ВЛАДИМИР САЛАМАХА

ЖИТЬ ТРИ ДНЯ

Рассказ

Памяти сестры Зои

Бежать она уже не могла. Да и куда было бежать, если деревня окружена, если в кустах вдоль речки разрываются в хриплом лае собаки, если всюду стре­ляют, особенно в той стороне, у Немковского леса, если по земле катится огонь… Чувствуя, что сил у нее осталось на шаг-другой, не больше, и тогда пова­лится, зашибет собой дочушку, которая слабо вздрагивает у груди, Ольга обессиленно остановилась посреди улицы. Пот и слезы застилали глаза. Дышала она тяжело и не могла отдышаться, воздух, сухой и горячий, саднил в горле. Где-то сзади, совсем близко, выстрелили — показалось, и она почему-то по­думала об этом спокойно — возле уха треснула сухая ветка. Тявкнула, глуховато, протяжно и жалобно заску­лила собака, похоже, деревенская, дворняжка. Немецкие овчарки яростно лают, готовые разорвать любого — она это не раз видела, знает…

А ноги тем временем подкосились, Ольга стала медленно опускаться на горя­чий, как свежая зола, песок, закрыла руками горячее ли­чико дочушки, подумала: «Что ж это будет?»

Конечно, она знала, что сделают каратели с женщиной из партизанской зоны, если увидят ее. Они, предчувствуя свою близкую гибель, люто­вали как никогда, нет, они не пожалеют Ольгу и ее больную дочушку, совсем обессиленную, застывшую у нее на руках… Вон они, Борки, Подлипье, Коршуки, близлежащие деревни от Ольгиной — лежат в черных еще дымящихся руинах… Вчера их сожгли… Вместе с жителями… А сегодня на рассвете очередь дошла и до ее деревни. Каратели еще вчера вечером окружили ее и, если кто ночью пы­тался пробраться по ржаному клину за огородами к кустам у реки, его хладнокровно убивали на лужке, отделявшем поле от речки.

Немецкие овчарки не переставая лаяли всю ночь, не иначе, как набрасывались на каждого, кто пытался убегать; вспыхивали в небе ракеты.

Ночью Ольга тоже хотела бежать, но так и не смогла успокоить дочушку — та аж заходилась в плаче. Лишь под утро, когда стрельба перекинулась в дру­гой конец деревни, к полю, Ольга решилась.

Она выбралась из малинника у забора, в котором пряталась, подхватила на руки Верочку и по ржи кинулась к реке.

Рожь вызрела, колосья хлестали ее по рукам, шуршали, зерно насыпалось в обувь и покалывало ступни.

У самого лужка Ольгу обогнал Демьян Коструба, сосед, ветхий дедок, од­нако еще подвижный, когда-то первый говорун. Он хотел что-то ей крикнуть, но впереди него из густого лозняка грохнул выстрел. Демьян на мгновение застыл с раскрытым ртом, схватился руками за грудь и медленно повалился в рожь, затих.

Упала и Ольга, заслонив собой дочушку, но в нее почему-то не стреляли, наверное, не заметили — она бежала пригнувшись, а может, пожалели, все же женщина с дитем…

Она долго лежала, затаившись, во ржи, а из кустов время от времени до­носились выстрелы. Ольга понимала, что ей и дочурке не спастись — на лужке они будут, как на ладони, а если и проскочит его, то за речкой до самого леса голое по­ле, ровное, как стол.

«Пережду тут, — решила она, — неужто это никогда не кончится?..»

Теперь лай овчарок отдалился в другой конец деревни, и Ольга подумала, что каратели отходят по дороге на Бобруйск, перевела дух, малость успокоилась. Верочка уже не кричала, а только время от времени всхлипывала.

Но расслабляться было преждевременно — в носу вдруг защекотало, остро запахло дымом, совсем рядом загудело, словно в печи.

Рожь горит!..

Ольга подняла голову, забыв на миг, что ее могут заметить из кустов и зас­трелить, содрогнулась от ужаса: по ржи катился вал пламени, оставляя после себя широкую черную поло­су пепла. Пепел слегка вихрился, воздух прокалился, клубы дыма ползли вверх, солнце, скользившее сквозь него, казалось раздавленным, как переспелая клюква.

Крепче прижав к груди дочушку, Ольга, пригибаясь, повернула в деревню и, хотя не надеялась найти там спасение, ноги сами несли ее подальше от огня.

Но и в деревне гудел огонь. Горели постройки, горели почти без дыма, ве­тер гнал пламя из конца в конец, словно разматывал огромный огненный клу­бок. Пламя ползло по стенам хат, лизало соломенные крыши, заборы, расте­калось по скошенной под яблонями траве. Яблоки лопались и обугленные падали на землю…

Ольга опустилась на землю и закрыла руками лицо дочушки. Горячий воздух вновь волной окатил Ольгу, обжег ее всю, особенно руки и, показалось, что у Верочки оборвалось дыхание. И Ольга, едва не теряя сознание, нашла в себе силы набрать полный рот воздуха, подождала, пока он, опаляя нёбо (а мо­жет, показалось?), отдаст жар, начала вдыхать его маленькими глотками Ве­рочке.

Девочка вновь встрепенулась, из уголков ее закрытых глаз выкатились слезинки.

Ольга потянулась вытереть их, но не успела — слезы высохли сами…

— Мама, пить…

Ольга, услышав слабый голос дочушки, будто вернулась в прежнее нор­мальное состояние, прошептала:

— Не плачь, моя ясочка… Не плачь, хорошая… Разве ж я кому тебя от­дам?.. Скоро папка наш вернется, скоро… Нету водички, потерпи…

Покачивая Верочку, она сидела посреди улицы, молила Бога, чтобы засну­ла ее дочушка и, если что случится, чтобы ничего уже не слышала и не виде­ла. Ольга уже перестала верить в свое спасение и словно смирилась с этим, ког­да думала о себе. Но ее доченька…

А Верочка, убаюканная, затихла, даже зевнула и бессильно опусти­ла худенькие ручки.

Тогда Ольга, продолжая покачивать ее, прошептала:

— Спи, спи, моя ясочка, все минется, пройдет… Теперь уже скоро…

Ольга и сама будто успокоилась, попробовала привстать с земли и на мгно­вение застыла с широко открытыми глазами: прямо на нее по улице, усыпан­ной головнями, не спеша шли два немца и полицай.

Полицая она узнала сразу — низкий, сутуловатый, с собакой на поводке. Ридняк из соседней деревни.

Заметив, что она глядит в их сторону, гитлеровцы и Ридняк остановились. Солдат (второй немец был в офицерской форме) заученно сунул правую руку под ремень винтовки, висевшей у него на плече, поймал приклад, неторопли­во начал наводить дуло на Ольгу.

Ольга кинулась было бежать, однако ноги не слушались. Тогда она поду­мала, что все равно не убежит, не поймают на мушку, так пустят собаку, и та порвет и ее, и дочушку…

В этот миг она вспомнила Петра, как он до войны приходил к ней в Черебомир, когда она еще работала наймичкой у отца этого самого Ридняка, и его, Петра, не трогали хозяйские собаки, хотя каждого чужого готовы были загрызть. Петро говорил тогда, что от собак не нужно убегать, а ид­ти на них смело. Они полают, полают да на том и сядут… «Нет, ни шагу…»- -приказала она себе.

Но на нее была наставлена винтовка, Ольга будто чувствовала, как по лбу ползет холодная железная мушка, повернула дочушку лицом к груди…

Она стояла и ждала, а мушка все ползла по ее лбу, казалось, уже впивалась в кожу, пот катился по вискам, по щекам, Ольга никогда еще не ощущала такого горько-соленого привкуса на губах…

Офицер тем временем что-то сказал солдату. Тот равнодушно забросил вин­товку за плечо, сделал шаг в сторону. Собака натянула поводок, намотанный на руку Ридняка, вильнула хвостом, тихо заскулила, царапая когтями землю.

— Ком!.. — сказал офицер и поманил Ольгу пальцем, требуя, как она поняла, чтобы подошла.

Медленно, будто во сне, не чувствуя под ногами земли, не видя ничего вок­руг, кроме фашистов и Ридняка с собакой, Ольга направилась к ним. Остано­вилась шагах в пяти, ожидая, что будет дальше. И вдруг расслаби­лась, снова на мгновение будто забыла, где она и что с нею: рыжая собака, хоть и большая, но дворняга, каких в деревне было полно до войны, совсем не похожая на овчарку, по-прежнему тихо скулила, виляла хвостом, то подымала, то опускала черные уши, натягивала поводок, рвалась к ней. Это же Галус старого Ридняка, у которого она батрачила! Петро, когда приходил к ней на свидание, давал Галусу то кость, то хлеба, чтобы не лаял и не будил хозяина.

Первое, о чем подумала в эту минуту Ольга, — просить сына Ридняка, что­бы заступился, не брал на себя грех за нее и дочушку. Степан, какой он ни есть, пусть себе и полицай, однако ж ее знает. Он и на службу до войны ушел вместе с ее Петром, это уже когда гитлеровцы пришли, так он неожиданно в деревне объявился… Люди поговаривали: «Дизертир».

— А Степочка! — подалась она к нему, покачивая дочушку. —Хоть ты за мня сло­во замолви…

— Замолчи!—рявкнул полицай и от негодования подскочил. — Я тебе покажу, Степочка! Да ты командирка!

Офицер, молодой, может, и двадцати пяти не было ему, пристально глядел на нее, на то что происходит между ней и полицаем — она никогда не видела таких глаз: холодные, бесцветные, безо всякого проблеска света. —Затем, не снимая черных кожаных перчаток, вытащил из кармана белоснежный носовой платок, произнес:

— Почему не убегать?

Ей показалось, спрашивает сочувствуя, и, если б она не подошла к ним, а побежала, то запретил бы стрелять по ней, он и сейчас не позволил солдату, и Ридняку не позволит ее обижать.

Едва шевеля пересохшими губами, она проговорила:

— Как же?.. Дитя у меня занемогло… Ножки…

— Больной киндер? — будто удивился офицер.
Она кивнула.

— Поставит, поставит на земля! Шнель!

Офицер аккуратно сложил носовой платок и спрятал его в карман.

Ольга застыла: как поставить?.. Верочка сов­сем не держится на ногах.

Офицер поглядел на нее, усмехнулся. И в тот же момент, словно дождав­шись этой холодной усмешки, к Ольге, как по приказу, подскочил Ридняк. Она близко увидела его желтые, ощеренные зубы, налитые кровью глаза.

— Станови! Пан офицер приказали! Ну!..

— Не трогай! — бросила ему прямо в лицо. — Понял?

Офицер захохотал, зааплодировал, и было понятно, кому.

Тогда Ридняк попытался вырвать из ее рук Верочку, но Ольга отстранилась, а он, дернув за уголок платка, стащил его с ее головы, сбил косточки пальцев об увесистую фляжку, висевшую у него на поясе.

По плечам Ольги рассыпались густые черные волосы. Офицер подступил к ней вплотную и кулаком несильно ткнул в подбородок.

— Кто? Юда?

Ольга молчала.

И тогда Ридняк вновь подскочил к ней и часто дыша, будто за ним гнались, залопотал:

— Все равно! Жена командира! Голодранка!

— О! — удивился офицер, и посмотрел на Верочку. — Больной киндер?

— Ножки… Застудила я дочушку, всю зиму в беженцах…

Ольга сказала это так, будто себя упрекала в том, что не смогла в засне­женном лесу уберечь дочушку.

— Поставит, поставит, — настаивал офицер. — Я есть доктор.

— Слышишь? — заорал Ридняк. — Пан офицер приказывают!

Заорал и, видимо, полагая, что на этот раз она не посмеет его ослушаться, поспешно отступил от нее, оттаскивая и собаку на поводке. Ольга попробовала осторожно поставить на землю дочушку, поддерживая ее под мышки. Верочка, когда она ссаживала ее с рук, открыла глаза, за­плакала, цепляясь ручками за юбку. Ольга тотчас же подхватила ее на руки, начала успокаивать.

— Мама, пить, — простонала Верочка.

— Тише, моя ясочка, не плачь, хорошая. Видишь, Галус тут, хорошая со­бачка.

Собака, услышав «Галус», снова заскулила.

А Ольга вспомнила, как она носила три года дитя на руках, ни на минуту не оставляя на кого бы то ни было, носила в беженцах, позже — по лесам, когда нужно было срочно передать партизанам сведения о местном гарнизо­не… Не один раз она пряталась с Верочкой от карателей в болотах, она спала с ней, крепко прижав ее к груди, она берегла свою ясочку пуще зеницы ока…

Ее Петро, который еще до войны, когда она батрачила на Ридняка, каж­дый вечер прибегал к ней на свидания, и с которым они поженились в сороко­вом году, ушел на службу годом раньше — в тридцать девятом. Служил в Боб­руйске, в крепости, был каким-то младшим командиром, и она часто наведывалась к нему — благо ее деревня была не далеко от города. Петра отпускали из части в увольнительную, и они отправлялись в городской парк. Там играл духовой ор­кестр, было хорошо. Петро говорил, что его посылают учиться и, как только присвоят офицерское звание, он заберет ее к себе. А когда перед самой войной Ольга призналась, что у них будет ребенок, Петро, ей показалось, нахмурил­ся. Она тогда обиделась, подумав, что он не рад, а он сказал ей:

— Любимая моя, время неспокойное… Если вдруг что случится со мной, береги и себя, и дитя. А мы, мужчины, свой долг выполним.

Не поняла она его в ту минуту, а беда не заставила себя ждать… Верочка родилась в первый месяц войны. Петро так и не увидел дочку… И вот не уберегла ее Ольга, хворает дочушка, не становится на ножки…

— Командир? — словно из-под земли долетело до нее.
Ольга будто пробудилась, едва шевельнула сухими губами:

— Не знаю. Он ушел на действительную. Я ничего о нем не знаю.

— Говорит правда? — Офицер странно усмехнулся.

Ридняк, похоже, только и выжидал момент, чтобы в который раз набро­ситься на Ольгу, он аж затанцевал вокруг немцев.

— Командир, командир, пан офицер! Я же в его взводе был. А как вы пришли да часть в окружение попала, я винтовку ихнюю закинул подальше в болото, поджидал вас в деревне… А ее мужик взвод повел дальше, на фронт.
— Я ничего про мужа не знаю, — вымолвила она уже не столько, чтобы
оправдать себя, а самой себе.

— А что, Ольга, — зло прищурился на нее Ридняк, — я же знаю, твой Петро тогда искал меня. Ты думаешь, пожалел бы? Нет, не пожалел бы… А теперь ты в моих руках. А?..

Ольга с трудом подняла глаза, поглядела на него. Заметила, как болезненно подергивается его левая щети­нистая щека.

— Жаль, что не нашли они тогда тебя, пса бешеного, — тихо, будто сама себе проговорила она. — Но подож­ди, скоро твоя веревочка кончится, чуешь ли погибель свою, поскудь?

— Это мы еще поглядим! — процедил сквозь зубы Ридняк.

— Не корошо, — покачал головой офицер, — не корошо… Я — доктор, ре­бенок лечит.

Потом он что-то сказал солдату по-немецки, тот пристукнул каблуками, снял с плеча винтовку.

—Пан офицер, — аж затрясся Ридняк. — Советы отняли у меня все, отец от горя сошел в могилу, а вы лечить?..

Офицер вяло указал ему на его место — словно отмахнулся от Ридняка, тот умолк, потянул за собой собаку, ждал, нахохлившись, в сто­ронке, что будет дальше.

Став полицаем, Ридняк не раз наведывался в деревню, не однажды сапогом отбрасывал от себя дверь Ольгиной хаты. Он всегда таскал за собой собаку, может, боялся, чтобы его кто не пристукнул или, когда набирался самогонки, как свинья грязи, чтоб не утащили винтовку.

— Фрау будет работать в Германия, корошо жить… — Офицер глядел ку­да-то мимо Ольги. Куда?

Деревня догорала. Там, где еще несколько часов назад стояли хаты, где зе­ленели сады, где колосился яровой клин, теперь чернели разворошенные вет­ром головни да обугленная земля. А может, он смотрел дальше, за испепелен­ную деревню, в поля, посреди которых вздымались в небо дымы, — там, где еще стояли деревни, не умолкали выстрелы. Может, он жалел, что зря тут те­ряет время с женщиной, у которой ко всему больной ребенок, вот там бы он…

Ольга же глядела на них, немцев и полицая, на собаку, которая, высунув­ши длинный влажный язык, следила за ней, словно ждала, как раньше, ког­да же она даст ей хлеба, и сердце ее холодело: что это они надумали?

Верочка вновь очнулась и заплакала. Слезы опять покатились из уголков ее глаз и теперь уже не высыхали.

А Ольга в который уже раз за минувшие сутки принялась утешать до­чушку:

— Не плачь, Верочка. Посмотри, и собачка тут, хорошая собачка…
Верочка, открыв глаза, задержала затуманенный взгляд на собаке, слабо потянулась ручкой в ее сторону, и едва заметная улыбка тронула ее посинев­шие от холода и голода губки.

Видимо, эта слабая детская улыбка отозвалась в Ридняке злой трясучкой, и он саданул каблуком сапога собаку в живот. Собака встрепенулась, сложи­ла уши, взвыла от боли…

— Пан офицер…

Ридняк не договорил. Офицер подошел к Ольге, глядя ей прямо в глаза, сдернул с рук перчатки, неторопливо достал из кармана мундира небольшую пробирку с желтыми таблетками.

Ни о чем не догадываясь, Ольга инстинктивно прижала к себе дочуш­ку, спотыкаясь, сделала несколько шагов назад.

Офицер высыпал себе на ладонь три таблетки, протянул их Ольге. Она резко по­качала головой, не взяла.

—Три дня капут! — сказал офицер.

И только теперь до Ольги дошло: он хочет, чтобы она извела со света дочушку.

— Нет! Нет! — закричала она. — Ни за что!.. Нет!!!

— Ошень плёхо, — словно в огорчении сказал офицер и повернулся к Ридняку. Тот мгновенно выпрямился, дернул собаку за поводок. Однако Галус за­упрямился, заставил себя тащить по земле — на ней оставались глубокие следы от когтей.

— Слушаю, пан офицер!

— Собака…

• Галус, взять, взять!.. Ну?!

Собака отчаянно заскулила, шерсть вокруг ошейника вздыбилась. Ридняк подскочил к собаке, наматывая на руку поводок, и снова, теперь уже изо всей силы, пнул ее в живот тяжелым, черным от гари сапогом. Собака ощерилась, злобно зарычала на хозяина, из пасти показалась пена…

— Звери! — выдохнула Ольга. — Разве ж можно так…

Она видела, как офицер побледнел, нервно расстегнул кобуру, висевшую у него на животе, — в руке блеснула вороненая сталь пистолета.

В первое мгновение Ольга отшатнулась, сжалась, стараясь прикрыть телом дочушку, а когда ощутила у виска острую мушку и ствол, выпрямилась и отпря­нула в сторону, едва не упала, наступив на скользкую головню.

— Ну! Драй дня, капут!.. Или мы убьем фрау и киндер!

Клацнули затворы винтовок — солдата и Ридняка. Ей показалось, что вок­руг стало тихо, лишь где-то возле уха гудит пчела. В глазах потемнело, и, будто сквозь закопченное стекло, Ольга увидела пожарища и крохотный ко­ричневый островок обгорелой ржи посреди поля.

— Звери!.. — вновь исторгнули ее губы.

В эту минуту ворохнулась на руках Верочка, простонала:

— Мама, пить…

— Терпи, дочушка, терпи…

— Пить она просит!.. — зло выкрикнул Ридняк.

— Вода?

— Так, так, пан офицер.

— Фрау пьет лекарство сама. Киндер жить, фрау — нет. Мы пустим фрау, идет в лес… Или мы убьет фрау и киндер. Вода!

Ридняк отстегнул от пояса фляжку, протянул Ольге. Офицер, приста­вив пистолет теперь уже к личику ребенка, высыпал Ольге на ладонь три таблетки.

Ей показалось, что его палец медленно нажимает курок, еще мгновение и…

— Нет!.. — закричала она. — Нет! — Торопливо бросила таблетки в рот, ощутила жуткую горечь, потом поднесла фляжку к ротику Верочки, наклонила и, чувствуя, как дочушка жадно пьет, облегченно вздохнула.

«Ничего, у меня еще три дня, — подумала она, даже не допуская мысли, что ее могли обмануть, что и ее, и Верочку все равно могут убить. — Неужто за эти дни никого не найду?..»

Она бросила пустую фляжку под ноги Ридняку, повернулась и неторопли­во пошла прочь. Шла между пепелищ, через горячий черный ржаной клин к лознякам. Шла и ничего не видела вокруг, только шептала дочушке: «Скоро папка наш вернется», пока не услышала выстрел там, где остались ее враги.

Она вздрогнула, подумала, что промахнулись, потом услышала жалостливый отчаянный визг, обернулась, еще один выстрел долетел оттуда…

Сквозь слезы, теперь они больно застилали глаза, Ольга видела три силуэта, которые покачивались, будто растворялись, исчезали с земли, а посреди ули­цы катался большой серый клубок.

…К людям она вышла на пятые сутки.

Поделиться: