написали рецензии также товарищи Мамаев и Чиров, но в газетах “Волга” и “Комсомолец Каспия” не дали хода статьям. Статья Алексеева написана грубо, разносно. Зря товарищи из редакции не пришли сегодня на наше собрание: мы поговорили бы о том, как лучше наладить отношения газеты с писателями».

Гаркуша хорошо осознавал: ему много дано, в смысле полномочий ответственного секретаря писательской организации, – с него и спросу больше. Выступая, он строго придерживался «линии защиты»: некоторые чисто художественные недостатки в первой повести, о журналисте Руженцеве, имеют место (вот почему «ему не веришь»), а какие-то там «идейные незрелости» и «порочности» – о них и говорить не стоит, потому как они надуманы редакцией газеты ради «окончательного приговора».

Да и о чём говорить, если все претензии к Селенскому насчёт «недостаточной идейной зрелости» и к его книге по поводу «серьёзных пороков» перечёркиваются разрешением Волгоградского обллита выпустить её в свет. Раз цензура разрешила к печати – у нас, писателей, есть свобода маневра и языки не прикушены.

Но этого мало – Гаркуша выставил напоказ свою начальственную осведомлённость: дескать, Южаков помешал публикации в двух главных областных газетах объективных рецензий на книгу Селенского. Хорошо, что нашлись в обеих редакциях принципиальные, порядочные люди, которые ему, Гаркуше, открыли глаза на эти неблаговидные факты.

Но и этого мало – Гаркуша должен был дать, и формально он дал ответ на самый «больной» вопрос: как получилось, что писательская организация не видела книгу Селенского в рукописи и не помогла автору исправить художественные недостатки? Ведь из всех выступлений следовало, что каждый читал уже изданную книгу. Ответ он свёл, в самом общем виде, к «торопливости» автора и Нижне-Волжского книжного издательства. И этот самый общий вид помог Гаркуше не вскрыть произошедшее год назад, а скрыть.

Он не стал обвинять в «торопливости» редактора Красильникова – даже без упоминания его фамилии не стал, – и это понятно: не хотелось ему осложнять и без того непростые отношения с издательством, от которого зависело издание произведений астраханских литераторов. Да к тому же вопрос этот – обкомовского уровня: отдел пропаганды и агитации должен связаться с директором и главным редактором Нижне-Волжского книжного издательства и напомнить им, что в план издания следует включать только те рукописи писа-телей из Астрахани, которые рассмотрены и рекомендованы Астраханской областной писательской организацией.

Он не назвал и бывшего старшего редактора Астраханского отделения издательства Карпенко. Хотя, скорее всего, всем писателям и Фомину уже давно стало очевидно: «поторопился» именно он, и чисто из симпатий к Селенскому, использовав свои добрые отношения с директором издательства Богомоловым и главным редактором Андриановым. Все знали и все молчали: человек много сделал для писательской организации, жаль, что переехал в Ульяновск, но в Астрахани оставил по себе хорошую память – так и незачем «ворошить прошлое». Главное теперь – впредь избегать подобной «торопливости», чреватой «разносными» рецензиями в «Волге» и «неудовольствием» обкома партии.

Так Гаркуша уверенно и умело оградил писательскую организацию от ответственности за издание книги Селенского, но при этом на кого-то другого, возможно ответственного, пальцем не указал. Проще говоря, не донёс прилюдно, на собрании, как это делалось в 1930-е.

После выступления Гаркуши Калашников легко прошёл по хорошо проторённой дороге, строго придерживаясь коллективной «линии защиты»: «Газета “Волга” недоброжелательно относится к писателям, не-дооценивает их творчество. Редко даются литературные страницы, о творчестве литераторов газета говорит неуважительно. Так “Волга” сказала свое слово и о книге Селенского. Я уже говорил Селенскому, что первая его повесть мне не понравилась. Много утомляющих изречений в ней. Но в рецензии напрасно все же грубо разносится эта повесть. Критик упрекает автора, что он оглупляет начальство. Но он их не оглупляет. Откуда автор рецензии взял это? Во второй повести Селенский напоминает Носова, Никитина, Астафьева, Цыбина и других писателей лирической прозы. В этой повести много хорошего, лирического. Прочитал эту повесть я и спрашивал себя: где здесь неправда? Неправды я не нашёл».

После Калашникова слова попросил Николай Сергеевич Травушкин, заведующий кафедрой литературы Астраханского педагогического института имени С.М. Кирова, кандидат филологических наук. Писатели уже хорошо знали его как энтузиаста и знатока литературного краеведения, активно изучающего литературную историю Астраханской земли, щедрой не только на рыбу, помидоры и арбузы, но и на литературные таланты. Куда хуже они знали о его крайней осторожности в суждениях о писателях и их произведениях, о склонности чутко реагировать на малейшие перемены «идеологического курса» партии, на замечания и пожелания областного партийного руководства, на сегодняшние «мнения» партийной печати. На то были свои серьёзные причины.

Гаркуша пригласил Травушкина на это собрание то ли по своей инициативе, то ли по совету Фомина. С дальним прицелом пригласил.

Травушкин аккуратно, взвешенно, по-учёному выразил несогласие с писателями, даже упрекнул их тактично:

«Чувствуется, у писателей есть обида на газету. Но почти все сходятся на том, что первая повесть и его герой Руженцев не удались автору. Я не могу смотреть на жизнь глазами Руженцева. Он всех осуждает, но сам почти ничего не делает. О нем даже неприятно читать. Селенский здесь работал вопреки правде. Получается, у нас всё гниет, всё портится. Вторую повесть я читал с удовольствием. Образы кристальные. Тон статьи Алексеева мне не нравится тоже, как и многим товарищам».

Травушкин не просто выразил несогласие с писателями, с их непризнанием упрёков в «идейной незрелости» и «порочности» – он попытался прорвать их «линию защиты». По существу, в вопросе идейности он принял сторону рецензента Алексеева, которого хорошо знал лично. И для вящей убедительности даже прибег к использованию в своём тщательно взвешенном выступлении словосочетания, послужившего названием рецензии, – «вопреки правде». А как же иначе: в нескольких шагах от него, в просторной комнате писательской организации, сидела и внимательно всех слушала сама за-ведующая отделом пропаганды и агитации обкома партии товарищ Живкова. В целом учёная взвешенность его выступления свелась к элементарному «и нашим, и вашим».

У Травушкина был собственный дальний прицел: вступить в Союз писателей СССР по секции критики. Но для этого требовалось установить очень тесные, добрые отношения с писательской организацией, а ещё требовалось оказывать ей помощь квалифицированной критикой рукописей и уже изданных произведений. В последующие годы Травушкин доставит астраханским писателям и радостей немало, и огорчений не меньше. Но эта история – дело будущего.

Выступивший после Травушкина молодой литератор Бодров, редактор газеты «Комсомолец Каспия», высказался кратко, будто нехотя, но случая покритиковать «Волгу», своего «конкурента», не упустил:

«Я говорил Селенскому, что повесть “Две пригоршни моря” получилась неудачной, что Руженцев – не герой, а пассивный человек. Скажу также, что газета “Волга” недоброжелательно относится к местным авторам, недооценивает их творчество. А газета нуждается в ярких писательских материалах». Ярочкин выступил столь же кратко:

«Вторая повесть – “Крутая Рамень” – мне понравилась. Первая, о журналистах, – нет. Газета “Волга” плохо относится к писателям. Несколько раз приносил я свои материалы в редакцию газеты – она отвергла мои произведения. Так она относится и к другим писателям».

Так, с лёгкой руки Бодрова репрессированный офицер-фронтовик Ярочкин расширил «фронт контрнаступления» на редактора и редакцию газеты «Волга». Но упрекнул он их лишь в отказе печатать публицистические очерки астраханских писателей. Ярочкин не единым словом не поддержал решительную, обличительную позицию Кравчика. Вообще до Субботина все выступали так, будто выступления Кравчика не слышали, будто его и не было вовсе.

После Ярочкина слово взял Субботин. Но что он сказал – нам узнать не суждено: половина страницы протокола партсобрания осталась пустой, как «белое пятно» в дореволюционной русской газете после того, как по набранной и свёрстанной полосе безжалостно прошёлся карандаш бдительного цензора.

Многое мог сказать Субботин в порыве возмущения и разящей откровенности. Мог в очередной раз обвинить «Волгу» в публикации «антисоветского» стихотворения Колесникова. Мог обвинить и Селенского, обнаружив что-то «антисоветское» в двух его повестях. Мог назвать Красильникова и Карпенко главными виновниками «торопливости» в издании книги. Мог, в конце концов, запальчиво заявить вслед за Кравчиком, что в повести «Две пригоршни моря» Селенский изобразил именно редакцию «Волги» и в его изображении – далеко не всё «вопреки правде». Ведь выступившие до него – все, кроме Кравчика, – даже полунамёком не коснулись этого момента, точно боялись взяться голой рукой за раскалённую чугунную сковороду, на которой жарится сом в томатном соусе.

Но судя по последовавшей за выступлением Субботина реплике Булычевского, он в очередной раз набросился на Гаркушу, обвиняя его в неспособности или нежелании устраивать обсуждения рукописей профессиональных писателей прежде чем рекомендовать их издательству. Страстность и обличительность его выступления были, вероятно, таковы, что, остыв после собрания, Субботин осознал: своей партийной принципиальностью он сыграл на руку Южакову и всю писательскую организацию поставил под удар обкомовских идеологов. Возможно, Закс, под каким-то предлогом задержав его для разговора один на один, своими многомудрыми словами помог ему и остыть, и осознать.

И Субботин воспользовался данными ему правами секретаря собрания – решил «отредактировать» своё выступление. Но, как видно, его редакторские усилия не принесли благого результата, и тогда он решил правами секретаря злоупотребить. Александра Зилотина, оставившая при перепечатке протокола пустое место в 11 строчек, то есть в восемь-девять десятков слов, не дождалась от Субботина ни слова. Не дождалась она от него и подписи под протоколом.

А председателя собрания Булычевского, очень редкого гостя в писательской организации, выступление Субботина прямо-таки поразило:

«А почему раньше не состоялся этот разговор? Ведь можно было бы подготовить книгу, помочь автору как следует советом и делом!»

Дружным ответом писателей на этот неуместный вопрос стало неловкое молчание, которое поспешил прервать Селенский – поднятием руки попросил слово. И присутствующие на этот раз не услышали никаких колких шуток и двусмысленных афоризмов:

«В литературе немало произведений, в которых ещё не разобрались критики. Бывают в литературе такие вещи: писатель задумал одно – вышло другое. Я не о редакции, не о журналистах писал, а писал о людях с некоторыми особенностями. Но у меня не получилось. Несколько слов о газете. Южаков на собрании партийного актива критиковал мою книгу. Но вот мне звонят секретари райкома, заведующие отделами обкома, что, мол, держись, ничего страшного нет. Я не буду работать с таким коммунистом, как Южаков».

Выдающийся астраханец Александр Сергеевич Марков, историк, краевед и писатель, отметил в своем дневнике 1983 года, что «неповторимую индивидуальность» Селенского не передать никаким описанием. Сказанное Селенским на партсобрании 24 июня 1968-го тоже неповторимо. И едва ли возможно разложить его по полочкам, извлечь из глубины все смыслы, отыскать их истоки. Из много сказанного в этих немногих словах сейчас достаточно извлечь и понять одно – самое в тот критический момент важное: Селенский не признал никаких своих «ошибок» – он будто бы признал только недостаточность своей литературной одаренности. «Мерило партийное» добра и зла расценивало «признание ошибки» коммунистом «перед лицом своих товарищей-коммунистов» как получение права на товарищеское снисхождение, как предоставление партийной организации основания для смягчения партийного взыскания, налагаемого на коммуниста, совершившего «ошибку», тот или иной «проступок». А за недостаток таланта партийное взыскание Уставом КПСС не предусматривалось.

Присутствовавшая на партийном собрании Астраханской областной писательской организации заведующая отделом пропаганды и агитации обкома КПСС П.С.Живкова, внимательно всех выслушала и выступила вполне принципиально, но по-женски мягко, даже благожелательно. Она, конечно, заметила, что Кравчика никто не поддержал, но никто и не «поправил» за неправильные слова о правде, которую якобы «трудно искать в нашей стране». «Поправила» она, и не одного только Кравчика:

«Мы собрались, чтобы отметить недостатки книги. А недостатки в книге Юрия Селенского, отмеченные газетой, имеются. Не надо обижаться – надо принимать меры к улучшению нашей работы. Критика должна быть доброжелательной в газете – это истина. Тон статьи Алексеева действительно не выдержан. Я доложу о вашем мнении руководству обкома партии. Не могу умолчать о выступлении Кравчика. Оно неправильное, именно демагогическое.

Критические замечания писателей мы учтём, примем меры к улучшению писательской деятельности».

В общем, каждая «сестра» получила от Живковой свою «серьгу». И свою «пригоршню» обкомовской принципиальности и вразумления. Многозначительным словосочетанием «меры к улучшению нашей работы» она подчеркнула: партийный аппарат, писатели и журналисты делают вместе одну общую работу – «идейно воспитывают строителей коммунизма».

Селенский шутливо жаловался, что ему постоянно не везет в жизни. Но не в этот раз: ему повезло, что весной–летом переломного 1968-го должность заведующего Отделом пропаганды и агитации Астраханского обкома КПСС занимала Прасковья Сергеевна Живкова. А не тот, кого поставили на эту должность уже в начале октября 1968-го, в разгар «Пражской осени», – товарищ Виноградов. Постановление открытого партийного собрания Астраханской областной писательской организации, которое следовало представить в Отдел пропаганды и агитации обкома партии, сочинили, скорее всего, Закс и Гаркуша. Сочинили с учетом мнения Живковой и рекомендаций Фомина. Всё, что от них требовалось, уместили в три пункта:

«1. Признать рецензию В. Алексеева на книгу Ю. Селенского “Две пригоршни моря”, опубликованную 22 мая в газете “Волга”, в основном правильной, отметив вместе с тем порой излишне резкий ее тон.

2. Просить Отдел пропаганды и агитации областного комитета КПСС ещё раз напомнить руководству Нижне-Волжского книжного издательства о необходимости включать в план издания только те рукописи, которые рассмотрены и рекомендованы писательской организацией.

3. Считать необходимым созыв в ближайшее время совместного совещания бюро Астраханского отделения Союза журналистов и писательской организации для согласования совместных планов усиления идеологической работы в свете решений апрельского Пленума ЦК КПСС».

* * *

Вот такой оказалась лебединая песнь «оттепели» в отдельно взятой областной писательской организации.

Что же так сильно задело, обидело редактора Южакова и некоторых сотрудников редакции «Волги» в повести Юрия Селенского «Две пригоршни моря» – над этим размышляли участники и свидетели тех событий. Не лишено смысла поразмышлять и в наше время. Одно объяснение сразу напрашивалось тогда и напрашивается сейчас: рассуждения Руженцева об уходе самых одарённых в литературном отношении журналистов – в писатели. Если так, то обиду эту воспламеняла зависть. Зависть, которая ведет человека прямиком к низости, подлости.

Зависть чувствуется в тексте рецензии Алексеева. Зависть бывших коллег-газетчиков ощущали на себе многие астраханские писатели, вышедшие и ушедшие из редакционного коллектива «Волги».

Ощущение этой зависти бывших коллег-журналистов – несколько эмоциональное, но вряд ли сильно преувеличенное – раскрывает на собственном опыте нынешний руководитель Астраханской писательской организации Юрий Щербаков:

«…В июне 1985-го Шадрин предложил мне работать в Союзе писателей, заведовать бюро пропаганды художественной литературы. Я тогда корреспондентствовал на областном радио, много печатался, что вызывало естественное раздражение у пишущей братии. Вернее, у той её части, которая всю жизнь ходит в журналистах, косоротясь на тех, кто вдруг выскакивает из ярма строчкогонной подёнщины в “чистую” литературу. Носят такие несчастные люди фигу в кармане с многозначительным видом: вот ужо выну её, то есть рукописи, – ахнете! Нет, конечно, правил без исключений, но чаще всего фига так и остается фигой…

Без зависти в творческом мире не прожить. Просто у одних зависть к удачливому товарищу по перу трансформируется в желание написать лучше коллеги, у других – в лютую жажду подставить ему ножку…»

Пусть зависть хоть всем миром правит, но в «случае с Селенским» сводить всё к ней – скатываться к упрощению. У вспышки в редакции «Волги» самых недобрых чувств к автору повести «Две пригоршни моря» была и другая причина – «поуважительнее» зависти к его писательскому дару. На причину эту прямо и четко указал Кравчик: «Селенский сказал правду».

Ещё за три недели до резкого критического выпада Южакова против Селенского и всей писательской организации на областном партийном активе, 29 марта 1968-го, состоялось партийное собрание редакции газеты «Волга». В ходе прений по докладу Южакова «Об итогах XIII областной партийной конференции и задачах коллектива редакции газеты “Волга”» выступил литературный сотрудник Федечкин, участник войны:

«…К сожалению, похвалиться нечем. За последнее время “Волга” всё больше “сереет”, хотя по праздникам и воскресным дням выходит в красных и голубых цветах. Образно говоря, мы, журналисты, “мелко пашем”, проходим мимо тех больших проблем, которые в области надо решать в первую очередь. На полосах “Волги” всё меньше появляется критических материалов, словно нет в области недостатков и всё идёт хорошо».

С его высказыванием о “серости” “Волги” согласился заместитель редактора Кравец, назначенный на эту должность после отбытия Алексеева на учёбу в Москву, и главной причиной этой “серости” он посчитал “серость” корреспонденций:

«Журналисты мало ещё работают над улучшением своих материалов, иногда небрежно готовят к печати письма рабселькоров… Критических статей в “Волге” появляется немало, но они не всегда глубоки по содержанию, не отвечают требованиям сегодняшнего дня».

А журналист Абрамов добавил:

«В последнее время в киосках “Союзпечати” нашу газету покупать стали меньше. Раньше она не лежала. Это говорит о том, что изменения в газете произошли не в лучшую сторону, а в худшую… Мы немало печатаем материалов на экономические темы, но они скучны».

По всему, лебединая песнь «оттепели» звучала тоскливо и в отдельно взятой областной партийной газете.

Михаила Кравчика после открытого партийного собрания 24 июня 1968-го сняли с партийного учета в первичной партийной организации писателей. Чтобы он никогда больше не появлялся на их партийных собраниях и своими «демагогическими выступлениями» идейно не разлагал писательский коллектив. Так, вероятнее всего, решил сам Соколов, выслушав доклад Живковой о ходе и итогах партийного собрания писателей. И Кировский райком КПСС его решение сразу же выполнил.

Поставили его на партийный учёт в парторганизацию Управления морского флота «Каспар», где он уже год как работал литературным сотрудником газеты «Морской рейд». Но, похоже, в нём росло горькое, беспросветное разочарование в профессии журналиста. Ни о какой работе в редакции областной газеты он больше не мечтал. Возможно, свою роковую роль тут сы-грала и повесть Селенского: «Две пригоршни моря» оказались для него «двумя пригоршнями» отравляющей правды о мире советской журналистики, «уродливость» которого он и сам представлял не по-наслышке.

Не стоит сейчас вдаваться в рассуждения о мере его литературного дарования и о причинах, почему герой войны не нашёл себя в послевоенной, мирной жизни. Его прямодушное и безоглядное «правдоискательство» далеко отстояло от «партийной принципиальности», которая подразумевала самокритику и критику конкретных ответственных работников, но совершенно исключала перенос критики на партию в целом, тем более – осуждение партии и её «коллективного руководства». Умер Михаил Михайлович Кравчик в марте 1988-го, пережив Селенского почти на пять лет.

* * *

14 мая 1970 года состоялось очередное отчётно-выборное собрание Астраханской областной писательской организации. В отчётном докладе ответственный секретарь Гаркуша веско высказал своё руководящее мнение о творческих успехах и неудачах каждого писателя. О Селенском он отозвался тепло, ободряюще:

«Много работает самобытный, интересный прозаик Юрий Селенский. В его творчестве бывают срывы, неудачи – достаточно вспомнить его “Две пригоршни моря”, вызвавшие суровую оценку критики. Но даже самый взыскательный критик не может сказать, что произведения Селенского неинтересны, написаны серо, буднично. Юрий Селенский – ярко выраженный новеллист. Он хорош в малоформатных вещах – рассказах и повестях, где юмор органически сплетается с серьёзными раздумьями. Языку героев Селенского свойственна афористичность, к ней нередко прибегает и сам автор, хотя и допускает при этом излишества».

Поделиться: