Отнюдь не близкий мне по лирическому мировосприятию, но очень ценимый мною Лев Лосев (Лившиц), прибегнув к методу отстранения, в едва ли не самом известном своём стихотворении «Понимаю – ярмо, голодуха, тыщу лет демократии нет…», написанном в первой половине 80-х, замечательно выразил своё отношение к советским бардам. Прямо скажем, отношение, далеко не означающее симпатии. Лев Владимирович здесь, как бы мимоходом, сказал о том, что он категорически не приемлет их якобы смелость, их лукавый разрешённый протест:
наших бардов картонные копья
и актёрскую их хрипоту…
ь великая разница между поэтами 20–30-х годов и той плеядой, которую условно называют шестидесятниками. Первое советское поколение поэтов – это прежде всего школа, это впитанное с молоком матери наследие серебряного века, это новаторские достижения постреволюционных годов. Оставим в стороне рапповскую полуневежественную голытьбу интернационального пошиба, стихотворческая школа тогдашняя в лучших образцах была не чета ремеслу эпохи развитого социализма.
С детства помню наизусть вдохновенный гимн всемирной пролетарско-троцкистской революции, сочинённый в 1926 году Михаилом Аркадьевичем Светловым. «Гренада» – воистину шедевр, ни убавить, ни прибавить, недаром переведена на все мировые языки и поётся всей планетой. Примечательно и то, что носителем идеи мировой революции, намеревавшийся «землю в Гренаде крестьянам отдать», был у Светлова мечтатель-хохол, как и сегодня – с перепрошитыми мозгами в попытке реализации революции глобализма. Однако какую же деградацию жертвенного пафоса коминтерновской идеи и революционной героики мы наблюдаем спустя 30 лет после «Гренады» в романтических романсовых куплетах уже 33-летнего Булата Окуджавы:
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
(«Сентиментальный марш», 1957)
В сегодняшних обстоятельствах надо понимать, что это новая гражданская война в пределах границ бывшей Российской империи, а склоняется над трупом не луна, а еврокомиссары в пыльных бронешлемах.
С изумлением недавно узнал, что, оказывается, уже существует то, что именуется неудобопроизносимыми словами «окуджавистика» или «окуджавоведение». Всем известный Дмитрий Быков, ещё не бывший тогда иноагентом, издал объёмистый том «Булат Окуджава», 2009, а спустя десятилетие его подвиг повторил Марат Гизатулин, издав труд с сомнительным названием «Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке».
Даже для барда с его рамками попсовой простоты трудно поместить жизнь в одну строку. Рождённый в семье пламенных большевиков-троцкистов, переживший казнь отца и отправку мамы в зону ГУЛАГа, начинавший в калужской послевоенной сельской школе простым учителем, амбициозный кавказский москвич числил себя неподалёку от Пушкина.
А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
Поразительное амикошонство (сокращённое отчество АСП и запанибрата поужинать заскочить)! И ведь он таким образом-манером всех своих слушателей ставит на одну доску с собой и с теми, кто «на дружеской ноге», этакая коллективная хлестаковщина. Не говоря о том, что ужин в течение 15 минут, да ещё в рамках 19-го века, это что-то запредельное, если не глупое. За это время можно лишь гамбургером подавиться, тем самым, который был изобретён лишь век спустя…
А песенка оная, в своей доверительной задушевности, держится лишь на многократном повторе: «А всё-таки жаль… А всё-таки жаль… А всё-таки жаль».
В этом свете отчаянно смелым выглядит окуджавоведческое высказывание критика Александра Жолковского, который уготовил барду место в русской поэзии «зеркально симметричное Блоку». Правда, сказано это было ещё в 1979 году, когда сам Окуджава был в силе и здравии, в самом зените славы и во благоденствии, пиша текста песен для советского кино. Критик явно желает подольститься знаменитости. Ну, может, на «кривозеркальную асимметричность Блоку» и возможно было бы согласиться. Блок, хоть и использовал иногда романсовые мотивы, но легковесной и популярной его поэзию нельзя назвать ни при каких обстоятельствах, сквозь его символизм проступает трагедия души художника, трагедия народа, трагедия Отечества на пороге войны и хаоса революции.
В то время как у Окуджавы мы имеем некий упрощённый символизм – иногда псевдогусарский, иногда посткомсомольский, этакое облегчённо-романтические повествование, всегда с намёком, тайным подмигиванием, мол, вы-то меня понимаете. Эти прозрачные аллегории и впрямь были близки и понятны нашей советской интеллигенции и массе ИТР, что и породило невиданную волну популярности этого жанра в магнитофонную эпоху. Потребность деидеологизации тогда присутствовала в массовом сознании, до подлинного аристократизма, до высот изящной словесности бардовская песня не дотягивала, но в доступной упаковке вполне себе имитировала, как в случае с Окуджавой, мир кавалергардов, рыцарей, блистательных красавиц, игрушечных и сказочных персонажей. Этакой авторский театрик, где рифмованные строчки есть лишь часть представления. Я не готов согласиться с композитором Соловьёвом-Седым, когда он, говоря о сути этих песен, называет их «белогвардейскими». Надо понимать, что сказано это было полвека назад, когда всякая, даже неявная оппозиционность, выглядела белогвардейщиной. Чего у Окуджавы, в силу происхождения и воспитания, нет и в помине.
