ШАДРИН АДИХАН ИЗМАЙЛОВИЧ (1929 – 2011).
Если уж мы разделили нашу советскую прозу второй половины ХХ века на «городскую», к которой отнесли, например, прозу Ю. Трифонова, и на «деревенскую», к которой мы можем отнести прозу В. Белова, В. Распутина, Ф. Субботина, Б. Жилина, Ю. Селенского, то, мне думается, что с не меньшим основанием мы можем отнести прозу А. Шадрина к прозе «ловецкой», пусть такого определения ещё и не существует, но, я думаю, что к прозе патриарха понизовской прозы Адихана Измайловича Шадрина оно весьма подходит. Рассказы, повести и романы А. Шадрина о ловецких сёлах Понизовья и, конечно, о своём милом и малом Ново-Красном, – это своего рода «ловецкая проза», немалое достижение наших астраханских писателей, удачно найденный им жанр, способный передать своеобразие жизни рыболовецкой части астраханского края, существенные черты его народного быта. Хотя, повторяю, проза Шадрина, — это не только о ловце и лодке…
Спел Шадрин ровно с песню. И музыку к своим словам написал тоже он. И слова эти, и музыка эта – наши, понизовские.
«Отсвистели крылья стремительных утиных стай, отгоготали караваны гусей, отстучали катера и моторные лодки, отгремели выстрелы. Над култуками – тишь. Они затянуты льдом. До весны.
И только по-прежнему неумолчно перешёптываются камыши, гудят на ветру могучие безлистые осокори и вётлы. Да в полыньях на перекатистых скоротечных банчинах гуртятся медлительные, спокойные к появлению людей, привычные к тому, что их оберегают, лебеди – кормятся на мелководьях, копятся сугробиками на ледяной кромке – отдыхают, выжидают: то ли засвистят северные полуночные ветры с морозом и придётся им запоздало кочевать на юг, то ли обойдёт непогода Северный Каспий стороной и можно будет зимовать тут, минуя изнурительный перелёт…»
Умел А. Шадрин написать о тех местах, где родился, где собой и друзьями гордился, где былины о наших народах никогда не звучат в переводах…
Можно считать, что А. Шадрин и родился в нашем воспетом им Астраханском крае, хотя родился он 1 июля 1929 года в селе Яндовище Инсарского района Пензенской области, но ему не было ещё и годика, когда судьба навсегда связала его жизнь с нашим краем, потому что в 1930 году неправедно был осуждён его отец (он ещё напишет об этом свой «Суд неправедный»), и тогда его мама, забрав с собою пятерых своих детей, перебралась в Астрахань, под оберег своих замужних сестёр. А потом судьба, как турган-птица, что-то уразумела, смилостивилась, и отец будущего писателя был освобождён досрочно, семья воссоединилась, и отец, по профессии пекарь, получил направление на работу в село Ново-Красное Марфинского (ныне Володарского) района, где среди райской природы Волжского Понизовья и провёл свои детские и отроческие годы писатель Адихан Шадрин.
Райски прекрасное село Ново-Красное – рядышком с заповедником. Турган-птица судьбы А. Шадрина знала, куда поселить своего голосистого птенца, будущего певца Понизовья. Но в Ново-Красном была лишь восьмилетка, а потому, окончив её, Шадрин переехал в Астрахань, где закончил среднюю школу №14 (чуть-чуть не стал учиться А. Шадрин у моего отца: до 1941 года, когда школа стала госпиталем, мой отец был директором этой школы и преподавал в ней историю), а после школы Адихан поступает на физико-математический факультет Астраханского учительского института…
Помню, как на семинарах по краеведению Н. С. Травушкин рассказывал нам, студентам литфака, в середине 60-х годов о юном студенте физмата, скромном и не очень разговорчивом (кстати, любимые герои Шадрина тоже не шибко разговорчивы), который пришёл однажды в литконсультацию газеты «Волга» с тетрадкой в клеточку (математик!), густо исписанной округлым разборчивым почерком, а за этими густыми карандашными строчками вставали сказочные, лукоморские картины Волжского Понизовья с плотными зарослями непролазного камыша (который, вот уж воистину, – и в воде не тонет, и в огне не горит) и незамысловатые, какие-то домашние даже, мирные приключения очарованных понизовских ребят.
Да, писатель Шадрин рос естественно, как дерево. Не знаю, следовал ли он мудрым заветам М. Горького (который не раз у нас в Астрахани побывал, да и самые золотые и памятные моменты его детства (1871 г.) у нас прошли, о чём он и написал в своём гениальном «Детстве», и отец его на нашем старом русском кладбище похоронен), но начинал он, как и Горький, с очерков и рассказов, а, точнее (и снова как и Горький), Шадрин, как и полагается будущему прозаику, начал со стихов (Горький, кстати, всю жизнь писал стихи и свой рабочий день, разогреваясь, начинал с них), но писатель и опытный редактор А. Черненко посоветовал ему писать прозу, и уже в 1953 году в литературно-художественном сборнике «Литературная Астрахань», который Черненко и редактировал, появились «Охотничьи рассказы для детей» Адихана Шадрина.
Юный учитель Шадрин понимая, что суровая, но неглупая его судьба распорядилась так, что лучшие годы своей жизни, те самые заветные, что от двух до пяти, он провёл в земном раю, в селе Ново-Красном (а он и после окончания института приехал учительствовать в свою же родную восьмилетку) и что об этом и нужно писать, так уж судьба велела. Не всем же повезло жить и формироваться в сказочно-заповедном краю.
В очерке «Запах смолы, запах земли» Н.С. Травушкин писал: «Адихан Измайлович Шадрин, отвечая на вопрос, что привело его в литературу, не может без восхищения говорить о своём детстве, проведённом в селении Ново-Красное. «Места у нас чудесные. Обилие рыбы, дичи, рядом – знаменитый Астраханский заповедник с не менее знаменитым лотосом, леса, камыши. А по весне вокруг – полые воды. И каждый пятилетний мальчик умеет управлять лодкой, ставить сети». Адихану шёл одиннадцатый год, когда его отец подарил ему охотничье ружьё – «от каждого дня общения с природой впечатлений на сто лет…»
Учитель сельской школы, журналист, сотрудник радио и областной газеты Адихан Шадрин пришёл в литературу со своей выношенной и принятой на всю последующую жизнь темой. Это – поэзия любимого края, щедрая красота его природы, самобытные характеры, выхваченные из народной жизни, нравственно чистый мир труда и быта советского села. Защита человеческих ценностей – красоты, добра, труда на благо людей – и есть то главное, чему посвящены произведения Шадрина.
Да, писатель Шадрин рос естественно, как дерево, а потому после института он возвращается в свою родную Ново-Краснинскую школу, где стал преподавать физику и математику ново-краснинским ребятишкам, изучая их мир, пропуская его через своё подростковое восприятие десятилетней давности, и начинает светло и много писать для детей, да и не только для них.
Сначала были книжки для детей: «Первая охота» (1955), «Толя и Коля» (1958), «Загадки Никитинской гривы» (1960), «Вовка-моряк» (1964),
сборник повестей и рассказов «Камышовый плен» (1966), «Следы на воде» (1970), адресованные детям, наполненные и своими воспоминаниями о детстве, и учительскими уже знаниями о жизни нынешних школьников. Юные герои его книг делают радостные ежедневные открытия, как зорко подметил Н. Травушкин, «в повседневном, обыденном, в труде рыбаков и моряков, в разнообразии картин дельты и взморья. Увлекательно увидеть нехоженые места, какой-нибудь Кабаний брод, комариное царство, побывать на рыбацкой тоне, почувствовать волнующее вздрагивание поплавка, услышать от дедушки Петровича легенду о молодом рыбаке – юноше Лотосе. А ещё важнее для юных – самим приобщиться к труду взрослых, познать сложности рыбацкой науки. В сюжете «Загадки Никитинской гривы» откликнулись воспоминания писателя о военной поре. И ребята тогда работали для фронта, для Родины: мальчишкам-подросткам доверили бударку, и вот они с гордостью сдают на приёмку полтора центнера выловленной рыбы! А потом ребята наталкиваются на следы укрывающихся в камышах дезертиров и помогают их арестовать…
Много впечатлений вынесут герои Шадрина из детских лет, всё потом пригодится во взрослой жизни, отзовётся добром…»
Книги Шадрина для детей нельзя было не заметить. В своей рецензии на повесть Шадрина «Загадки Никитинской гривы»(«Комсомолец Каспия», 1961, 7 мая) , которую он озаглавил «Подарок юным читателям»,
Б. Забержинский отметил, что в повести проявилось умение писателя просто и выразительно рассказывать ребятам о самобытной красоте родного края, подмечать интересные детали нелёгкого и поэтичного рыбацкого труда. Подчеркнул Б. Забержинский и такое немаловажное достоинство прозы Шадрина: «Одновременно автор использует элементы приключенческого жанра. Раскрывает загадки Никитинской гривы, где в годы гражданской войны погиб маленький отряд красного командира Никитина».
Повесть «Камышовый плен», вышедшая в 1966 году (потом Шадрин её существенно переделает и назовёт «Моряна»), – это типично шадринская вещь, даже (в первом варианте) со всеми шадринскими простительными слабостями и пристрастиями, но уж очень хотелось молодому Шадрину написать о звезде рыбака, о многовековом, опасном и тяжёлом ловецком труде. И мудрый Д.Чиров выделил эту тему у Шадрина ещё в её первом варианте, когда повесть называлась «Камышовый плен». Д. Чиров отметил, что испытываешь очень приятные ощущения человеческой теплоты, читая «Камышовый плен».
Я хочу подчеркнуть, что потом Шадрин очень существенно переделает свою повесть (она одна из его любимых), а мы пока ещё говорим о его «Камышовом плене».
… О, сколько я, студент IV курса литфака, говорил и спорил с Дмитрием Трофимовичем Чировым в 1966-ом давнопрошедшем году о шадринском только что вышедшем тогда «Камышовом плене», о Шолохове и, особенно, о Маяковском (коньке Дмитрия Трофимовича), но стоило только мне перекинуться на моих тогда самых заветных коньков, – на В. Аксёнова и, конечно, на В.Б. Шкловского, как Дмитрий Трофимович, вытирая сократовскую голову носовым платком, тормозя меня, начинал говорить о «мозаичности мышления» Виктора Борисовича Шкловского и тут же вспоминал, что он спешит в библиотеку…
Далёкие милые были!.. Дружно набросились критики на «Камышовый плен», всей стаей клевать стали, говоря, что Шадрин, доказывая, что для того, чтобы стать хорошим рыбаком, нужны крепкие знания, доказывает эту простую истину уж слишком прямолинейно, каким-то упрощённо-прикладным способом. Но доцент Д.Т. Чиров (а ещё в ту пору, когда он был учителем, он опубликовал свои книги об изучении творчества Шолохова и Маяковского в школе) смотрел шире: «Николай Макарович решился на рискованный с точки зрения традиционной нашей педагогики шаг. Он смело взял на рыбный промысел тринадцатилетнего сына, хотя октябрьская погода была неустойчивая. Взял, чтобы доказать ему, что и профессия рыбака требует от человека тех самых знаний, от которых привычно отлынивает в школе Вовка. Такой поступок отца вовсе не вызывает осуждения со стороны читателя».
Да, лихо поступил отец Вовки, взяв сына на рыбный промысел, когда ему сказали, что Вовка учиться не рвётся, зачем, мол, ему, будущему ловцу, учёба эта?
«Рос Вовка в рыбацком селе, и дед его, и отец – ловцы, да и все, кто жил рядом, тоже рыбу ловили. Так издавна повелось в Маячном: подрос малость – садись в лодку. Дедушка совсем грамоты не знал, отец сумел окончить только пять классов – после смерти деда он единственным кормильцем остался в семье, а в годы послевоенные жизнь ничуть не полегчала. Тут уже не до школы. Выходит по всем статьям и Вовке нет особой нужды в райцентре десятилетку заканчивать. Потому-то Вовка, когда только мог, отлынивал от уроков, а сбегая с них, уводил других – один-то на маяке со скуки околеешь».
Да, сбежали ребята с урока во главе с Вовкой в очередной раз на маяк, как сбегал и отец Вовки когда-то, и сам нынешний директор школы (он местный), но Вовка уж очень увлёкся убеганиями, вот и взял его отец с собой на рыбный промысел (договорившись со своим школьным другом – директором), чтобы доказать сыну на практике, что учиться – нужно!
И вот день за днём описывает Шадрин казалось бы однообразную на первый взгляд, а на самом деле очень богатую впечатлениями полумесячную вылазку Вовки Зайцева во взрослую жизнь. Обнажённую жизнь увидел Вовка. Братья-браконьеры напали на отца, и если бы не Вовка, отчаянно вцепившийся в весло, оно обрушилось бы на отцовскую голову.
А потом море тряхануло отца с сыном так (а Вовка и обрушившуюся на них моряну выдержал как мужчина), что вырвавшись из солёных объятий морской стихии, Вовка сам заторопился в школу, ибо понял, что науки сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Хорошая повесть, мужественная. Вот поэтому Д. Чиров и рекомендовал книгу «Камышовый плен» ученикам пятых и шестых классов для внеклассного чтения. «Камышовый плен» – несомненная удача А. Шадрина, мы ещё поговорим о ней.
Увлечённая работа над книгами для детей, активное участие в жизни родного рыбацкого Понизовья в качестве неравнодушного журналиста, остросюжетные очерки, обстоятельные репортажи о делах сельских тружеников – всё это и позволило Шадрину приступить к написанию романа «Запах смолы», который трижды публиковался на протяжении десятилетия, а в окончательном варианте (1979) наиболее полно воплощена главная мысль писателя о требовательной и неразрывной связи между природой и человеком, о том, что это самая среда и земля, где ты родился, где ты сгодился и где ты живёшь, и определяет не только направление хозяйственной деятельности людей, но и их сознание, их мораль и, в конечном итоге, весь их нравственный мир.
Страницы романа – это чуткие звукоуловители стона Понизовья: скоротечно и неотвратимо меняется природа края, вспять и навсегда уходит море, стремительно сокращается улов рыбы, а потому и изменяется многовековой хозяйственный уклад рыболовецких сёл…
Да, да. Если ты настоящий художник, если боль народная – твоя боль (недаром А. И. Шадрину было присвоено звание «Почетный гражданин Астрахани»), то для тебя должно быть очевидно, что только в исторической перспективе и возможно повествование о степных поселениях Прикаспия, а потому и не раз в произведениях астраханских литераторов (у Ю. Селенского – в повести «Одна тревожная ночь», у С. Калашникова – в «Памяти нашего детства») видим мы заброшенный, обветшавший маяк. Это не потому, что писатели повторяют друг друга, просто образ этот очень характерен, ведь старые маяки – действительно самая броская, самая щемящая и самая трагическая примета в прикаспийской части нашей дельты.
Как здесь не вспомнить О. Куликова:
Ушла вода, оставив маяки,
Угрюмые, нелепые в пустыне,
Лишь чайки, одуревши от тоски,
Здесь носятся и кружатся поныне…
Да, вода, оставившая маяки, угрюмые и нелепые в пустыне – это наш жуткий понизовский символ, мимо него без сердечной боли не пройдёшь.
Да, маяки, от которых ушло море, это наш жуткий, наш марсианский понизовский символ, радостный лишь для ребятни. А потому и свой «Камышовый плен» Шадрин начинает именно с маяка, на который сбежали мальчишки и девчонки, которых увёл прирождённый лидер Вовка Зайцев. Директор школы смотрит в окно на маяк и вспоминает о том, как и сам лазил на этот самый маяк с отцом Вовки. Сейчас ему на маяк не подняться – забиты двери насмерть, обветшал маяк, лестница еле живая, но мальчишки, да и девчонки побойчее, в узкие окна маяка пролезают. Кстати, называется это село нежно и поэтично: «Маячное».
«Тимофей Иванович родом маячнинский. Когда-то, в послевоенные годы, он учился в этой же школе и вместе с ребятами пропадал на маяке – тоже сбегали с уроков, что тут душой кривить…И хотя минуло с той поры три десятка лет, он отчётливо представлял и лестницы, уже тогда шаткие, и верх башни, и стены, изрезанные перочинными ножами, и открывающийся вид на уходящий вдаль низкодол. Память о тех далёких годах ничем не вытравить: ни годы, ни лишения – ничто не властно над памятью, потому что это – детство, это – благословенный уголок юных маячненцев, их малая родина. Потому-то всякий раз взрывался Тимофей Иванович, когда кто-либо из учителей неосторожно намекал, что, мол, надо бы снести маяк, коли не у дел.
— Нет, нет, никак невозможно рушить, — спорил Тимофей Иванович, — пусть живёт старик. Вот отремонтировать надо бы… Это же история села, наша достопримечательность».
Да, одуреем мы, понизовские, от тоски без наших маяков, как чайки…
Кто из нас, коренных астраханцев, не взбирался на маяк в Маячном или в Бир – Косе, кому не открывалась с той верхотуры неописуемая божья благодать…
И станет трудный «горизонт»
Таким понятным – «глазоём»…
Вот и в романе «Запах смолы» Шадрин снова начинает танцевать от маяка. В самом начале романа старый рыбак Егор Вихляев сидит у подножия каменной башни, всматривается в ночь и вспоминает о том, как изменилось всё вокруг.
«С годами маяк стал никому не нужен. Море ушло далеко. Беспокойный Каспий отступил нехотя. И там, где ещё недавно рыбаки ловили тридцатипудовых белуг и отливающую глянцем белорыбицу, незаметно вырастали песчаные косы, затягивались тиной, покрывались низкорослой жидкой ветлой и голенастым камышом… Никак не может принять сердцем,что прошлое не вернуть, что и море отощло навсегда, что ему, в его девяносто с лишним лет, не видеть уже никогда безбрежную ослепительную морскую синь».
Да, да…
Море уходит вспять,
Море уходит спать…
Постоянно что-то утрачивалось в Понизовье. Вот и приходилось каспийцам, поспешая за уходящим морем, переносить маяки и сёла, прощаться с обжитыми, дорогими сердцу местами, навсегда оставлять, разрывая сердце, и скромные сельские погосты, где лежали их отчичи и дедичи…
Да, не одна только распутинская матёра была оставлена, только уходили они, понизовские матёры, не под воду, а – с убийственной точностью наоборот, — животворящая, благоволившая когда-то литься вода уходила от них…
И, вроде бы, как и встарь, вроде бы по-прежнему по вечной живительной весне колхозники их прикаспийского села Лебяжьего, что протянулось вдоль речушки Белужки, снаряжаются, как на праздник, на путину, смолят бударки, жадно вдыхая запах смолы, самый устойчивый древний вязкий запах древесной смолы, который сладостно волнует потомственных рыбаков, ведь уходящее в бесчисленные поколения их заветное ловецкое дело, — и родное, и праздничное, и животворящее, и, если не повезёт, гибельное…
«У села на песчаных отмелях дымятся костры. Сизый дым ветловых дров, настоянный на терпком, вязком запахе древесной смолы, стелется над рекой, проникает в каждый дом. На огне, в чугунных котлах, а то и в старых вёдрах кипит смола. Тут же, у костров, чернеют перевёрнутые вверх дном рыбацкие бударки. Уже просмолённые отливают чёрным лаком, густо расцвеченным солнечными пятнами, а набежавшая волна отражается в их чёрном шероховатом зеркале расплывчатыми неясными бликами».
Да, молодильный запах смолы, да – путина… Но, если ты председатель колхоза, значит, ты – президент маленького рыболовецкого государства, а потому ты должен понимать, что всё сложней становится добывать приказанную планом рыбу, что уходят и море, и рыба, а потому ты и должен, и обязан видеть дальше других:
«Добывать положенную планом рыбу становится всё сложней, через пять лет хозяйство может оказаться на грани развала. А вот земли много, и лежит она без пользы».
Да, запах смолы должен быть так же естественен, как и запах земли. И новый председатель колхоза Иван Большаков понимает, что необходима перестройка рыболовецкого хозяйства, и его поддерживает старый рыбак и член правления Егор Вихляев, понимающий, что неизбежен новый путь для колхоза. А потому и возделанный лебяженцами орошаемый участок, построенный уже после Егора, был назван Вихляевским…
И людям, которые только ловецкий труд привыкли считать естественным и достойным делом, надо было учиться владеть землёй, её считать своей кормилицей. Для многих это было труднейшим поворотом в их жизни. Характерная история старого рыбака Протаса Загребина. Сгорел у него дом, и нужно было набрать где-то денег на новый. Стал ловить золотую рыбку из запретных ям, втянулся, числясь при этом в передовиках, взял себе в помощники вернувшегося из армии Матвея – приёмного сына Егора Вихляева, но Матвей браконьерствовать не стал, рассказал без утайки о
«передовике», прогнали Протаса из ловецкой бригады. Заметался Протас Загребин, долго мыкался в поисках работы, а потом согласился попробовать свои силы в теплице, но, недоглядев, рассаду поморозил…
«Из рыбака нелегко сделать пахаря. В крови у него ловецкое ремесло».
Был отстранён от лова и Матвей, и тоже не решался он пойти на орошаемый участок, но, побывав на строительстве, был он поражён масштабом начатого дела. И особенно потянуло его туда, где густо смолили бетонный колодец водораспределителя. «Привычный с детства запах смолы, навсегда связанный у Матвея с родными краями, с Лебяжьим, с Белужкой, с рыбацкими ночевками у костра, пропитал всю землю. И предстоявшее дело уже не отпугивало его». А в колхозе нашлось достаточно людей, особенно среди молодых, которым стал родным новый сельскохозяйственный труд.
Интересен и симпатичен читателю Иван Большаков, хотя и не всё в его поступках «правильно». Да, не безгрешен он. Начал дело, потом бросил его,
но в финале романа он возвращается в колхоз, и, вспомнив о том, что в молодости неплохо работал на тоне, стал во главе ловецкого звена, немало удивив этим многих, ведь был он когда-то председателем колхоза, а теперь – простой звеньевой. Но Ивана это не смущало: дело нужно делать! И ясно, что снова станет умеющий работать Иван руководителем колхоза, да и, отбушевав, спокойнее потекла и личная река жизни Ивана Большакова…
А. Шадрин знал, что среди председателей колхозов очень нередко, с утра и до ночи, работали трудолюбивые, умные и талантливые люди, да и не решает А. Шадрин свою тему в романе ни узко, ни в лоб, о чём и написал Г. Коломенко в рецензии «Земля и люди» в «Волге» в 1975 году: «… Он (Шадрин – О.С.) как бы приглашает читателей к размышлению: а прав ли его персонаж в том или ином случае?»
После «Запаха смолы» были написаны одна за другой три повести – «Лизавета», «Белуга», «Одиночество». В «Лизавете» Шадрин снова возвращается в своё детство. Это повесть о нравственном падении человека, о дезертире. Сложная это задача, рассказать о том, как человек покидает поле боя и тем самым навсегда разрывает свои связи с односельчанами и родными.
Семён Курганов – молодой рыбак из села Морянного, которого призвали в армию как раз перед Сталинградской битвой. После ускоренных учений в приволжской степи их часть отправляют в Сталинград. Последний привал – на берегу, через широкий плёс – Сталинград, со слабыми дымами ещё работающих заводов, с горящими деревянными домами.
И вот началось…
Фашисты планировали выйти к Волге к исходу 23 августа, потому именно в этот день вражеская авиация нанесла страшные массированные удары по городу, почти сравняв Сталинград с землёй, вызвав бесчисленные и бесконечные сталинградские пожары. Именно эту жуть и видел Семён:
«Эскадрилья за эскадрильей наплывала на вытянувшийся по-над Волгой город. Бомбили набережную, порт, переправы… По реке плыл горящий мазут, и всё, что не успевало ускользнуть с его пути, вспыхивало факелом…
И потом, когда бомбы уже не рвались, затихла стрельба, ещё страшнее было смотреть на горящий город. Он казался оставленным без призора: пожары беспрепятственно и деловито пожирали дома».
Страшна была ночная горящая Волга. А назавтра предстояло переправляться на сталинградский берег. Семёну стало не по себе. Но переправа не состоялась. А с той стороны везли людей, под бомбёжками, под огнём. Разбомбленные плавсредства горели. Люди тонули. Все бросились спасать тонущих. И Семён нашёл лодку.
«Возле объятого пламенем парохода рвались бомбы. Вода словно взрывалась изнутри, со дна, выбрасывала над поверхностью тугие белые столбы. И там, где они вздымались, по воде расходились круги. Говорят: от огня вода ключом кипит, а водою и огонь заливают. То же и с человеком. Он, если силён духом, страх борет, но случается, и страх человека губит… Чёрная мысль гложет Семёна: вот сейчас и их могут так же запросто накрыть.
…Страшной силы удар отбросил Семёна в корму».
Контуженый, он очнулся уже довольно далеко от Сталинграда. А лодку несло вниз… Так Семён стал дезертиром. Потом камышами, как кабан, пробирался Семён к родному селу.
Сон разума рождает чудовищ. А кто или что рождает дезертира? Сон совести? Дефекты воспитания? Тёмные и извилистые пещеры подсознания, залитые страхом и ужасом? Здесь есть о чём подумать. И твердый реалист Шадрин пытается этот бином нравственности разрешить. Ведь не был же Семён изнежен. Суровый ловецкий труд неженок не терпит. Да, слишком полагался Семён на своего старшего брата, спокойно и уютно было Семёну за широкой и надёжной спиной брата. И – что? Всегда и всё старший брат за него решал, поэтому в минуту опасности Семён и растерялся? Не так всё просто. Жуткие пожары Сталинграда, изувеченный бомбёжками город, полыхающая Волга. Страшный день 23 августа, когда Сталинград должен был быть уничтожен, а ты смотришь на этот огненный апокалипсис. А завтра – туда. А оттуда – трупы…
Да и не сам Семён кинулся в дезертиры, его туда зашвырнул взрыв! И беспамятство. А когда очнулся, лодку несло вниз по Волге, а там, в Понизовье, его родное Морянное, там непролазные, но такие надёжные камыши. И вот Семён уже прячется в этих камышах, как дикая свинья… И всё его село об этом знает. И начальник НКВД лично допытывается у Лизаветы, почему она не настучала в Совет на своего родного мужа-дезертира? Лизавета, пустив мужа на ночь, пыталась уговорить его пойти с повинной, он, послушав родную жену, и пошёл в райвоенкомат, но дошёл только до паромной переправы, дальше его не пустила боязнь позора.
Конечно, здесь вспоминается Настёна В. Распутина, которая едва-едва не покончила жизнь самоубийством из-за своего мужа-дезертира (тему дезертирства Распутин и Шадрин решали одновременно и независимо друг от друга). Настёна у Распутина осталась жить, а Семён, не выдержав позора, повесился в заброшенной землянке. Но петля Семёна не реабилитировала, а потому Лизавета, решив, что нехорошо человеку, который наложил на себя руки, но не искупил смертью своего смертного греха перед воюющей страной, покоиться на сельском кладбище, хоронит мужа-дезертира на заросшем камышом дальнем кабаньем острове, где Семён сам покончил с собой.
А вскоре Лизавета, проводив на фронт старшего брата Семёна Егора, который пожелал искупить грех брата, забирает к себе племянника, взвалила на свои женские плечи заботу о двух осиротевших семьях…
Детективен и символичен сюжет «Белуги» (впервые – в журнале «Москва», 1976). Рыбаки выловили огромную матёрую засыпающую белугу: брюхо у неё было вспорото, икра из брюха выбрана. Нужно найти тех, кто хищничает. В одиночку такую махину не возьмёшь, в ней тридцать центнеров…
Пересекаются в повести две линии: дела людские чередуются с эпизодами, так сказать, из «биографии» белуги, с юных своих белужьих лет привольно и беззаботно гулявшей в волжских глубинах.
Нет, это не «Старик и море» Э. Хэмингуэя, не «Царь-рыба» В. Астафьева, это – А. Шадрин: «Ловцы с детства свычные каждодневно и каждочасно во множестве вылавливать (и тем самым обрекать на смерть) этих редкостно-могучих и совершенных в своей красоте рыбин, тут, при виде столь неоправданной жестокости, виновато молчали, словно вина неизвестного им человека, сотворившего это зло, была их виной, а его жестокость – их жестокостью». Виновники изуверского дела найдены, но конфликт в повести Шадрина выходит за пределы истории одной белуги. Обитателей заповедных волжских глубин губит не только человеческая алчность, не только безобразная небрежность дирекции завода, спускающей ядовитые отходы в Волгу, необратимо, непоправимо и катастрофически невосполнимо нарушается и сама жизнь Понизовья, когда чьим-то идиотским решением прекращаются попуски воды из водохранилища. А без воды – и не туды, и не сюды: «За одну рыбину судом судим, а тыщу сгубили – виноватых не находим», — мрачно размышляет рыбинспектор Миша – большой. Шадрин отвечает не только за то, что происходит при нас, но и за то, что мы оставим потомкам.
В статье «Природа всегда права» (Литературная газета, 1977) С. Филюшкина, говоря о повести «Белуга», приходит к выводу: «разоблачение весовщика Анохи, изуродовавшего прекрасную рыбу, выводит образ стяжателя, эгоизм хищника, которому автор противопоставляет бескорыстие и честное исполнение долга, мудрую доброту по отношению к «братьям меньшим». Белуга – своеобразный герой повести, выступает символом вечного уходящего столетия. Автор достигает подлинного драматизма, изображая мир реки, «укрощённой», «перекроенной» по воле человека как бы через восприятие белуги, носительницы могучего института жизни и продолжения рода, который гонит её в далёкий путь, заставляя пробиваться через пороги, стремительные потоки воды, падающей с турбин гидроэлектростанций. Это лучшие страницы жизни. Живому – жить!»
Окоём бережного отношения ко всему живому расширяется с каждой новой книгой Шадрина. В сборнике повестей «Поучительная история» под своё защищающее писательское крыло он берёт не только рыб, но и всё население дельтового охотничьего хозяйства.
Мысль о трепетном, бережном, разумном, в конце концов, отношении ко всему живому в окружающем нас мире, поэтически воплощена Адиханом Измайловичем в повести «Меченый».
…Весёлая разноголосица многоплемённого населения дельтового охотничьего хозяйства. А из людей в этом раю большую часть года заведующий базой Илларион с женой, да научный сотрудник, приезжающий из города кольцевать птиц. Много крови испортил Иллариону старый кабан – одинец, намертво валивший преследующих его собак, неизменно невредимым уходивший от пуль. Бронированный вепрь. А когда налетел страшный шторм, и всё живое залило водой, только дом Иллариона, стоящий на сваях, заботливо принял на своё широкое крыльцо спасающееся от гибельного шторма зверьё. Приплывает и Меченый, непобеждённый и неуловимый личный враг Иллариона. Стреляй – не хочу. Уже и прицелился Илларион через окошко, что на веранду выходит. И – опустил двустволку. Лежачего не бьют, а спасающегося от шторма в твоём доме – тем более не убивают. Илларион уважал достойных противников…
А вышедшая в 1986 году книга «Понизовье – судьба моя» – это шадринское признание в любви к Понизовью в повестях и рассказах. Это повесть «Моряна» (бывший «Камышовый плен») – песнь песней жизни ловецкой. Это – «Приглашение на свадьбу» – переписка отца с сыном, добрая и неторопливая, убитая Интернетом, почтовая проза о жизни деревни и города, простая повесть о простой жизни, в которой мысль семейная – на самом первом месте. И, конечно, отличная повесть «Ржа». Кратко, сильно, в десятку. Двуреченское охотохозяйство, убеждённый звериный заступник егерь охотбазы Михаил, жена его Лида – красивая, двадцатидвухлетняя. И вот берут они себе в помощники на охотбазу Бориса, годка Лиды, заражённого прогрессирующей жлобской ржой вичобогащения, и карусель стервенеющего хищничества начинает раскручиваться…
И слава богу, что Михаил не пристрелил зарвавшегося Бориса, заразившего (а точнее, разбудил в ней давно жившую жажду наживы) Лиду и вичржой, сбившего её с пути заповедного и пути семейного… А Михаил, изгнав проржавевшего Бориса, тоже, наверное, займётся левой ондатрой: если женщина просит… С кем поведёшься, от того и наберёшься…
А рассказ «Бершовая уха» из «Понизовья» — классика чистой воды. Алмаз.
«Неделю тому назад в Матвея стреляли. И не раз, по какому-то недоразумению, а прицельно и дважды. Скажи ему днём раньше, что будут целить в него из охотничьего ружья, заряженного тупорылым гранёным жаканом под кабана, не поверил бы. Хотя работка у него не из спокойных и вполне располагает к подобным неожиданностям.
Первая пуля просвистела в метре от головы – чуть выше и левее. А вторая щёлкнула у самых глаз, оставив вмятину на носовом баке и щербину у края ветрового стекла «Казанки» — срикошетила.
В азарте погони душило Матвея зло на трусливых поганцев. И лишь потом, час или другой спустя, его забило. Вспомнил он, как однажды на охоте видел убитого кабана, настигнутого тяжёлым и безжалостным жаканом. Вепрь, подплыв кровью, лежал на заломе камыша. И там, где вышла пуля, кровоточила рваная рана с ладонь, не меньше, и из красного мяса торчал острый, как шило, обломок кости. Представилось Матвею, как увесистый свинец, ломая кости, прошёл бы через него, и вдруг от мыслей этих всё оборвалось…».
А приключилось всё это ночью. Напарник отпросился – гостей бог послал, а Матвей, уловив дальний деревянный стук (приглушённый расстоянием удар шеста о бортовину бударки), погнался вдогонку. И, уже настигая, рванул пусковой шнур, но «Вихрь», взвыв, захлебнулся. А когда «Вихрь» завёлся, и Матвей стал рулить след в след, вот тогда и громыхнуло. Матвей дурно выругался, продолжая настигать, но один из обловщиков швырнул что-то тёмное под нос шлюпки. Матвей сообразил, что это, но отвернуть «Казанку» не успел. Винт мотора схватил мягкую, податливую, но прочную, как железо, капроновую сеть, и «Вихрь», взвизгнув, поперхнулся. Приехали…
А через неделю Матвея вызвал к себе райинспектор и сказал, что придётся ему, Матвею, подежурить несколько деньков на участке Верхний, «потому как тамошнего инспектора уложили в больницу». Матвея это предложение расстроило. «Несерьёзный браконьер рождался на Верхнем: то пацаны блёснами надёргают больше положенных пяти килограммов, то старики сетчонку выбьют».
Наутро Матвей выехал на участок Верхний. Накрапывал нудный мелкий октябрьский дождь. Это хорошо, в такую погоду ребятня нигде не маячила, Матвей уже подумывал повернуть домой, когда увидел одинокую лодчонку с одиноким человеком. «Тот был в плаще, не таясь, сидя на корме выбирал сеть». То, что человек средь белого дня работал в открытую, не втай, немало удивило Матвея: «Во дает, избаловали, видать, их тут… Я те, толстозадый, счас врежу».
А когда Матвей, подъехав вплотную, и загасив мотор, вцепился рукой в бортовину деревянной плоскодонки, нарушитель сердито обернулся сухоньким крошечным старичком, это он издали казался большим в своём широком брезентовом плаще. Конечно, старик перепугался, приметив под капюшоном Матвея форменную фуражку. Старик был явно хворым, да и из-под плаща выступала одна нога, а рядом на сланях лежали костыли.
Матвею стало не по себе, он уже хотел было отпустить старика с миром, но что-то не позволило ему этого сделать, и это что-то таилось не в старике, а в нём, в Матвее: он привык делать дело так, как того от него требуют, иными словами, честно есть свой хлеб, а потому, подавив минутную слабость, всё-таки решил действовать жёстко по закону.
– Ты чего, дед, нарушаешь правила?
– Да вот, ушицу захотел, бершата тута водятся, — окая, нараспев ответил старик.
– Удочкой нельзя разве? Обязательно закон преступать?
– Пробовал, тарашки – вертихвостки замучили начисто. Только забросишь…
– С каких это пор тарашка не рыба?
Старик закурил. Тон инспектора несколько успокоил его.
— Оно, конечно, только бершовая ушица для моего желудка лучше. Желудок начисто замучил. Ну прямо кончает…
— Лечиться надо, — сухо отозвался Матвей и, прикрывая сумку от дождя,
вытянул из неё бланки протоколов. Поинтересовался для приличия:
— Язва, что ли? – Кабы она… «Неужто рак?» — похолодело внутри Матвея.
— Два раза резали, а что, сами не могут понять. Руками только разводят.
«Рак», — утвердился в мыслях Матвей. А старик покосился на бумаги и спросил: — Наш-то где? – В больнице. – Тоже с самой войны мается. Добрый человек, понятливый. – Ты, дед, не намекай. Давай-ка вот протоколец небольшой сварганим. На десятку штрафанут, другой раз не полезешь.
И штрафанул. И квитанцию, как и полагается, выписал. И сетку у старика отобрал, не его, старика сетку, а соседскую, но фамилию соседа старик назвать категорически отказался – зачем тебе? Пиши всё на меня. Человек тут ни причём.
Короче, всё честь по чести сделал законопослушный Матвей. Как и полагается. Равнодушие, с каким старик подписал протокол, не понравилось Матвею, но, взглянув в лицо старика, вдруг сделавшееся землистым, расстроился Матвей, сумку даже не прикрыл от дождя, бланки и протокол злосчастный подмочил, оплошку допустил. Райинспектор подмоченный протокол не принял, переоформить велел, и пришлось Матвею к старику в Лебяжье ехать, но выбраться туда он смог только через два дня, и всё это время его какая-то непонятная тревога мучила.
«В Лебяжье Матвей сумел выбраться лишь через два дня. Спросил у встречного пацана, где живет старик.
— Это припадочный? – Почему припадочный? – Да у него сердце то работает, а то нет… Упадёт и лежит, потом оклемается – и хоть бы что. – Ты-то откуда знаешь? — А как же… На рыбалке он с нами часто бывал – Бы-вал?.. Почему бывал? – Дык помер он сёдни. – Пацан приметил, как изменился Матвей в лице, и спросил с испугом: — Он вам родня, дядь, а?
… Матвей брёл по широкой улице, вдоль порядка кирпичных особняков к дому, где жил старик. Он еще издали приметил толпившихся мужиков и баб, но не свернул, дошел до стариковского подворья. Какая-то непонятная сила упорно тянула его, и он, подчиняясь ей, вошел во двор, просторный, но запущенный. Меж деревьев стоял жухлый, по колено, бурьян, изгородь местами покосилась, деревья стояли неокопанными, а дички буйно щетинились вокруг стволов.
Всё это Матвей мигом приметил и подумал, что вот не мог, видно, старик обиходить своё хозяйство, и оно пришло в запустенье.
В сенях и избе было толкотно, но Матвей протиснулся в переднюю, где в гробу, обитом кумачом, лежал старик. Лицо его почти не изменилось, только двухдневная щетина реденько топорщилась на светло-прозрачных щеках
(когда Матвей выписывал старику квитанцию, то заметил, что щеки старика были чисто выбриты – О.С.), да странно торчали, будто целили в потолок, концы прокуренных усов да бородёнка. У изголовья на двух краснобархатных подушечках поблёскивали ордена. Какие и сколько было их, Матвей потом не мог ни назвать, ни перечислить, но, что их было немало, это он хорошо запомнил.
И еще поразили его костыли. То ли по забывчивости, то ли с умыслом пристроенные кем-то, они стояли в простенке, меж окнами у самого изножья гроба.
— Сердце-то чуть ли не кажинный день томило его. А позавчера с реки вернулся сам не свой, ни кровинки в лице, попил чайку, да и слёг. Али кто расстроил, спрашиваю. Никто, говорит, перетомился что-то. Вчерашний день не вставал, а вот к утру сёдни и преставился…
Маленькая полненькая старушка в черном, рябоватая лицом, вся опустошенная, измученная, по всем приметам жена покойного, полушепотом рассказывала неизвестно кому, потому как сидели вокруг неё человек пять-шесть пожилых, в глубокой задумчивости, вроде бы даже не внимая её словам.
И эта старческая отчужденность и неутешное горе рябоватой старушки-вдовы ножом полоснули Матвея по сердцу. Снова взгляд Матвея скользнул по костылям и и остановился на умиротворенном лице покойника. Подумалось Матвею: как же это получилось? Жил человек, воевал, без ноги вернулся. Но живой, живой, черт побери! А вот теперь лежит в гробу. И выходит, что он, Матвей, тому причиной. Как же это? Ведь он ничего плохого не хотел, он делал только то, чего от него требовали… Что же это такое, люди?»
В крайнем расстройстве Матвей постоял еще какое-то время, а потом выбрался из дома старика и пошёл к своей «Казанке». А потом всю дорогу до берега, и потом по реке до инспекции Матвей молча ругал себя и вслух матерился.
Матвей оставил «Казанку» у причала, хмуро поздоровался с толпящимися на берегу инспекторами и решительно двинулся к райинспекторскому кабинету. Надо, обязательно нужно было что-то изменить в привычной ему жизни. Не могло всё оставаться по-прежнему. Но его перехватили. «Из двери бухгалтерии его окликнули: — Матвей, загляни к нам. – Чего ещё, — недовольно спросил он, входя в бухгалтерию. – Распишись вот, — Бухгалтерша сунула ему в руки ручку, пододвинула ведомость.
— Что это? – За третий квартал премия, — На жирном лице бухгалтерши блуждала довольная улыбка. – Первое место по управлению заняли. Хорошо работаем.
Матвей неожиданно для себя сник, усталость проникла в каждую его клетку. Он отчуждённо, нетвердо расписался, сунул деньги в карман и, тяжело перебирая ногами, медленно побрёл к своему дому. В груди было холодно и пусто».
Да, чтобы взвесить удельный вес слова у писателя Шадрина, нужно его «Бершовую уху» прочитать. Для себя – про себя. А для ближнего своего – вслух. Старик Толстой, я уверен, отобрал бы «Бершовую уху» для своего избранного «Круга чтения».
А я, в очередной раз перечитывая «Бершовую уху», вспоминаю «Чапаева»: — Брат помирает… Ухи просит…
И, конечно, честного и беспощадного Бирюка из тургеневских «Записок охотника».
Да, как любил говорить в подобных случаях умный и честный рабочком П. А. Крамарев (его приемный отец, кстати, был сотником в чапаевской дивизии) в совхозе «Астраханский», в котором я учительствовал после института: «Доверили дураку стеклянный… , а он не знает, что с ним делать».
А в 1995 году вышел роман А. Шадрина «Суд неправедный», который он считал одной из главных своих книг, но так считал не только он, потому что именно за этот роман А.И. Шадрин стал первым лауреатом литературной премии имени В.К. Тредиаковского.
Тесно переплелись в романе судьбы человеческие с трагической судьбою Волго-Каспия.
На заре нашей туманной юности, в 1962 году, вся Астрахань только и говорила тогда об Астахове и его подельниках (а я слышал об этом из первых уст – моя мама была в ту пору директором Астраханского учебного комбината, который готовил тогда председателей рыболовецких колхозов), которые тоннами воровали чёрную икру, а когда Астахова (в романе – Астрахов) арестовали, оказалось, что с ним воровскими верёвками повязаны и милиция, и очень высокое начальство, что дальновидный кормоприёмщик Астахов, подстраховываясь, дарил вышестоящим товарищам ценнейшие вещи, особенно почему-то упирали на то, что у какого-то отца города (или даже у могучей кучки отцов) при обыске обнаружили редчайшей красоты и неимоверной ценности люстру, в которой на каждом хрустальном лепестке, как оказалось, была гравировка «От ААП (от Астахова Александра Павловича), что были у Астахова припрятаны километровые магнитофонные бобины с самыми убойными записями о том, как оттягивались высокие гости на осетровых корпоративах у скромного кормоприёмщика…
Помню, как возмущалась мама, когда заговорили о суде над одним только Астаховым.
— А судьи кто!?
Да, да… Суд неправедный.
Два направления, две линии постоянно пересекаются в романе: неправедные хищники Волго-Каспийские и – святые защитники и спасатели Волго-Каспия, доблестные рыцари без страха и без серебра.
А прототип главного героя романа Северцева реален – это крупный учёный Григорий Григорьевич Сибирцев, весь свой талант и всю жизнь свою положивший на защиту заповедных богатств природы Волго-Каспия. Добровольно оборвав свою блестящую карьеру, он ушёл с высокой должности в рыбные инспекторы, в рыбные защитники, и в этой должности в самом начале пресёк хищническую деятельность Астахова, но тот, выведенный из-под ареста своими прикормленными или кукловодами, отделался лёгким испугом, залёг на дно, а потом подался в самую прибыльную профессию кормоприёмщика, а, войдя во вкус, расправил крылья и, при заботливой поддержке своих верховных благодетелей, которых он верноподданно и регулярно подкармливал чёрной икрой и красной золотой рыбкой, стал, по своей же передовой инициативе, бригадиром кормоприёмщиков в самом рыбно-икорном месте.
А Северцев с головой погрузился в многовековую историю разграбления и природозащиты Волго-Каспия:
«Чего только не перевидели Волга и Каспий и их разнообразные многочисленные обитатели: и острожальной крючковой снастью рвали тела могучих белуг и осетров, сея всевозможные инфекции в биологической среде; и зимовальные ямы, так необходимые для сохранения маточного поголовья, громили; и воблу, которая на мировом рынке славилась как астраханская сушка, потрошили на икру, выбрасывая мясо за неспособностью довести до ума. И не один-другой чан – лишь в одном 1927 году сгубили на это более полумиллиона центнеров! А то словно разинский «Сарынь на кичку» перекатывался по взморью и Каспию клич «План – любой ценой». И пошло-поехало. Тут и невода распорные, и сети дрифтерные, и речные невода неописуемой длины, наглухо, вопреки логике, перекрывающие реку от берега до берега. И никакого разбору: что зрелая рыба, что молодь: хватай, соли, суши. Гони центнеры… А Каспий-то один, и Волга одна. Им нет замены. Не сотворишь их по всеобщему велению сердца или же по указке сверху. Богатства народные беречь бы, а не умеем. Не научились! Признаться бы в этом чистосердечно да у предков подзанять ума-разума. Сохранились древние указы и по части рыболовства. Не в пример нашим были они строги до устрашения. Еще в середине семнадцатого века царь Алексей Михайлович строго определил: «…мелких сельдей ловить не велено, а велено ловить сельди большие редкими неводами против образцового невода, каким был он (ловцам) дан за дворцовой печатью». То есть тут и мера на рыбу, и размер ячеи – строго по образцу, заверенному государственной печатью. Чуть позже, лет через семь-восемь, государь всея Руси уже более конкретно предупреждал потенциальных браконьеров (да простится слово, не бывшее тогда в обиходе): «А будь твоим недосмотром рыбные ловцы учнут сельди ловить частыми неводами, а нам, великому государю, учинится про то ведомо, или в присылке на наш обиход и на торгу объявятся мелкие сельди, и тебе за то от нас, великого государя, быть в опале, а старосте и рыбным ловцам в смертной казни».
— Вот даже как! – дивился Северцев, вычитывая эти строки. Он понимал, что странными выглядели бы в нынешнее время правила рыболовства, в которых за нарушение тех или иных пунктов предусматривалась высшая мера…»
Но рыбоохранные идеи самого Северцева о необходимости закрытия промысла на Северном Каспии упирались в алчность, в дурь и в суд неправедный. Лишь прорвавшись к Хрущёву, когда тот приехал в Астрахань, Северцев получил царское разрешение от Никиты Сергеевича прислать записку на его Высочайшее имя.
Домчалась записка-то до Генсека! И… Сколько вор не ворует…
«Чёрная икра сделала своё черное дело. В одной из тюрем южного города Х, на рассвете тёплого предмайского дня (это весна 1962 года – О.С.) был расстрелян Астахов. Подтвердилась ещё раз извечная и мудрая мысль о бренности и суетности нашего бытия.
В эти же примерно дни пришло известие о закрытии промысла на Северном Каспии, чего так долго и трудно добивался Северцев и его товарищи. Осуществилась великая идея, позволившая продлить жизнь Каспия. Зло наказано, добро торжествует…»
Если бы так…
Суд неправедный настиг безвинного отца Северцева (как и отца Шадрина), и был он репрессирован и неправедно расстрелян. Неправедно обрушился суд на одного только Астрахова, а все его вышестоящие кукловоды остались в тени и на свободе.И продолжаем все мы упорно уповать на небеса и верить в наш беспринципный, беспощадный, проворовавшийся и неправедный суд, в бессильной надежде на то, что защитит он и Понизовье наше, и Волгу нашу, и родной Каспий наш, и нас с вами!
Оставь надежду, всяк сюда входящий! Да, боролись бесстрашные Сибирцевы – Северцевы за свои высокие идеи, шли и гибли за них, а что мы с вами имеем в результате на сегодняшний день?.. Какая там чёрная икра и красная рыба! Какие там белуги и минога! Помню, как цитировала мама в те начальные шестидесятые своих учеников – председателей рыболовецких колхозов: «Хай живе товарищ Ишков, хай питается он килькой!» Был Ишков в ту пору главным рыбным министром. Это – начало 60-х. А нынче-то – и кильки нет! Высосали родную насосами. А жульё – лютует и не кильку жрёт! И нет ему ни дна, ни покрышки!…
И опять, и снова – судьба ловца, судьба Каспия и Волги в романе «Смута», состоящем из двух книг, — «Турган-птица» и «Чайка-беляна». Н. Травушкин писал: «В романе много людей, много жизни, Волго-Каспий – золотое дно, но не каждому дарит он свои богатства. Здесь, в Маячном, или в Синем Морце, как и всюду в дореволюционной России, «богатому житьё, бедному нытьё».
Смутные годы, звериные.
Жук ел траву. Жука клевала птица.
Хорёк пил мозг из птичьей головы.
И страхом перекошенные лица
Ночных существ глядели из травы…
Роман – о смутном времени, о тяжкой судьбе, которая выпала на долю его героев. Сам Шадрин о героях своего романа скажет так: «Немало пришлось бедовать им, мыкаться по жизни, пока они достигли желаемого – свершения своих устремлений. Но они понимали, что их победа лишь начало, пролог новой жизни, что работа предстоит титаническая, и были они полны сил, в их душах горел огонь революции, они, как и прежде, стремились сделать жизнь счастливой для всех и пытались заглянуть в будущее, увидеть, что будет через двадцать-тридцать лет… Но они не знали, что эти два-три десятилетия обернутся невиданной в истории России трагедией, к которой они, конечно же, не имели никакого отношения».
В заглавии романа использована каспийская легенда о Турган-птице, которая очень хотела помочь людям, и потому стала для рыбаков надёжной приметой: появляется она как предвестница шторма. И погибает в море – крохотное существо, а ради людей жизни не щадит». Не щадит ради людей жизни и Андрей Крепкожилин, который не в хищников-рыбопромышленников отца и старшего брата пошёл, вместе с товарищами поднял он тружеников ловецкого Понизовья против зажравшихся «хозяев жизни». А светлая героиня «Чайки-беляны» — второй книги «Смуты» («Им, одухотворенным, чистым, почти святым людям, — писал Шадрин, — начала двадцатого века, искренне верившим в красивую сказку о всеобщем братстве, и посвящает автор свой роман».) , в традициях лучших русских женщин решила ехать за своим любимым Андреем в Сибирь: ещё девочкой мечтала она быть похожей на белую чайку из легенды, в которую превращалась влюблённая девочка, спасая и защищая своего единственного и неповторимого…
Делам давно минувших дней, преданьям старины глубокой посвящена повесть «Чёрный аргамак» — поэма о любви. Уходя, Адихан Шадрин спел свою лебединую песню: «Давно это было, так давно, что в памяти человеческой сохранилось как красивая легенда, а не быль. Легенда-сказка о большой любви храброго воина Данислан-бека, любви, стоившей ему жизни».
Да, это легенда о любви, которая, как оказывается, испокон веков ходит в одной связке с коварством и подлостью, написанная на материале отдельных мотивов сказанья «Бугор Каралат», записанных во время фольклорной экспедиции по астраханским сёлам студентами-филологами Василия Самаренко и Константина Ерымовского. В легенде рассказывается о разгроме Хазарии русским князем Святославом в 965 году, когда мусульманская часть населения ушла из Хазарии, но храбрый и честолюбивый вождь Данислан-бек, назвавший трусами тех, кто оставил свою землю на растерзание врагам, был изгнан из родного улуса.
Да, любовь в «Чёрном аргамаке» побеждает смерть, но коварство и вероломство убивают любящих.
Лебединую свою песню Шадрин завершает по-лебединому:
«Данислан и Айнур, взявшись за руки, лежали на мокром песке, к их ногам виновато подкатывались гаснущие волны, погубившие, а затем вынесшие их к людям. Чуть в стороне на воде покачивались трупы чёрного аргамака и золотисто-булатного ахалтекинца…»
Да, уникальным, а сегодня можно сказать, что и раритетным, было то направление в советской литературе, которое сложилось в ней во второй половине минувшего века. Имя ему – «деревенская проза», куда входили Василий Белов, Валентин Распутин, Василий Шукшин, Виктор Астафьев, Фёдор Абрамов, Михаил Алексеев, Владимир Солоухин и позже Владимир Личутин, Владимир Крупин… «Деревенской» её назвали по той простой причине, что авторы все как один были выходцами из деревни.
А в действительности она была прозой историко-философской, вынесшей на общественное обсуждение коренные, фундаментальные вопросы нашего исторического бытия.
Вот потому, мне думается, что А.И. Шадрина, вышедшего из ловецкого села Ново-Красное и поднявшего в своих рассказах, повестях и романах глобальные вопросы о сложнейших взаимоотношениях Природы и Человека, можно с полным на то основанием назвать патриархом понизовской ловецкой прозы.