Елена Кукочкина родилась и выросла в Ахтубинске. Первое стихотворение написала в 13 лет, к 16 годам появилась первая проза. Закончила филологический факультет Волгоградского государственного университета по специальности «Специалист книжного дела». Автор книги «Марина М. в поиске счастья».
ЕЛЕНА КУКОЧКИНА
ИЗ-ПОД НОГ
Знаете, как уходит земля из-под ног? В 11 лет ты этого не замечаешь, это не твоя личная трагедия — это касается всей семьи. Рядом с тобой родные. Они старше тебя, мудрее, защитят и выручат. Если надо — выплачут все слёзы за тебя. Они — твоя каменная стена. И если уж очень больно, то за стеной ни капельки этого нестрашно. А вот в 40 лет — вся ответственность ложится на хрупкие женские плечи. Разве можно так рано уходить от нас, мама? — спросят дочери. Разве можно так горько плакать навзрыд? — спросят внучки.
В 72 года бабушки Клавы не стало. Сердце не выдержало переживать. А переживать — было всем делом жизни. Она принимала её бескорыстно, со всей своей лёгкостью и чистотой. Не умела выкручиваться, обманывать, сулить золотые горы, жила — просто, без препон и большого достатка. Бережно сохраняла любовь к детям и внучкам, умела её отдавать. Была честной, смахивала рукой слёзы так, что никто не видел, принимала удары судьбы, подчиняясь её указаниям. Оказалось, что не такой уж простой труд — жить.
Знаете, как уходит земля из-под ног в четыре года? Когда сестра Юля говорит тебе за детской игрой под высокой раскидистой яблоней, что твоих близких не станет. Она говорит это спокойно, не желая обидеть или уколоть.
— А ты что, не знала, что бабушка с дедушкой тоже маленькими были? — спрашивает она.
— Нет, — кручу головой. Своих близких я застала в момент увядания. Их молодость была для меня загадкой. — Они ведь старенькими были всегда?
— Не всегда! — глаголет истину 8-летняя Юлька. — Были такими, как мы — маленькими.
— Что, и бабушка, и дедушка?
— И бабушка, и дедушка. И папа, и мама, — вздыхает сестра, не переставая щёлкать семечки. — Родители тоже когда-нибудь станут старыми… и умрут. И бабушка с дедушкой умрут. И нас ждёт та же участь.
— Как умрут? — пугаюсь я.
— Так умрут. В землю закопают. И не будет их больше никогда.
— Никогда? Никогда? — шепчу я, распахнув от ужаса большие глаза.
— Никогда, — пожимает плечами сестра, смотрит на меня исподлобья, корёжа испытующим взглядом. — Не веришь?
— Нет. Не верю! Не верю! — бью словами в лицо, срываюсь с места и мчусь из сада в дом. Нагоняю деда Ивана возле крылечка. И сбивчиво пытаюсь расспросить о том, что наговорила мне Юлька.
Дед в рубашке нараспашку, готовится к полуденному сну. Один глаз он прищуривает на солнце, вторым смотрит нежно на меня. Корявыми мозолистыми пальцами проводит по моей русой головке и говорит страшные слова:
— Правда. Всё правда, — вздыхает спокойно он. Я не перестаю засыпать его вопросами. Мне так хочется знать обратное, так хочется услышать, что Юля не права и несёт бессмыслицу, и вообще ничего не понимает в молодости, старости и в семечках, которые обязательно надо есть без шелухи, но ведь с шелухой вкуснее.
Я хочу, чтобы всё стало обратно на свои места. Несусь домой через улицу по самому пеклу. Громко хлопаю железной калиткой, нахожу маму на кухне, смотрю в её серо-голубые глаза и спрашиваю, запыхавшись: «Мама, это правда?»
Мама осторожно расспрашивает меня обо всём, медлит на каждом слове, в итоге соглашается, но успокаивает моё детское сердце — уверяет, что до своего последнего часа всем нам ещё далеко-далеко, и волноваться мне не о чем. Я верю ей даже больше, чем Юльке. Земля останавливается и больше не уходит из-под ног. Впереди долгих 7 лет, когда опять придётся это почувствовать.
Бабушка Клава уходила быстро. Молниеносно схватило сердце. Так, что мы даже не поняли. Вчера она ходила на базар, отвозила яблоки в старой коляске, точила лясы с соседкой, а сегодня слегла. За детской игрой мы с сестрой-ровесницей ничего и не поняли. Только испугались сильно. Бабушке плохо, вокруг все суетятся, подходить нельзя, шуметь нельзя, только деду Леше можно. «Ничего! Встанет, оклемается», — бросает он, не догадываясь, что прожить без неё больше полугода не сможет.
Бабушку поили из трубочки жидким йогуртом, заставляли поднимать голову и совали в рот таблетки. В доме творилось что-то непонятное, иное, от чего в страхе неминуемого предчувствия ходило сердце ходуном, и корежили спину мурашки.
Через сутки «Скорая» приехала, чтобы забрать бабушку. Врач попросил больную раздеть догола. Я отворачивалась, пряча стыдливый взгляд. Мне не хотелось видеть бабушку беспомощной. Мне хотелось запомнить её с доброй солнечной улыбкой, радующуюся нам, своим внучкам. Помнить, как она рассказывала одну и ту же сказку перед сном, собирать с ней яблоки, ходить на базар. Радоваться каждому покупателю и пересчитывать мелочь, надеясь на то, что после продажи «белого налива» перепадёт на шоколадку или леденец.
Мне бы очень хотелось, чтобы она вернулась домой. Чтобы дом был полон радости и смеха. Чтобы бабушка пела и хлопала в ладоши, а мы с сестрой скакали так, что в серванте подпрыгивали блюдца от сервиза. Мне бы очень хотелось…. Только жизнь распорядилась иначе. Три дня в реанимации, куда допускали только дочерей, а нам — внучкам — сообщали скудные сведения. Три дня без сознания, в полубреду, в полусне. Три дня, и земля ушла из-под ног.
Мне было одиннадцать. Я не плакала, а свято верила в то, что бабушка отправилась в лучший из миров, что там не будет боли и переживаний. Не будет безудержно болеть сердце по причине и без. Там безмятежность и покой. Там ей лучше.
В день похорон нас с сёстрами отвели сперва за дом и отпоили «валерьянкой». Сестры печально подвывали, тихо стонали. Я не выдержала эмоционального напряжения и скупо пустила первую слезу. Какие бы мысли ни сидели в моей маленькой головушке на тот момент, но горе захватывает полностью, прижимает и давит камнем на плечи. Удержать в такой момент равновесие трудно. И я плакала, сидя на стульях, выставленных в ряд у гроба. Плакала, не стесняясь чужих взглядов неизвестных мне людей. Плакала и тихо шептала про себя, обращаясь к бабушке. Я всем своим детским сердцем верила, что она меня слышит: «Тебе там будет лучше… лучше…. я верю в это, моя любимая бабушка»
Знаете, когда земля уходит из-под ног? Когда старшую дочь Ирину судорожно за руки отрывают от гроба матери. Когда воет она горьким, до костей пробирающим эхом на всё старое кладбище. Когда за спиной соседи говорят «ополоумела», а сёстры отрывают побелевшие пальцы от гроба. Земля уходит из-под ног, а она ничего не помнит. «Разве такое было?» — спросит чуть позже Ирина. «Было», — ответят эхом сёстры.
Безмятежный жёлтый диск медленно будет опускаться за горизонт, подкрашивая облака золотистым сиянием. Перегонные коровы истопчут копытами улицу Горького, оставляя на каменных дорожках следы жидких лепёшек. А мы будем долго сидеть в бабушкином доме, и разговаривать с грустью о былых временах. Плакать больше никто не осмелится. «Не при детях», — подумают взрослые. «Мамам и так тяжело», — спрячут чувства в ладошку дети.
Только ветер будет шуметь в проводах возле полосы кладбища, будто убаюкивая новых поселенцев — спите Божьи дети, спите покойным сном.
Знаете, как уходит земля из-под ног? Раз, два, три, четыре. Один за одним уйдут в небытие мои предки. Бабушка и дедушка, бабушка и дедушка. Раз, два, три, четыре… пять — папа.
Знаете, как уходит земля из-под ног? Я знаю.
ДЕД ЩУКАРЬ
Памяти Могилёва Василия Константиновича,
что жил по улице Пушкина, работал на извозе,
вязал крепкие сети и был моим прадедом.
боту. Работа у деда была нехитрая, но очень ответственная — он занимался извозом и перевозил людей на лодке на противоположный берег реки Мурня.
Река в те времена стояла полноводной, метров триста до другого берега. Особенно по весне сильное течение иногда с волнами, несло длинную деревянную лодку в сторону заречной части города. Поэтому деду и нужен был юный помощник, чтобы тот сел на весла, а дед в это время подруливал кормовым веслом.
В сезон половодья Мурня разливалась так широко и далеко, что берегов её не видно, сплошь вода до самой Ахтубы, а вместе с ней и до Волги. Перед самым половодьем, как только лёд на реке таял в начале апреля, а иногда в тёплую зиму и в марте, лодки проходили обязательную починку — ставились клепки, забивались и промазывались смолой.
Организация «Дорстрой» подготавливала в это время несамоходный плашкоут, подгоняемый буксиром, который перевозил стадо коров на остров Петриков или как его ещё называли «Собачий бугор» по другую сторону Мурни. Именно на том берегу коровки могли поживиться сочными весенними травами, а летом пёстрым разноцветьем благодатного займища. Там же у людей были свои делянки, на которых выращивали картошку, а ещё колхозные бахчи с арбузами, дынями, помидорами, огурцами. Там же косили траву, собирали, просушивали и готовили сено на зиму. Мальчики бегали с удочками рыбачить, часто не платили за проезд — главное, схватить удочку и бежать. Поэтому желающих воспользоваться услугой лодочника было вдоволь. В выходные дни так и вовсе собиралась толпа народа с тяпками, лопатами, вёдрами, на дне которых, в узелках хранилась простая еда. Деда Василия, как одного из лодочников, работающих на извозе, народ знал в лицо и крепко уважал, потому что без лодочника — дело не сделаешь и голодным останешься.
Перед тем, как отправиться на работу, дед Василий каждое утро выходил босыми ногами на широкое крыльцо дома, вынимал из карманов папиросы и спички, прихватывал руками серые свободные штаны на коленях и присаживался на верхнюю ступеньку. Медленно втягивал дым табака, смотрел на светлеющее сизое небо, прислушивался к предрассветной тишине, когда спит ещё домашняя живность в загонах, а соседи, хоть и просыпаются, но не решаются скрипнуть лишний раз дверью, и думал, что ещё один светлый день пройдёт с пользой.
Внук тихонько открывал деревянную дверь, выходил на широкое крыльцо, потирал своей детской ладошкой заспанные глаза, приминал непослушный вихор каштановых, слегка выгоревших на солнце, волос, который торчал на макушке столбом после лежания на жёсткой подушке. Усаживался рядом с дедом, опирался локтями об острые коленки и держал ладонями лицо — так ему казалось, что вроде ещё спишь — сон продлеваешь, но и уже проснулся.
— Дед, а дед, — сонно скрипел голосом Сережа.
— Ммм… — тихо крякнул, затянувшись папиросой, дед.
— А, правда, что в нашем доме испанские летчики жили? Баба Маша говорила.
— Было дило.
— А когда было?
— Перед самой войной, — хмуро отвечал дед, следя, как из-под шифера на зимней кухне, что стояла напротив крыльца дома, вылезали заспанные, но всегда бойкие и готовые к сбивчивому стрёкоту воробьи.
— Дед, ну расскажи, — слегка раскачивался Сережка, пробуждая себя ото сна. Дед смотрел вдаль. Цеплял взглядом яблоню с зелёными, по бокам приятно розовеющими яблоками, абрикос, на верхушке которого дозревали румяно-красным последние ягоды — туда не дотянуться, только палкой и на стремянку лезть, бабка ведь просила. Затем перевёл взгляд на стынущие босые ноги и начал рассказ.
— Это внучок было в году этак 39-м, когда Франко в Испании захватил власть. До того три года у испанцев шла гражданская война. Наши там воевали. Отправили туды танки, пушки, самолеты, солдат. Но тильки силы неравны. Франко сподобились помогать Италия и Германия. Так оно там, в Испании и победил фашизм. Вин тоды четверо испанских летчиков в наш гарнизон и пожаловали.
Дед замолчал, докурил папиросу, затушил и кинул в проржавевшее по донышку ведро, что стояло тут же возле крыльца и служило своеобразной урной.
— А дальше, дед? Что было дальше?
— А дальше неси, внучок, мой зипунок и пидем, бабы ждут.
Серёжа поднимался на ноги, забегал обратно в дом, натягивал на себя кофту, деду снимал с крючка серый пиджак, хватал военную зелёно-серую фуражку, тут же брался за кондукторскую кожаную сумку, изрядно потрепанную и стёртую до светлых прожилок по краям, сумку дед перекидывал через плечо, чтобы класть туда потом монеты за проезд.
Когда Серёжа выходил из дома, дед Васька уже стоял возле крыльца в болотных высоких резиновых сапогах. Наготове тяжелело своей ношей кормовое весло, которое тащил Серёжа. Если два обычных длинных весла изготавливал сам дед из вяза, то кормовое весло делалось у мастера на заказ со специальной кожаной манжетой на веретене, чтобы весло, когда вставлялось в гуж, сделанный из ремня или толстых веревок на корме лодки для управления, не перетиралось.
Идти до извоза деду и внуку было недалеко. Дед шел прихрамывая, чуть раскачиваясь, как истинный моряк. Серёжа вышагивал рядом, гнул плечо под веслом. Дом их стоял на улице Пушкина — в самой центральной, ходовой местности по тем временам. Здесь тебе сразу против дома раскинулся большой парк с магазином «Раймаг», библиотекой, летним кинотеатром, павильонами, где продавались мороженое и лимонад, возле павильонов стояли высокие столы с мраморными столешницами, где задерживались мужики, выпивая пиво или чего покрепче.
На другой стороне от Пушкина — улица Чкалова. На той улице на самом углу в одноэтажном неприхотливом здании с маленькими окнами, окрашенными в зелёный цвет, находилась Сберкасса. Далее двухэтажные дома, горделивые и наполненные властью — Райисполком и Горисполком, после них закрытый кинотеатр «Мир» из красного добротного кирпича и отделение милиции. И самое большое достояние — это метров триста асфальтной дороги, по которой вечером прогуливался народ, захаживал в парк или в летний кинотеатр посмотреть новинку советского кинематографа. А ещё здесь же, возле памятника борцам за установление Советской Власти и воинам, погибшим в Великой Отечественной войне, принимали в пионеры, а главное — в комсомольцы — будущее великой страны.
Деду Василию и внуку Серёже рукой было подать до извоза. Пройдёшь два дома, и вот уже улица Пушкина пересекает улицу Фрунзе. Здесь на углу перекрестка величаво стоял белокаменный дом — бывшая церковно-приходская школа, построенная в начале века до революции силами народа и Астраханской епархией. Дом служил всем местном школой, где учились начальные классы. Внутри дома деревянные двери, скрипучие половицы, вытянутые окна в белых рамах, словно из бального зала, и высоченные потолки, каких не видывали обычные жилые дома. Невозможно было прийти мимо и не взглянуть на кирпичное здание. Оно стояло так, будто плевалось в сторону советской власти — мол, вы хоть и сделали из меня школу для пионеров и повесили плакаты с призывами к любви к коммунизму, а внутри по моим деревянным стенам всё же течёт кровь царских устоев.
Серёжа нёс, перекинув через плечо, тяжёлое весло, очень ему хотелось положить его наземь и тащить волоком, но дед такого бы не понял — всё равно, что рубахой, сшитой собственноручно, пыль на чердаке протирать — только портить. От каменной школы путь становился легче, потому что дорога спускалась, словно медленно катилась к реке среди двух огромных бугров земли, а по меркам ребёнка – настоящих гор с ущельем, усыпанным по весне едкой зеленью. Наверху стояли дома, и шла дорога вправо, по которой если пойти пешком, то выйдешь к большой площади и окажешься у покатого обрыва, и тогда тебе откроется великолепный вид на реку, противоположный берег и на лиловое небо в предзакатные часы. Именно там садилось солнце, неохотно клонилось за Собачий бугор, раскрашивая небо жёлтыми, красными, синими всполохами.
— Так жили у нас эти испанцы, и что? Куда они делись? — продолжал выведывать Сережа. За разговором нести весло куда легче.
— Обожди, не так сразу, — задумчиво говорил дед. — То были летчики из военной школы, что стояла в Кировобаде в Азербайджане. СССР взялся, так сказать, за их подготовку, в помощь Испании, в году этак 37-м. А эти наши испанцы, когда выпускаться стали из Кировабада, узнали, что революция на их родине закончилась, и Франко победил. Ну, а Франко — это же фашист. Летчик ему хоть и свой, но уже не нужен. Вот и раскидали испанцев по советским гарнизонам. Четверо нам досталось.
— А потом, что стало, потом?
— Потом, — дед приостановился и переложил весла на другое плечо, — война началась с Германией. Испанцы стали за нас воевать, вылетали с нашего аэродрома, когда немец заходил с Калмыкии, да к Сталинграду сунулся. Один из испанцев погиб на взлёте. «Мессер» вражеский пробил. Так и упал носом в займище. Второго тоже сбили.
— Дед, как же вы общались? Ты разве испанский знаешь?
— Ты шо, внучок, ни вразумию я испанский. Знали они наш, тильки плохо.
Вопросы юного Серёжу переполняли так, что если бы их перевести в эквивалент воды, то затопило бы улицу Пушкина до самого их дома. Но разговоры надобно было оставить на потом. На берегу уже стояли женщины с вёдрами и ждали извозчика, разговаривали между собой, отмахивались шутками и шептали последние сплетни. Хоть имён их Серёжа не запоминал, но знал каждую женщину в лицо.
Все женщины обязательно повязывали голову белыми платками на манер косынки, а поверх платья надевали слегка выстиранные, но белые передники. Женщины каждое утро перебирались на лодке на тот берег на утреннюю дойку к коровам, которые всё лето свободно гуляли в займище. На том берегу, в местечке с вырубленным вручную ивняком, женщин дожидался извозчик с внучком, чтобы не возвращаться порожняком.
— Дед, а дед, — снова начал донимать расспросами мальчишка. Сидеть на берегу в зарослях ивняка, поеживаться от паров холодной утренней воды и вместе с тем подставлять лицо слабым и нежным просветам утреннего солнца — дело одно, но коротать время в ожидании обратных попутчиков легче в беседе.
— А в войну ты воевал?
Дед вытащил папиросы из кондукторской сумки, присел на жёсткую лавочку лодки, слегка щурясь и поглядывая на внука.
— В отечественную не воевал. Помогал в тылу. Возил на дощаниках боеприпасы, туды, — махнул дед рукой в сторону Волги. — Валял валенки в цеху. Работы мрак. Домой некогда пойти. Клавка (дочь) еду таскала. Там же в мастерской и спали.
— Ну, а воевал ты когда? — не терпелось узнать все подробности елозившему рядом мальчику.
— А воевал я в первую империалистическую. До Варшавы дошли вместе с Брусиловым. Правда, то ж под Перемышлем первую осаду не выдержали, тикал до самого Смоленска. Осколок остался, — показал дед на левое плечо, — от гаубицы немецкой.
— Бежал, а в спину снаряды немецкие як чемоданы летят. Хорошо, на вещмешке котелок железный висел. Вин як зазвенит. Я упал. Ну, усе, внучок, думал всрался. А-н нет, живой.
При слове осколок у Серёжи загорались глаза. Дед как-то показывал ему раненое плечо, и мальчик мог подушечками пальцев ощутить рифленый маленький квадрат, который то появлялся, то исчезал, а перед дождем с грозой и молнией болел ноющей неутихающей болью.
Как только появлялись женщины с вёдрами, полными свежего молока, от которого поднимался чуть видный белёсый парок, вкусно пахнущий жирными сливками, извозчики готовились принять пассажиров. Сережа помогал женщинам забраться через бортик, поставить ведра так, чтобы не расплескалось содержимое. Потом мальчишка усаживался на весла, готовый плавно грести в сторону дома, а дед Василий вставал на корме у руля. Тут же подоспевал к берегу второй извозчик — напарник — часто, в будни, они делили дни и работали в одиночку, а вот в выходные народу набиралось столько, что люди в очередь становились. Некоторые и велосипеды, и мопеды с собой перевозили, ибо делянки друг от друга в займище находились не близко, а до Ахтубы через всё цветущее разнотравье ещё дальше.
Сидеть на веслах — дело не из простых, нужны выносливость и сила. Руки у Серёжи через несколько ходок начинали болеть, мышцы на спине, хоть и привычные, но уставали. Да ещё и летом, как только солнце поднималось высоко в голубое, прозрачное, словно стеклышко от бутылки, небо — начиналось самое пекло. В жару пот тёк градом по вискам, шее, затылку, животу под свободной рубашкой, ручейком собирался и впитывался у чёрных шаровар, охлаждал на мгновение тело, пока солнце адовым жаром не выпаливало всё до последней капли. Можно окунуться в речке, но хватало прохлады буквально на пять минут, а иногда и того меньше. Зато от деда всегда копеечка доставалась. Но всё же выдерживать трудную работу до вечера не всегда у Серёжи получалось. Да и к тому же на извоз приходили мужики, тогда они садились на весла, и дело уже шло быстрей, а Серёжка убегал домой.
Дома, если баба Маша не занимала каким-нибудь делом, то внук убегал на улицу к дворовым друзьям. К вечеру, когда урчащий желудок говорил, что ждать еды невмоготу — Серёжа возвращался домой.
— Бабушка, а дед ещё не пришёл?
— Не було ещё. Задерживаются, поди.
Сережа, погрустневший, садился за небольшой прямоугольный стол, накрытый тяжёлой клеёнкой, от которой исходил слегка заметный, но уже выветрившийся запах краски и сухого клея. Бабушка Маша ставила на деревянную подставку чугунную тяжёлую сковородку со съёмной ручкой, в которой вкусно шкворчали рыба с картошкой. Рыбу готовила бабушка знатно: сначала обжаривала красноперку до золотисто-коричневой корочки, затем подкладывала тонко нарезанную картошку, лучок и помидоры. Помидоры давали сок и сладкую кислинку, отчего промасленная растительным маслом рыба становилась менее жирной и вбирала сочный вкус астраханских солнечных томатов.
Серёжа ел в охотку, обжигал губы и язык, нетерпеливо дул, торопился.
— Не спешай, — останавливала его бабушка.
Мальчик поднял голову от тарелки и замер с вилкой в руках, но не от того, что бабушка велела помедлить с едой, острый слух Сережи различил редкий по тем временам звук мотора.
— Я скоро, — сорвался из-за стола внучок, бабушка не успела и рта раскрыть, только всплеснула руками и по-доброму тихо шепнула себе под нос: «Бисовы дети».
Серёжа со всех нос бежал от летней кухни, что находилась в самом конце двора по дорожке, огибая дождевую бочку, раскидистые кисти винограда и дом, прямиком к калитке. Звук становился громче. Уже у самых ворот. Скорей бы. Только бы успеть!
Скрип колодок, переключение передач и рокот мотора. Стоило только потянуть дверь калитки, и вот тебе уже пол-улицы ребят собралось посмотреть на диво техники — ГАЗ-69. Дед Васька, разговаривая с каким-то очередным военным, горделиво вылезал из машины, окружённый ребятнёй. Пока взрослые разговаривали, доставали непонятную тяжёлую ткань, мальчишки кружились возле блестящей, покрытой зелёной краской машины, заглядывали в кабину, обходили кругами и восхищались небывалой роскошью.
После непонятных взрослых разговоров, похлопываний по рукам, военный, облачённый в завидную форму, уезжал, поднимая за собой дорожную пыль и оставляя стрекот переговаривавшейся между собой соседской ребятни.
— Работа подоспела, — хлопал по плечу дед Васька шустрого Серёжу, у которого от предстоящего дела падал весь разгоревшийся внутри запал. — Пидем исть, а потом ужо, — недоговаривал до конца дед, спешил мыть руки и к столу.
Деда Василия знал весь гарнизон. Каждый уважающий себя рыбак, а таких была большая часть военных, должен иметь сеть или бредень. А лучшие сети умел вязать только дед Щукарь. Сети длинные, по тридцать, а то и пятьдесят метров, крепкие и долговечные. Ни один жирный сазан или проворный судак из сетей деда Щукаря не выпутывался. За этим и ехали все военные на улицу Пушкина, привозили с собой срезанные втихую тормозные парашюты. После чего начиналась самая тяжёлая работа. Дед заставлял внука нарезать круги от дома до летней кухни и вытягивать из девятиметровых строп по одной шёлковую нить. Пока внук бегал, дед вязал узелки и наматывал нитки в клубок, а вечером, после основной работы, садился вязать сети с помощью иглы-челнока.
В основном дело происходило в вечернее время. Дед заходил в дом, садился на табурет поближе к выходу, обустраивался так, чтобы сеть стояла в натяжку, и начинал вязать. Баба Маша в это время подходила к противоположному углу дома, где на специально обустроенной тумбе стояли иконы: одни — старинные, рукописные, оставленные с царских времен, другие — современные с окладом из дешевой фольги и прорисованным изображением лика святого.
Мария Спиридоновна родилась за двадцать два года до революции и блюла веру так, как учила её мать — вставала и ложилась с молитвой, ходила на все службы, отбивала поклоны, носила куличи перед светлым праздником Пасхой, таскала с собой внука Сережу, чтобы тоже приобщался. И никакой советский строй не мог выбить силу веры, с которой Мария родилась. Дед Васька не перечил бабке, но так же, как она любила Бога, он любил книги. Внук таскал ему их из библиотеки, что находилась тут же, в парке. И хоть дед считался недоучкой, но образование находил в книгах, где ни слова не говорилось о Боге, Иисусе и молитвах.
Мария поправляла тугой пучок седых волос на затылке, вставляла обратно за день выпавшие невидимки, покрывала голову платком, зажигала свечку перед иконкой богородицы и начинала тихим голосом монотонно произносить молитву. С каждым словом, с каждым напевом она чувствовала, как с плеч снимается тягость бытия. Сначала Мария благодарила за хлеб насущный, за прожитый день. Вспоминала погибшего в дорожной аварии молодого сына, родителей и всех близких, кто простился с этим миром. Затем молилась за внука, невестку, дочь, уехавшую учиться в Астрахань. Мария будто разговаривала с Богом, замаливала грехи и вместе с тем очищала душу.
Дед Васька слушал монотонный напев, попеременно менял пальцы, ловко орудуя челноком, снимал сетку с руки, снова натягивал, крутил головой на бабкины причитания, томно вздыхал, а потом не выдерживал.
— Бабушка, да шо ты там молишься! — громко, с ехидным подстреканием говорил он. — Та нема Бога! Шо ты там бьёшь поклоны. Ты его хоть бачила?
Мария слушала старого атеиста, и в груди её поднималась такая горечь от слов мужа и раздражение, что в какой-то момент она не выдерживала, хватала веретено с шерстяными нитями от прялки, которая стояла подле тумбы с иконами и замахивалась на деда:
— Эх, ты! Чёрт бисов! Ти ж ни в Бога, ни в чёрта не вириш! Да шоб ти сказився!
Для деда проклятья бабки и вечный их спор – словно шутка, требующая каждодневной репетиции. Дед победоносно натягивал улыбку и применял все свои способности к коммуникации:
— Ну шо ты лаешься? Шо лаешься? Давай лучше пидым сейчас на вечерю. Прогуляемся, вин внучок с нами.
Баба Маша утихала, смотрела на улыбку мужа, в которой не было ни капли злости, а только небывалая нежность подхалима. Кивала головой, не спуская с лица строгости, возвращала веретено на место и заканчивала молитвы. Дед хоть и подтрунивал, а на вечернюю службу предлагал проводить, от того и сердце её было спокойно.
Часто после очередной связанной сетки дед выходил в парк к павильонам, куда звали его военные трудяги, заказывали за свой счет пиво, знатно угощали и потчевали деда Щукаря. Расспрашивали его, точно внучок, о революции, первой мировой войне, о гаубицах и «Мессерах», о том, как приезжал Никита Хрущёв, как стоял дед возле первого секретаря ЦК КПСС в двубортном костюме с георгиевскими крестами и медалями.
Кажется, прошла уже целая ночь, когда в окно постучали. Барабанили сначала тоненько, потом сильней, перебудили весь дом.
— Шо сталось? — выглянул дед с керосиновой лампой в руках.
— Там, на том берегу кричат. Тебя зовут, дед Вася, — запыхавшись, докладывала соседская дочка.
Дед зашёл в дом, посмотрел на маятниковые часы из светлого дуба, что висели в длинном теплом коридоре возле окна. На часах показывало два ночи. Но куда деваться, кто ещё поможет, кроме деда Щукаря.
— Пишли, внучок, — зайдя в дом, сообщил он, — подсобишь. На выручку идти надо.
Оделись наспех, водрузили на плечи вёсла и пошли быстрым шагом вниз, к извозу. На том берегу и, правда, зовут деда, свистят, костер жгут. Отвязали лодку. Внук прыгнул на весла, дед у руля. Подплыли на свет от костра, смотрят — мужики в трусах стоят, рубашки и штаны разорваны, а кто и вовсе без рубашек и штанов — это они так костёр жгли, колючки собирали, да одежду кидали в огонь, сигнал SOS подавали. Темнота стояла такая, что хоть глаз выколи. Да и комаров было столько, что если бы не дед Васька — закусали бы до смерти.
Пока плыли обратно, познакомились. Все мужики — военные, прикомандированные в наш гарнизон, жили в гостинице, что стояла тут же возле белокаменной школы. Кой их чёрт понёс на тот берег, сами не знали — порыбачить захотелось, а получился настоящий экстрим с элементами выживания.
— Дед Васька, мы тебя отблагодарим, — наперебой обещали спасённые мужики. — Спасибо тебе большое!
— Да, ладно вам, сынки, чешите уже до гостиницы.
Дед Щукарь и внук Серёжа пошли домой, да больше спать не ложились. Через час-другой светлеть начинало, а там и опять на извоз идти, тёток с вёдрами везти.
Вечером того же дня, после изнурительного труда, Василий решил прогуляться в парк к павильонам с верандами, где стояли мраморные столы и зелёные скамейки. За такой долгий день захотелось деду пивка свежего, холодного испить. Да там и остался.
Как только на маятниковых часах, мелодично тикавших без боя, показало десять вечера, бабушка Маша стала науськивать Сережу.
— Внучок, бижи, зови дида. Скольки уже времени? Вин он, наверное, тама набухавшись, готовый.
Внук Сережа прибегал в парк, к буфетам с деревянными верандами. Мраморные высокие столешница были сдвинуты, а за ними стояли пять мужиков. Двое из них в форме, полковничьи звезды сияли на погонах, другие — стояли по гражданке. На столешницах четыре бутылки дефицитной, самой дорогой водки «Столичной», в литровой банке — кристальный спирт и разнообразные закуски. Это были спасенные мужики, что желали отблагодарить извозчика.
— Дед, — тихо скулил Сережа, потягивая край дедова пиджака в сторону дома. — Бабушка Маша зовёт.
— Пидожди, пидожди, щас, щас внучок, — отнекивался дед, и Серёже тут перепадала порция мороженого и лимонада от радушных военных.
Взрослые пускались в разговоры. Дед был словоохотлив, знал много историй, да и начитанность книг придавала ему в беседе с военными вес. За то и уважали деда Василия — добрый, не откажет в помощи, сети добротные вяжет и знает многое — настоящая ходячая энциклопедия.
К двенадцати ночи Серёжа, перекинув через плечо руку деда, тащил того через парк к дому. Бабушка Мария уже стояла на крыльце с набором ругательств.
— Ты! Чума б в твою душу, — бубнила Мария. — Нализався. Лягай уже, чёрт старый.
— Бабушка, ни лайся. Ну, ни лайся! — еле шевелил языком дед. — Пиду на речку, пиривезу усех баб.
И то было священной правдой. Какой бы дед ни вернулся из парка, каждое утро он вставал без будильника и шёл с внуком на извоз. Но не в этот раз. То ли водка пошла не в ту глотку, то ли спирт оказался палёным, только дед встал утром, выпил кружку холодной воды и, окосев по новой, брякнулся в кровать. Бабушка развела руками. Деда добудиться было невозможно. Тогда Серёже ничего не оставалось, как взгромоздить на себя вёсла, взять кондукторскую сумку, дедову военную фуражку для важности и идти на извоз, теток перевозить. Четверо суток отходил дед от попойки, и всё это время заменял его на вёслах внук. После чего Василий заверил бабку, что больше ни капли спирта в рот не возьмёт. Но сильно верить этому не стоило.
Хорошие рассказы, в Ахтубинске творческие люди знают и любят произведения Елены. А ведь рассказ — это очень сложно. Чтобы «зацепило» и не оторваться. Автора с почином!
Спасибо большое! Очень рада, что понравилось мое творчество!
Это хорошие вещи. А по поводу того, что земля уходит из под ног, такое бывает. Очень долго горевать не нужно — вспоминать добрым словом разве. Мы ведь их продолжение, мы взяли лучшее… Порой просто задумаешься, вот как бы поступить, чтобы, видя оттуда, они тобой гордились и радовались за тебя — это главнее.
А по поводу испанцев и Франко у нас даже в советских книжках мало было об их подвиге, а так чтобы какая-то художественная литература (может мне просто не попадалась такая), упоминания о них встречал только в повестях бывшего разведчика-партизана Медведева. Ну и конечно Хемингуэй «По ком звонит колокол», но там всё проникнуто тоской и безнадёжностью.
Елена, спасибо, радуйте нас чаще, и конечно, читайте детям, если вы работаете в библиотеке и проводите там тематические вечера. Счастливо вам.
Спасибо, Павел, большое за отзыв! Да, сама узнала про Франко и испанцев только, когда дядя начал рассказывать про моего прадеда, для меня информация новая, особенно то, что испанцы были в нашей, Астраханской области. Пришлось почитать и поискать дополнительные сведениях, а их очень мало. Спасибо еще раз, что прочитали и оставили отзыв. Рада, что понравилось мое творчество!
Хорошие, душевные рассказы о простых людях!
У автора необычайно развита наблюдательность, а это, пожалуй, самое главное для написания прозаических произведений.
Хороший почин! Поздравляю!
Замечательные рассказы! Столько хороших добротных деталей, столько прекрасных интонаций в повествовании! Большое удовольствие получила, читая.
Спасибо большое!
Хорошо! Молодец! Читал, не отрывался, как будто что-то своё вспоминал и сравнивал. Значит, затянуло, увлекло, а это главное для пишущего — «подать вкусный продукт» читателю. И полезный. Буду ждать «продолжения». Кстати, игла-челнок для плетения сетей и сеточек от мошкары по-черноярски — ИГЛИЧКА.
Она не только по- черноярски, а вообще по-рыбацки.
Спасибо огромное за ваш комментарий! Всегда радуюсь, когда люди пишут, что мое творчество их затягивает! Интересное название «игличка», буду знать.
Мудрая зрелая проза. Настоящая!
Поздравляю с освоением новой площадки! Рассказы замечательные и добрые, читаются легко. Буду ждать новых.