Следует признать, что плакатный стих с чеканной, запоминающейся помимо воли формулой-строкой довёл до совершенства и сделал творческим методом Владимир Маяковский. Он два с половиной года трудился в ОКНАХ РОСТА и шершавым языком плаката владел, как никто другой, – ни до, ни после. Если не считать опыта всё того же Александра Блока с хлёсткими частушечными вкраплениями в поэме «Двенадцать». В наше время Маяковский стал бы гением рекламы или гением мема, его незабвенное «Нигде, кроме как в Моссельпроме» превратилось ныне в «Реклама – двигатель хлама». Да, навязать свою волю зрителю-слушателю – на это тоже нужно обладать способностями, владеть интонацией, чувствовать ритм, войти в нужный образ. Но, слава богу, Маяковскому не нужны были дополнительные подпорки и он не пел (что трудно себе представить!) под гитару.
Об этом обо всём я задумался не столь давно, а началось всё буквально с пустяка, как это часто бывает, с сущей мелочи.
На днях, занимаясь в своей усадьбе Абрашино мелкой плотницкой работой да заготовкой дров, вдруг поймал себя на том, что навязчиво повторяю про себя вещицу этого нашего кумира советской авторской песни, романтического менестреля. Надо отдать должное, интонация романсово-доверительная, душевная, с оттенком кавказской экзотики в этой музыкальной пьесе поймана безошибочно. Да и первые две строки близки к тому, что можно назвать шедевром. А далее автор использует приём воздействия на массового слушателя, который в современном медийном пространстве называется – мем. От известного слова – «мемори».
Прекратив бормотать про себя мелодию-текст, я решил-таки подробно рассмотреть вирш именно в качестве продукта стихотворчества.
Виноградную косточку в тёплую землю зарою,
И лозу поцелую и спелые гроздья сорву.
Да, хорошо, замечательно – и образно, и интонационно-фонетически превосходно. Но далее возникают вопросы. (Начиная с того, что только идиот будет размножать лозу с помощью косточки, а не с использованием черенков, что знает и делает любой виноградарь. Косточки-семена используют только селекционеры для своих особых нужд).
И друзей созову, на любовь своё сердце настрою.
То есть сердце здесь уподобляется музыкальному инструменту, который можно механически настроить на гармонический лад, на любовь. Но делается это по необходимости, в момент дружеского застолья.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Ладно, согласимся. Пока всё держится в рамках некоего смысла…
Собирайтесь-ка гости мои на моё угощенье,
Говорите мне прямо в глаза, чем пред вами слыву,
Ну, это прямо как в кино! Слушай, дорогой, я тебе сейчас один вещь скажу, ты только не обижайся! Это у нас такой древний красивый обычай: хозяин накрывает богатый, заставленный вином стол, созывает сотни друзей и знакомых, угощает их по полной программе, а потом требует: вот вы все собрались, теперь говорите мне всё, что вы обо мне думаете – какая я сволочь, ничтожество, бездарь. Собравшиеся, конечно, опорожняя бурдюки с вином, отмечают, что хозяин – дрянь порядочная, но и достоинства его высоки, и мы тебя всё равно любим – такого щедрого и готового к критике.
Царь небесный пошлёт мне прощение за прегрешенья.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Речь явственно идёт о некоем небесном начальнике, который тоже покровительственно участвует в застолье. Это ни в коем случае ни Иегова, ни Христос, которые запросто так прощения не посылают, это именно Царь, который ценит щедрость по отношению к друзьям, руководителям и подчинённым.
В тёмно-красном своём будет петь для меня моя Дали,
В чёрно-белом своём преклоню перед нею главу.
Очень красиво. Очаровывает слушателя, который ждал мужского грузинского хора в ходе застолья, но возникла красавица Дали – и неожиданно, и прекрасно! Правда, вот незадача, красно-белое – это фига в кармане, для знающих, напоминание о цветах флага когда-то независимой Грузии.
И заслушаюсь я и умру от любви и печали,
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
То есть смысл в том, чтобы умереть от любви и печали?
Это такая восточная гипербола, да.
А после своей театральной смерти, ты наблюдаешь закат с некими мифическими животными, олицетворяющими, в трёх ипостасях, вечность бытия и красу Кавказа!
И когда заклубится закат, по углам залетая,
(всё-таки «залетая» или «заметая»? — В.Б.)
Пусть опять и опять предо мной проплывут наяву,
Белый буйвол, и синий орёл, и форель золотая,
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Могу констатировать, что после первых двух строк текст песни утрачивает свой (возможный!) лирический сюжет, свойственный произведениям русской традиционной поэзии, и приобретает фрагментарность образную. Главное впечатать в сознание некую запоминающуюся фразу, нанизанную на умело найденную интонацию.
Этим приёмом долбёжки-повтора пользуется современный рэп и поп-культура в целом. В этом смысле, Булат Шалвович время опередил, не поспоришь…