ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ

«ПРО ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ НЕТ ПЕСНИ У МЕНЯ…»

Удивительное дело – что бы, где бы и у кого бы не читал я о Якове Петровиче Полонском, обязательно услышу сетования по поводу его тяжёлой юности, заставлявшей помимо учёбы в гимназии, а потом и в университете, зарабатывать на хлеб насущный то в роли репетитора, то наставника или воспитателя малолетних оболтусов в семьях богатых сограждан. Словом, обделила жизнь выходца из рязанской небогатой дворянской семьи возможностью с младых ногтей предаваться исключительно писательству. Он-де рождён для вдохновений, для звуков сладких и молитв, а тут на тебе – утирай чужие сопли, делись полученными знаниями и считай копейки, пребывая в полуголодном состоянии. А ведь если ты хочешь добиться чего-то в жизни, надо отдаваться любимому занятию всецело. Не секрет, что с такой установкой иные и ныне скрипят и ноют весь отпущенный им век.

Помнится, как-то в молодости я одёрнул одного вечно жаловавшегося на судьбу литератора. Посоветовал не отыскивать везде и всюду недоброжелателей (не печатающих, затирающих, платящих копейки гонорара), а устроиться на нормальную работу, чтобы хватало на жизнь; а тогда и, чувствуя себя независимо, писать всё, что душе угодно. (Об издании за свой счёт всего, что заблагорассудится, в ту пору мы и не помышляли).
Так этот знакомец посмотрел на меня волком и с нескрываемой досадой выдохнул: «А я ничем иным заниматься не хочу, да и кроме писания стихов ничего не умею!» Но тут уж и мне вожжа попала под хвост. Обрывая его скулёж, а заодно и наше приятельство, возразил: «А кто тебе сказал, что ты умеешь писать стихи?!»

Но это я так – к слову. Яков Петрович стихи писать умел. Уже в первой книжке – «Гаммы», изданной по подписке, были и такие, мимо которых не прошёл Белинский и даже переписал в свою книжицу Гоголь.

ДОРОГА

Глухая степь — дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман — мне грустно поневоле,
И тайная берёт меня тоска.

Как кони ни бегут —
мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж —
Все степь да степь, за нивой снова нива.
— Зачем, ямщик, ты песни не поёшь?

И мне в ответ ямщик мой бородатый:
— Про черный день мы песню бережём.
— Чему ж ты рад?
— Недалеко до хаты —
Знакомый шест мелькает за бугром.

И вижу я: навстречу деревушка,
Соломой крыт стоит крестьянский двор,
Стоят скирды. — Знакомая лачужка,
Жива ль она, здорова ли с тех пор?

Вот крытый двор.
Покой, привет и ужин
Найдёт ямщик под кровлею своей.
А я устал — покой давно мне нужен;
Но нет его… Меняют лошадей.

Ну-ну, живей! Долга моя дорога —
Сырая ночь — ни хаты, ни огня —
Ямщик поёт — в душе опять тревога —
Про чёрный день нет песни у меня.

ЗИМНИЙ ПУТЬ

Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.

За горами, лесами, в дыму облаков
Светит пасмурный призрак луны.
Вой протяжный голодных волков
Раздаётся в тумане дремучих лесов. –
Мне мерещатся странные сны.

Мне всё чудится: будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,
До полуночи пряжу прядёт,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поёт.

И я вижу во сне, как на волке верхом
Еду я по тропинке лесной
Воевать с чародеем-царём
В ту страну, где царевна сидит под замком,
Изнывая за крепкой стеной.

Там стеклянный дворец окружают сады,
Там жар-птицы поют по ночам
И клюют золотые плоды,
Там журчит ключ живой
и ключ мёртвой воды –
И не веришь и веришь очам.

А холодная ночь так же мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
И ямщик погоняет коней.

***

Уже над ельником из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть пловучих
Болотных трав и водяных цветов.

То окружая нас, то снова расступаясь,
Сухими листьями шумели тростники;
И наш челнок шёл, медленно качаясь,
Меж топких берегов извилистой реки.

От праздной клеветы
и злобы черни светской
В тот вечер, наконец, мы были далеко —
И смело ты могла
с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.

И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нём дрожало тайных слёз,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светлорусых кос.

Но грудь моя тоской
невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысяча корней
Болотных трав невидимо сплеталась,
Подобно тысяче живых зелёных змей.

И мир иной мелькал передо мною —
Не тот прекрасный мир,
в котором ты жила;
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.

Положительный отзыв «Отечественных записок» на поэтический дебют вдохновил молодого поэта: «Этот отзыв упрочивал за мною место, которое никто не может избрать по своей собственной прихоти и на которое наталкивает нас только природа, или нечто нам врождённое…» В этом мнении начинающего поэта укрепил Белинский, написавший следом в «Обзоре русской литературы за 1844 год»: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая учёность не сделает человека поэтом».

По окончании университета следующие семь лет Полонский проводит на юге России в Одессе и Тифлисе. Он служит в канцелярии наместника на Кавказе светлейшего князя М.С.Воронцова и занимает пост помощника редактора газеты «Закавказский вестник». В Одессе издаёт вторую поэтическую книгу, в Тифлисе – третью – «Сазандар», насыщенную фольклорными мотивами и местным колоритом. Затем его путь лежит за границу, где он счастливо женится на дочери старосты русской церкви в Париже. Возвращается с ней в Петербург, где на смену светлой жизненной полосе является чёрная: сначала Полонский изуродовал ногу, упав с брички; затем чета потеряла первенца, не прожившего и года; следом от последствий брюшного тифа и выкидыша скончалась и сама двадцатилетняя супруга.

Заплетя свои тёмные косы венцом,
Ты напомнила мне полудетским лицом
Всё то счастье,
которым мы грезим во сне,
Грёзы детской любви ты напомнила мне.

Ты напомнила мне зноем тёмных очей
Лучезарные тени восточных ночей —
Мрак цветущих садов —
бледный лик при луне, —
Бури первых страстей
ты напомнила мне.

Ты напомнила мне много милых теней
Простотой,
тёмным цветом одежды твоей.
И могилу, и слёзы, и бред в тишине
Одиноких ночей ты напомнила мне.

Всё, что в жизни с улыбкой
навстречу мне шло,
Всё, что время навек от меня унесло,
Всё, что гибло, и всё,
что стремилось любить, —
Ты напомнила мне. —
Помоги позабыть!

В Петербурге Полонский стал редактором журнала «Русское слово», издаваемого графом Г.А. Кулешовым-Безбородко, а через два года получил должность секретаря Комитета цензуры иностранной, где служил до конца своих дней. Здесь он сблизился с Ф.И. Тютчевым, А.Н. Майковым, И.А. Гончаровым. И надо сказать, что это было не первое чудесное сближение. Ещё в университетских стенах Яков Петрович сдружился с А.А. Фетом и А.А. Григорьевым, и душевную привязанность трепетно сохранял и оберегал.
Надо сказать, что современники не раз отмечали исключительную отзывчивость этого человека, благодаря которой он находился в центре множества литературных, общественных и личных отношений многих замечательных людей того времени. К уже названным следует добавить Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. На заре своей творческой деятельности он знавал В.А. Жуковского, на закате – А.П. Чехова и А.А. Блока. Лев Сергеевич Пушкин подарил ему портфель покойного брата.
О мягкой, впечатлительной натуре Полонского писали многие. Но мне больше всего по душе высказывание И.С. Тургенева: «Если про кого можно сказать, что он не эклектик, не поёт с чужого голоса, что он по выражению Альфреда де Мюссе, пьёт хотя из маленького, но своего стакана, то это именно про Полонского. Худо ли, хорошо ли он поёт, но поёт уже точно по-своему. Талант Полонского представляет особенную, ему лишь одному свойственную смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором ещё лежит отблеск пушкинского изящества и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений».

КОЛОКОЛЬЧИК

Улеглася метелица… путь озарён…
Ночь глядит миллионами тусклых очей…
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!

Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою — и былую печаль
Наряжает в забытые сны.

То вдруг слышится мне –
страстный голос поёт,
С колокольчиком дружно звеня:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придёт –
Отдохнуть на груди у меня!

У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской кровать!..

У меня ли не жизнь!..
ночью ль ставень открыт,
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга — лампада горит,
И, когда я дремлю, моё сердце не спит
Всё по нём изнывая тоской».

То вдруг слышится мне,
тот же голос поёт,
С колокольчиком грустно звеня:
«Где-то старый мой друг?..
Я боюсь, он войдёт
И, ласкаясь, обнимет меня!

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растёт только вишня одна,
Да и та за промёрзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..

Что за жизнь!..
полинял пёстрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому — милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с ним!..».

УЗНИЦА

Что мне она!- не жена, не любовница,
И не родная мне дочь!
Так отчего ж её доля проклятая
Спать не даёт мне всю ночь!

Спать не даёт, оттого что мне грезится
Молодость в душной тюрьме,
Вижу я — своды… окно за решёткою,
Койку в сырой полутьме…

С койки глядят лихорадочно-знойные
Очи без мысли и слёз,
С койки висят чуть не до полу тёмные
Космы тяжёлых волос.

Не шевелятся ни губы, ни бледные
Руки на бледной груди,
Слабо прижатые к сердцу без трепета
И без надежд впереди…

Что мне она! — не жена, не любовница,
И не родная мне дочь!
Так отчего ж её образ страдальческий
Спать не даёт мне всю ночь!

БОЛГАРКА

Без песен и слёз, в духоте городской,
Роптать и молиться не смея,
Живу я в гареме, продажной рабой
У жён мусульманского бея.

Одна говорит: «Ну, рассказывай мне,
Как ваше селенье горело;
И выл ли твой муж, пригвождённый к стене,
Как жгли его белое тело…».

Другая, смеясь, говорит мне: «Ну да,
Недаром тебя пощадили:
Наш бей, уж, конечно, был первым, когда
Твою красоту обнажили…».

«Ну, что ж? —
нараспев третья мне говорит,
Держа над лицом опахало, —
Хоть резать детей нам Коран не велит…
Но — ты ли одна пострадала?!..»

И злятся, что я так скупа на слова,
Внимая речам безучастным…
Глаза мои сухи, — в огне голова,
Всё небо мне кажется красным:

Как будто сады, минарет и дома
В кровавом стоят освещенье…
В глазах ли обман, иль схожу я с ума, —
Иль это предчувствие мщенья!

Навеки тот душу отравит свою
Стыдом или жаждою битвы,
Кто в страшную душу заглянет мою
В часы безнадёжной молитвы.

Приди же, спаситель! — бери города,
Где слышится крик муэдзина,
И пусть в их дыму я задохнусь тогда
В надежде на Божьего Сына!..

В 60-е годы ХIХ века, когда в литературе шла острая борьба сторонников гражданского направления в поэзии и «чистых» лириков, Полонскому было особенно сложно. По своей натуре стоять над схваткой он не мог, а встать на ту или иную сторону – не желал. Принимая всё близко к сердцу, он писал, что ему до такой степени тяжело глядеть на происходящее, что «иногда боюсь с ума сойти». А в конце жизни жаловался Чехову: «Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под своё покровительство – и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь».
Вот так. Читаю эти строки и думаю: с той поры минуло полтора века, а что изменилось? То же самое размежевание в отечественном литературном стане, та же групповщина, та же журнальная политика – печатать своих. Правда, если тогда журналами интересовалась небольшая образованная верхушка общества, то сегодня они просто вымирают, уступая место электронным носителям, в которых неприятие друг друга, помноженное на бескультурье, приобретает куда более уродливые формы…
Но вернёмся к Полонскому и его времени.
Надо отметить, что помимо стихотворений Яков Петрович написал несколько крупных поэм, среди которых наиболее известна «Кузнечик-музыкант». Активно писал он и прозу. В наиболее полном на сегодняшний день собрании его сочинений (прижизненном пятитомнике 1896 года) она занимает два последних тома. Но и это не всё.
В минувшем году к 200-летию Я.П. Полонского Издательский дом «Звонница-МГ» выпустил замечательную книгу Александра Николаевича Потапова «Одинокий лебедь. Судьба и творчество Якова Полонского». В ней масса интересного. По крайней мере, для себя я открыл… Полонского-живописца. Оказывается он (на уровне «передвижников») писал маслом и пейзажи, и портреты. Его уважали И.К. Айвазовский, В.В. Верещагин, И.Е. Репин. Его портрет написал И.Н. Крамской. А помещённый в книгу портрет И.С. Тургенева кисти Полонского просто хорош!

Ну и последнее. В 1866 году Яков Петрович вторично женился. Супруга одарила его двумя сыновьями и дочерью. А он одарил родную словесность ещё несколькими поэтическими книгами и целым каскадом из 128 песен и романсов, музыку к которым писали А.С. Даргомыжский, П.И. Чайковский, С.В. Рахманинов, С.И. Танеев, А.Г.Рубинштейн, А.Т. Гречанинов и другие композиторы. Самой-самой известной и знаменитой – «Песней цыганки» — и завершаю сегодняшний разговор:

Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Ночь пройдёт — и спозаранок
В степь, далёко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы её, с тобою
Мы сходились в эти дни.

Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?

Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

Поделиться: