Они оба уже ушли от нас – замечательные астраханские литераторы Олег Севастьянов и Юрий Богатов. Нам остались их книги. И, конечно, память о незабвенных наших друзьях и коллегах, о талантливых сыновьях астраханской земли. А Олег Михайлович оставил после себя большой труд – очерки о многих астраханских поэтах и прозаиках. К сожалению, он пока не издан. А жаль, потому что достоин этого. Как достойно внимания читателей и творчество ушедших и ныне здравствующих наших земляков-литераторов. Среди них поэт Юрий Богатов (1962 – 2011). С очерка о нём мы начинаем публикацию глав неизданной книги Олега Севастьянова.

Поэзия Юрия Богатова настолько чужда суетно-материальному, настолько духовна и неземна, что писать о ней и сложно, и тревожно. Он, поэт Юрий Богатов, явно жил не на нашей планете Земле, родной, милой и тёплой, а – «на земле Ойле, далёкой и прекрасной», чуждой грехам нашим земным, а потому и вся поэзия Ю. Богатова, все стихи его, – это что-то особотрепетное, нематериально-таинственное, заоблачное что-то, да и, вопреки стихописанию многих его современников, они не приклеены торопливо, как агитки, к столбу. Стихи Богатова – вне времени, они сотворены из другой субстанции, они, вероятнее всего, из той переломной поэтической поры 70-80 годов 19 века, когда Золотой Век русской поэзии уже умер, а Серебряный ещё не выписался из роддома. Он ещё проклёвывался в лице родителей своих, великих столпов великого русского символизма (который был разорван потом на акмеизм, футуризм, имажинизм и пр., и пр.), в лице бессмертных его основателей и столпов: Владимира Соловьёва, Константина Бальмонта, Зинаиды Гиппиус, Фёдора Сологуба, Иннокентия Анненского, а потом уже в лице младосимволистов: Валерия Брюсова, Александра Блока, Андрея Белого… Серьёзность творчества Юрия Богатова, духовная составляющая его поэзии и философии невольно заставляет нас вспоминать неординарных поэтов прошлого, которые предпочитали жить не в столицах, а в провинции.

Вспомним И. Бродского, его великолепные «Письма римскому другу» (из Марциала):

Нынче ветрено, и волны с перехлёстом.

Скоро осень, всё изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела –

дальше локтя не пойдёшь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела;

ни объятье невозможно, ни измена!

***

Посылаю тебе, Постум, эти книги.

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?

Всё интриги, вероятно, и обжорство.

Я сижу в своём саду, горит светильник.

Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных –

лишь согласное гуденье насекомых.

***

…Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники ворюги?

Но ворюги мне милей, чем кровопийцы.

***

…Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженье,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену…

Удивительная поэтическая перекличка через тысячелетия!..

Глухая римская провинция у моря, Цезарь, занятый интригами, поэт, упорно живущий в этой провинции… И это спокойное прощание с миром:

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит…

И как это близко стихам Ю. Богатова, коренного харабалинца, хотя Харабали – не глухая провинция у моря…

В предисловии к третьей книге стихов Ю. Богатова «Молчи и веруй» и в статье «Обнажённая тайна крыла», написанной после его ухода, Ю. Щербаков подчеркнул: «Только человеку дадено осознание собственного существования на земле, и только человеку, как плату за это осознание, определил Господь мучиться неизбежностью ухода в мир иной. Поэты чувствуют это гораздо острее других.

«…Приемлю, живу и приемлю

Шаг смерти и шалый испуг –

Так капля, сползая по стеблю,

В траву обрывается вдруг.

…Я всё-таки когда-нибудь умру

Ночной звездой, росою поутру,

Закатом остывающего дня,

Иль отблеском далёкого огня».

Но не бессмысленную злость и отчаяние рождали у Юрия мысли о неизбежности скорого ухода. Потому что смерть для христианина – это переход в иную, вечную жизнь. И эту великую истину поэт хотел донести до читателя:

«…Всё так же, так же,

Подведя итог,

Вернёшься ты

К великому началу…

…А когда это всё случится,

И под сердцем забьётся стрела,

Сохранит ещё древняя птица

Обнажённую тайну крыла».

В чём эта тайна? В бессмертии души.

…Он не был гражданственным, социальным поэтом, хотя прекрасно понимал природу земного зла и несправедливости.

«Всё, как положено:

Прав – кто сильнее.

Волки довольны,

А овцы молчали».

Просто он торопился сказать главное. Не размениваясь на сиюминутное, умолял быстротекущее время:

«Не окликай, дай

Завершить свой путь –

…Как мало пройдено,

И как осталось мало!»

Мы, как могли, поддерживали Юрия.

По сути, вся его литературная жизнь прошла на моих глазах с тех пор, как Богатов стал победителем нашего первого областного конкурса «С Тредиаковским – в 21 век!» Четыре книги стихотворений, сборник рассказов, вступление в Союз писателей России, литературные премии имени Клавдии Холодовой, имени Михаила Луконина, имени Ивана Хемницера, специальная награда за победу в телевизионном конкурсе «Благовест», посвящённом 400-летию Астраханской епархии Русской Православной церкви – это внешняя сторона его творческого пути…»

Я намеренно так обширно цитировал заметки Ю. Щербакова о жизни и творчестве Ю. Богатова, потому что это, собственно, почти всё, что написано о незаурядном, своеобразном и совсем не простом для восприятия поэте, который родился и жил в Харабалях и навеки упокоен в родной харабалинской земле…

Хотя Ю. Богатов – это не только лишь харабалинский, астраханский, а – всероссийский поэт.

Да, «не был гражданственным, социальным» поэтом Ю. Богатов.

А мы с вами, к сожалению, слишком уж привыкли к тому, что писать нужно только о насущных вопросах и сенокосах, что «всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц», что куём и куём вы с вами «счастья ключи», что всё летит и летит наш огнедышащий паровоз вперёд, выдыхая из железных ноздрей драконовый пар, а остановка у него лишь в коммуне, что и вообще поэт обязан писать о БАМе, да о том, что «под крылом самолёта о чём-то поёт упавший с него пассажир». Пардон. Под крылом самолёта волнительно «поёт зелёное море тайги». Впрочем, не всё так мрачно было в этой обязаловке. Талантливо, например, было написано о шахтёрском труде Владимиром Анциферовым:

Я работаю, как вельможа,

Я работаю только лёжа…

Совсем неплохо было сказано Степаном Щипачёвым о любви:

Любовью дорожить умейте,

С годами – дорожить вдвойне.

Любовь не вздохи на скамейке,

И не прогулка при луне.

Всё будет слякоть и пороша.

Ведь вместе надо жизнь сложить.

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню нелегко сложить.

Чуть перемудрил в этих известнейших стихах С. Щипачёв. Хороших песен – море, а любовь (да ещё взаимопроникающая, да ещё на всю оставшуюся жизнь, когда живут долго и счастливо и умирают в один и тот же день), – это уже штучный подарок богов и сложить её потруднее, чем самую хорошую песню…

Но чудесные стихи о любви были написаны С. Щипачёвым в давнопрошедшее уже соцвремя, а нынче нас приучают к более звёздным песням: «Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо», ну а уж она, надёжная, как весь гражданский флот, – она – не подведёт!..

Нынче мы окончательно перевернули пластинку на другую сторону и осатанело стали писать о любви розовой, как пене на согревающемся зимнем пне, о мальчиках и мальчиках, о единороссах и прочих глобальных вопросах, напрочь позабыв о том, для чего и для кого слагалась великая наша русская литература…

И вот в этой нашей с вами замороченной Палестине, в этом Содоме и Гоморре жил и работал поэт Ю. Богатов, напрочь чуждый этому сраму…

Ещё совсем юный М. Лермонтов, как бы подготавливая появление поэта Ю. Богатова, писал в своём «Ангеле»:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел;

И месяц, и звёзды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов;

О Боге великом он пел, и хвала

Его непритворной была.

Он душу младую в объятиях нёс

Для мира печали и слёз,

И звук его песни в душе молодой

Остался без слёз, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Как одна только лермонтовская строчка «Белеет парус одинокий» стала толчком для написания бессмертной повести В. Катаева «Белеет парус одинокий», так и лермонтовский «Ангел», я думаю, один из ключей, которому «было поручено» открыть ларец со стихами Ю. Богатова, которые так стремительно пролетели «по небу полуночи»…

Я думаю, что ни на кого не похожие стихи Ю. Богатова имеют некоторое серебряное касание со стихами Ф. Сологуба – одного из самых удивительных поэтов Серебряного века.

Ещё в конце 19 века поэт серебра Ф. Сологуб как бы предрёк родство своей поэзии с поэзией Ю. Богатова: «Нет разных людей, – есть только один человек, один только Я во вселенной, волящий, действующий, страдающий, горящий на неугасимом огне, и от неистовства ужасной и безобразной жизни с касающейся в прохладных и отрадных объятиях вечной утешительницы – смерти».

Всмотримся и вслушаемся в «Звезду Маир» Ф. Сологуба:

Звезда Маир сияет надо мною,

Звезда Маир,

И озарён прекрасною звездою

Далёкий мир.

Земля Ойле плывёт в волнах эфира,

Земля Ойле,

И ясен свет блистательный Маира

На той земле.

Река Легой в стране любви и мира,

Река Легой

Колеблет тихо ясный лик Маира

Своей волной.

Бряцанье лир, цветов благоуханье,

Бряцанье лир,

И песни жён слились в одно дыханье,

Хваля Маир.

15 октября 1898.

4

…Мой прах истлеет понемногу,

Истлеет он в сырой земле,

А я меж звёзд найду дорогу

В иной стране, в моей Ойле.

Я всё земное позабуду,

И там я буду не чужой, –

Доверюсь я иному чуду,

Как обычайности земной.

5

Мы скоро с тобою

Умрём на земле –

Мы вместе с тобою

Уйдём на Ойле.

Под ясным Маиром

Узнаем мы вновь

Под светлым Маиром

Святую любовь.

И всё, что скрывает

Ревниво наш мир,

Что солнце скрывает,

Покажет Маир.

22 сентября 1898.

Мэтр символизма В.Я. Брюсов в своих «Ключах тайн» строго вещал: «Все мы живём в вечности. Те вопросы бытия, разрешить которые может искусство, никогда не перестанут быть злободневными. Искусство, может быть, величайшая сила, которой владеет человечество. В то время, как все ломы науки, все топоры общественной жизни не в состоянии разломать дверей и стен, замыкающих нас, – искусство таит в себе страшный динамит, который сокрушит эти стены, более того – оно есть тот сезам, от которого эти двери растворятся сами…»

Я не думаю, что поэтов, прозаиков, художников, музыкантов и всех тех, кто подобрал ключи к тайнам бытия, не боясь ни драконов, ни гидр, бдительно и стооко стерегущих эти тайны, что всех этих творцов нужно всенепременно разложить по полочкам: символизм, футуризм, соцреализм, и пр. и пр., и что Человек Творящий обязан быть сторонником одного из этих литтечений и сидеть в нём, как в камере-одиночке. Но мне кажется, что мощное дыхание символизма, – одного из величайших литературных течений великого Серебряного века русской литературы в лице блистательных рыцарей русского стиха, – К. Бальмонта, З. Гиппиус, Ф. Сологуба, И. Анненского (это – старейшины, потом ещё придут младосимволисты) коснулось и обнажённой тайны крыла поэзии Ю. Богатова, его «Следа времени»:

1

Твой давний след,

Опознанный с трудом,

Среди камней базальтового кряжа

Напоминает времени о том,

Что ты жила,

Что ты любила даже;

Что ты здесь шла,

Неся над головой

Огромный шар расплавленного света,

И радугой тянулся за тобой

За веком век,

Чтобы растаять где-то;

Чтоб только раз

Над именем твоим

Взлетел мой голос, надрываясь плачем,

И прошлое, понятное двоим,

Бессмертьем было понято иначе;

Чтоб только раз

В холодных небесах

Ожил твой образ поминальным бредом,

И отступил тысячелетний страх

Перед твоим

Едва заметным следом.

2

А когда

Это всё же случится,

И под сердцем забьётся стрела,

Сохранит ещё древняя птица

Обнажённую тайну крыла.

И, спеша за неведомым страхом,

Я глазами вдохну синеву

И сойду по его черепахам,

Как по камням, в сухую траву.

И никто не заметит ухода,

Не запомнит сейчас и потом, –

Как я шёл и разбился о что-то,

Не узнав никогда о том…

Он же не виноват, поэт Юрий Богатов, что родился в 1962 году: там, в небесах запредельных, так было решено, а хотел бы он родиться в 1862, и тогда, войдя в зрелую поэтическую пору, он попал бы в свою духовную среду. Там он беседовал бы о Боге и Смысле Жизни с самим Владимиром Соловьёвым, читал бы свои стихи Бальмонту и Брюсову и, конечно, Фёдору Сологубу, тем паче, что на всех вечерах, волхованиях, встречах, беседах и пр., и пр., Фёдор Сологуб никогда не издавал ни единого звука. Он только внимательно выслушивал других, всегда сам по себе, всегда могильно молчалив, всегда, впрочем, готовый при этом вдребезги разнести стихи своих братьев и сестёр по перу, если они были лишены божественной необходимости…

Читать Богатова и сложно, и поучительно, ведь он нёс в ладонях своих душу свою беззащитную, которая, надеялся он, попадёт когда-нибудь, как котёнок, в хорошие и добрые руки… И как же было летально тяжело этой душе, полной чудных желаний и звуков небесных, когда надежды эти не сбывались…

Он предчувствовал краткость своего земного пути, а потому и торопился поведать нам о своих тайнах:

А там, ты знаешь,

Всё так просто, –

И всё не так, и мы – другие,

Там от рожденья до погоста

Живут, как мёртвые, живые;

Там мы пока ещё не можем

Забыть недетские обиды,

И, будто лезвием по коже, –

Осознанность, что мы забыты;

И будто всё необратимо,

И будто всё уже напрасно,

И будто всё ещё любимо,

И будто всё ещё прекрасно…

(«Где-то»)

Конечно, трудно воспринимать спрессованные духовностью и мастерством стихи Ю. Богатова, но, погрузившись и вникнув в них, всё труднее возвращаться из его волшебного, как облака Рериха, века серебра в наш, многогрешный, в котором стихотворцы всё больше и всё чаще в рифму рассказывают о тяжестях евроремонта, кормёжке и о всём подобном, а потому, отпихнувшись от всего этого, тянешься к стихам Ю. Богатова о светлом и чистом, к поэту, сама фамилия которого – Богатов – обязывала к этому:

Я стану опять

Молодым и нелепым,

Я вижу свой крест

У себя на груди,

Я стану другим

Под сгорающим небом,

Как древняя тень

У Тебя позади.

Я стану ничем,

И дыханием света,

И звёздною пылью,

И лунным песком.

Я стану стихом

От того, что я где-то

Из мёртвой земли

Пробивался ростком.

И дай мне, Судьба,

Оглянуться на запад,

И дай мне избавится

От немоты,

Остаться навек

Между раем и адом,

Где нет ничего,

Только Вера и Ты…

В каких восхитительных мирах жил Юрий Богатов! Вспомним его «Прошлое», которое «давным-давно потеряно» (в нём он сам указывает нам на эпоху, в которой должен был жить и писать):

Оркестр звучал, как двести лет назад,

Мазуркой легкою, смеясь, кружились залы.

И плыл в свечах полувлюблённый взгляд,

И пенились безумием бокалы.

Мечты и годы розами цвели

И падали, засохнув, в Книгу Судеб,

Лихие кони вихрем унесли

Тебя туда, где прошлого не будет.

Но тонкий запах утренних духов

Ещё хранит невинность поцелуя

Среди страниц изысканных стихов,

Твой лик в воображении рисуя.

И как когда-то ветреный корнет,

Которому в любви легка измена,

Прижму к груди подаренный портрет

И благодарно преклоню колена.

Конечно, создавая такие стихи, был он очень одинок и в жизни, и в творчестве.

11 июня 2011 года, в его сороковины, его земляки – харабалинцы тепло, трогательно и скорбно написали о нём: «Он был стойким и мужественным, но мог опустить руки из-за неудачи. Он часто мечтал о семейном уюте, о спокойной творческой работе и в то же время оставался скитальцем по своей сути. Грустно сознавать, что в душе Юрий оставался одиноким человеком, не довелось ему познать со стороны близких людей всепоглощающую заботу, нежность и любовь. А его сердце, сердце поэта, было открыто всегда для встречи с этими чувствами. Поэтому он жил исключительно поэзией».

Читая богатовское «Одиночество», невольно вспоминаешь слова А.П. Чехова о том, что как он живёт один, так и будет лежать в гробу один:

Приходит и садится в уголке

Нежданная, незваная и всё же

Знакомая, и вновь – рука в руке,

И ничего нас разделить не может.

Ей всё известно, всё – до мелочей,

Как я живу и как хожу по дому

Всегда печальный, как теченье дней

И ведь, поди ж ты, не уйдёт к другому!

Ей безразличны вечный неуют,

Мой непокой и глупые сомненья,

Ей всё равно, что всё-таки умрут

Когда-нибудь мои стихотворенья.

Я ничего не делал для неё,

Да и она не ожидала чуда…

Я в этой жизни не один, покуда

Со мною… Одиночество моё.

А ещё Чехов сказал, что в мире, за редким исключением, есть один выбор: или одиночество, или пошлость…

Юрий Богатов выбрал одиночество, которое совсем не укрепляет нас в этой жизни:

Часы остановлены; время легло

Закатом на окна; ломая стекло,

Текло сквозняком и, дробя зеркала,

Опять отражалось в изломе стекла.

И всё было в прошлом, но теплился страх

В заброшенном доме, в слепых зеркалах,

И кто-то смеялся и ждал, что вот-вот

В заброшенном доме и время умрёт.

А кто-то, считавший себя посмелей,

Придурком маячил в проёме дверей,

Но что-то увидя, завыл, а потом

Себя осенил с перепугу крестом.

(«Смерть»)

Летальна и проза Ю. Богатова. «Форсисто написано», – сказал бы Л.Н. Толстой, восхитившись тем, как отлично знает Ю. Богатов «фокусы языка» и язык своих героев-чудиков, но и в своём великолепном рассказе «Тайны Порт-Саида», написанном в лучших традициях интеллектуального детектива, Богатов своего любимого героя Лавуайе, как ему и нагадано, бросает, всё-таки под громоздкое авто, а у самой половины погибшего оставляет «белое пятно карты, на которой замер чёрный жук пикового туза…»

А его жуткий рассказ «А на улице шёл дождь» – точное, безжалостное и провидческое описание своей собственной смерти…

Уже умерев, уже из потустороннего мира слышит он разговор врачей: «Странный он, всё-таки, был человек, – услышал я рядом, – ведь знал, что сердце не выдержит… «А что ему оставалось?..»

«А на улице шёл дождь. Мутные потоки воды текли по неровному асфальту, образуя местами зыбкие бесформенные лужи; измученные слякотью деревья, казалось, заглядывали в окна. Они словно хотели узнать что-то, может быть, даже понять и не находили ответа. Я ПОДОШЁЛ К ОДНОМУ ИЗ ОКОН И, ПРИСЛОНИВШИСЬ ЩЕКОЙ К МОКРОМУ СТЕКЛУ, ЗАГЛЯНУЛ ВНУТРЬ (это предложение автор выделил шрифтом. – О.С.)

Прямо передо мной стоял кто-то в белом. Он не видел меня, да и не мог видеть. Сквозь пелену дождя он смотрел на мутные потоки воды, на зыбкие, бесформенные лужи, на измученные слякотью деревья, и мысли его были там, в операционной, где на столе ещё лежало моё мёртвое тело, покрытое белой простынёй…»

И вспоминается богатовский «Поэт дождя»:

Он бродит

По сухим местам,

Их оживляя на мгновенье,

И кажется, что здесь и там

Смерть переходит в дни рожденья.

Сомненья кажутся легки,

И, растворяясь без остатка,

По осени его шаги

Скользят размеренно и гладко.

А где-то

За его спиной

Как в первый день солнцеворота,

Всё бредит новою весной,

И кто-то плачет от чего-то.

И в неизбежность уходя,

Приняв её как откровенье,

Он шепчет в сумраках дождя

Последнее стихотворенье…

Свою статью «Обнажённая тайна крыла», посвящённую жизни и творчеству Ю. Богатова, Ю. Щербаков завершает такими словами:

«…Его хоронили в дождь, как поэта из стихотворения «Поэт». Неужто никто не услышал, что:

«…в неизбежность уходя,

Приняв её как откровенье,

Он шепчет в сумраках дождя

Последнее стихотворенье…»?

Я намеренно в этих заметках о творчестве Ю. Богатова привожу много цитат, потому что Ю. Богатов – явление в поэзии очень неординарное и потому, что, в отличие от многих из нас, нынешних, он жил только поэзией, Серебряным Веком (есть поверье, что когда человек умирает, то душа его первые девять дней летает, куда хочет. Думаю, что в Серебряном Веке душа Ю. Богатова побывала), великой литературы нашей, а потому приведу стихотворение Ю. Щербакова «Памяти Юрия Богатова»:

Неправильно мы в этом мире живём,

Где злобы глухие сугробы,

Где завистью застится дней окоём,

Где доброе слово – за гробом.

Богатство и слава, покой и почёт –

Мы призрачным грезим итогом

И верим, что может быть наоборот:

Над Богом мы, а не под Богом!

Лучину гордыни, как истины свет,

Зачем-то несём белу свету.

И тот, в ком не пламени – искорки нет –

Себя величает поэтом.

И, душу свою, замутив до конца,

В поэта, идущего рядом,

Он метит сейчас не зарядом свинца,

А словом, как медленным ядом.

Чтоб сутки за сутками мучился тот

Неверием в добрые силы –

Оно, как вино, всё равно доведёт

Поэта до ранней могилы…

В степи завывает, свистит суховей

Горячечно чьи-то поэмы,

Наверно, о том, что в землице своей

В свой срок, но окажемся все мы.

Когда этот срок? Радость горькая в том,

Что тайна не снимет покрова…

Неправильно мы в этом мире живём,

Где вечны лишь Время и Слово…

Да, тайна не снимет покрова, да, в нашем мире вечны лишь Время и Слово.

И, сквозь Время, из Серебряного века слышу я серебряное слово Ф. Сологуба, словно и оно посвящено долгой и доброй памяти поэта Ю. Богатова:

Когда меня у входа в Парадиз

Суровый Пётр, гремя ключами, спросит:

– Что сделал ты? – меня он вниз

Железным посохом не сбросит.

Скажу: слагал романы и стихи,

И утешал, но и вводил в грехи,

И вообще, мои грехи,

Апостол Пётр, многообразны.

Но я – поэт. И улыбнётся он,

И разорвёт грехов рукописанье.

И смело в рай войду, прощён,

Внимать святое ликованье…

Дай-то Бог. Кому же и подобает рай, как не поэту?..

Поделиться: