ИРИНА ЛЕВИТАН
* * *
На столе моём нежные розы
В старой вазе хрустальной стоят.
Вдруг виденье: нахлынули грёзы.
Я и дед на войне. Сталинград.
Взрывы, пули свистят, всё грохочет,
Стоны раненых, гибель солдат.
Дед кричит и, стреляя, хохочет:
«Все равно не сдадим Сталинград!»
Из «максима» строчит разъярённо.
Всё лицо и в крови, и в земле.
Рядом я, подавая патроны,
Становлюсь всё смелее и злей.
И хотя в этой огненной чаше
Пулемёт заглушал голоса.
Слышно было «Ура!» – это наши
Шли в атаку, знамёна неся.
Вот и мы поднялись из траншеи,
Взяв винтовки убитых бойцов.
В этот миг мне казалось важнее
С дедом быть среди тех храбрецов.
Артиллерия яростно била,
Всё вокруг походило на ад.
Как мой дед, я кричу, что есть силы:
«Ни за что не сдадим Сталинград!»
Вдруг исчезли из прошлого грёзы.
Я внезапно вернулась назад.
На столе моём нежные розы
В той же вазе хрустальной стоят.
ДОРОГА К ЖИЗНИ
Приснился сад, корзины винограда
И рыба серебристая в реке.
В тюльпанах степь, коров молочных стадо.
Проснулась – хлеба корочка в руке.
Как холодно, но всё же встану: надо.
Пока могу держаться на ногах.
Пойду на Ладогу, прочь от блокады.
Мне голод стал ужаснее врага.
Зима лютует, печь давно остыла.
За хлеб все вещи проданы давно.
Как хочется воды горячей, мыла.
Но это лишь теперь в обрывках снов.
Надела, что осталось в гардеробе.
На ноги намотала кофту, шарф.
В каком-то нервном трепетном ознобе
Закрыла дверь и вышла, чуть дыша.
Шла очень долго, город весь в сугробах.
Повсюду мертвецы, им нет конца.
Везут, несут без савана и гроба,
Со скорбным выражением лица.
Уже стемнело, силы на исходе.
Горбушка хлеба грелась на груди.
Вдали шалаш, в нём огонёк есть, вроде.
Я напросилась дух перевести.
Налили кипяток. Из ржавой банки
Глотала долгожданное тепло.
Пытались подбодрить, мол, близко танки.
Ну, а фашистов вовсе замело.
Кружился снег, влетая то и дело,
Но тот шалаш от ветра прятал нас.
Вдруг, поглядев вокруг, я онемела:
Десятки тел, стеклянных, мёртвых глаз.
А люди жгли костёр и тихо пели,
Им пережить бы ночь – и снова в путь.
Построили шалаш с одной лишь целью:
Чтоб грели те, которых не вернуть.
Услышав шум, помчалась на дорогу.
Есть в кузове местечко? Повезло.
Так добралась до Волги понемногу,
К своим родным, в далёкое село.
Остался в прошлом голод Ленинграда.
Цветут сады у речки Ашулук.
Но, вспоминая страшную блокаду,
Хлеб никогда не выпущу из рук.
ВАСИЛЁК
Передышка у нас. И есть полчаса до атаки.
Успею дочурке ещё написать пару строк.
Смешались в огне наши звёзды, фашистские знаки.
На чёрной земле заприметил я синий цветок.
Прополз по-пластунски, вжимаясь при свисте снарядов.
И бережно взял это чудо весны – василёк.
Скатился назад, громыхнуло совсем где-то рядом.
В окопе уже развернул чуть помятый листок.
«Пишу тебе с фронта, моя черноглазая Мила.
Здесь всюду воронки, земля от ранений болит.
Мы бьёмся с врагами, а ты прибавляешь мне силы.
Знай, скоро прогоним фашистов из нашей земли.
Тебе посылаю цветочек. Не ведая страха,
Тянулся он к солнцу, такой же, как ты, мой малыш.
На этой войне, где снарядами мир перепахан,
Мне словно шептал: «Ты таких же, как я, защитишь».
Твой папа целует тебя, вот и снова в атаку.
День встречи с тобою, надеюсь, уже недалёк.
Иду в этот бой, не испачкать бы кровью бумагу,
Письмо для дочурки, в котором живой василёк.
ШЁЛ ПО ГОРОДУ МАЙ
Шёл по городу май. Звонко пели в саду соловьи.
В этом гимне любви ощущалось дыханье победы.
Уходила война, оставляя лишь метки свои,
И чернели они средь листвы изумрудного цвета.
В лазарете тепло, пахнет спиртом,
да щёлоком с хлоркой.
А на печке в котле кипятятся бинты и бельё.
Паренёк, напевая, сжимал свой мешочек с махоркой.
Но курить не решился. Открыл письмецо от неё.
Он, лаская глазами, читал его снова и снова.
Как стихи, заучил дорогие слова наизусть.
Ей в ответ написал: «Подлечусь я и стану, как новый.
Вот закончим войну, и к тебе, обещаю, вернусь.
Только был ещё слаб от сквозного ранения в ногу.
И уснул, уронив на подушку заветный листок.
Подошла медсестра, укрывая тихонько больного.
Прочитала случайно те несколько девичьих строк.
И подумала: «Жаль, что война разлучила влюблённых.
Им бы жить да любить, увернувшись вдвоём от беды».
Вдруг на госпиталь тот налетел самолет опалённый.
Рассмотреть медсестра лишь успела чужие кресты.
На парнишку упав, закрывая от пуль его тело,
Прошептала сквозь слезы: «Ты только подольше живи».
Сбили тот самолёт из обычной винтовки с прицелом.
Шёл по городу май, звонко пели в саду соловьи.
ИСТОРИЯ ОДНОГО РИСУНКА
На полке среди документов
Хранился старинный альбом.
Наверное, ждал он момента,
Чтоб вспомнили всё же о нём.
Среди пожелтевшей бумаги
Вдруг выпал чуть смятый листок.
Рисунок трагичной отваги,
Известной дуэли итог.
Поэт, молодой и бесстрашный,
От смерти не прячет лицо.
Набросок судьбы карандашный.
И подпись в углу: О.Скворцов.
Припомнилось детство, соседи –
Скворцовых большая семья.
Родители, мы – ещё дети –
Дружили сильней, чем родня.
Наш дом с тутником, тополями
И старый утоптанный двор.
На Волгу ходили с друзьями,
Ныряли, кто глубже, на спор.
Мое астраханское детство
Пришлось на счастливые дни.
Вот только встречал повсеместно
Отметины прошлой войны.
Я знал, у соседей Скворцовых
Олег на войне той пропал.
Студентом он был образцовым
И что-то всегда рисовал.
Шли годы, родные с надеждой
Всё ждали и ждали его.
Цвели тополя, как и прежде.
Пух белый кружил высоко.
Олег не пришёл в сорок пятом,
В живых не нашли паренька.
Рисунок, немного помятый,
В руке моей вздрогнул слегка.
Повеяло холодом страшным
С дуэли в конце января.
Возможно листочек упавший
Скользнул из альбома не зря.
Я словно смотрел в отраженье:
Вот падает в снег дуэлянт.
Напротив атака, сраженье.
Зима и убитый талант.
К архивам я бросился снова,
Чтоб в прошлое глубже копнуть.
Нашёл. Он погиб под Ростовом,
Геройски закончив свой путь.
Холодной зимой в сорок третьем,
Как Пушкин с трагичной судьбой,
Смотрел он в лицо лютой смерти,
Шагая в последний свой бой.
На хуторе Каменный, в сквере
На братской могиле бойцов
Я в списках солдат, офицеров
Прочел: «Рядовой О. Скворцов».
Весна, тополя, как и прежде,
Бросают свой пух, словно снег.
Родным, не терявшим надежды,
С небес улыбался Олег.
СУДОВЕРФЬ
Как же холодно, дитятко плачет,
Не привыкшее досыта есть.
Мать торопится, как же иначе,
На трамвай бы на первый успеть.
Судоверфь… далеко ещё топать
По морозу, почти полчаса.
Ведь война. За троих отработать.
От бессонницы режет глаза.
Суп прозрачный плеснула в тарелку,
Ощущая живое тепло.
Сунув дочке горячую грелку,
Обняла её, чмокнув в чело.
А в трамвае, в забитом вагоне
Пахло голодом и нищетой.
Теснота, люди словно в загоне,
Но едины в борьбе непростой.
Остановка. Под скрежет колёсный
Ещё ехать бы, ехать не прочь.
Вслед за снежной позёмкой белёсой,
Тихо вышла в рассветную ночь.
Шла по кладбищу-городу мёртвых.
Тихо пела, чтоб страх отогнать.
Этой тропкой промёрзлой, протёртой.
Каждый день приходилось шагать.
Судоверфь… вновь работа до ночи,
А частенько – по несколько дней.
Так хотелось домой, к своей доче,
Но терпела. «Ведь я на войне…»
И пока не прогоним фашистов,
Не очистим от скверны страну,
Всё мы выдюжим, вытерпим, выстоим,
Чтобы в мир возвратить тишину.
РОЯЛЬ
Шла война. Люди так голодали,
День грядущий порой не для всех.
Дочь же грезила всё о рояле,
Представляя на сцене успех.
Ей и музыка снилась ночами.
Исполняла Шопена «на бис».
Пусть хоть в снах, исчезали печали
В мираже театральных кулис.
А на утро картошка да рыба.
Хоть и скудный, но всё же запас.
И за то уж большое спасибо.
Хлеб был редкостью в доме подчас.
До рассвета народ на работе.
«Все для фронта! Тыл должен помочь».
Лишь в трамвае, забывшись в дремоте,
Вспоминала мечтавшую дочь.
Под матрасом, в холщовом мешочке,
По копейкам копила уж год.
Маловато пальто стало дочке,
Да сапожки порвутся вот-вот.
Шла, мечтая: «Пойду на Исады,
Чтоб на рынке обновы купить».
Представляла, как все будут рады.
Удалось ведь деньжонок скопить.
Но заметив листок на заборе
Я, не зная зачем, подошла.
И в каком-то безумном задоре
Сразу всё для себя поняла.
В объявлении чётко и ясно:
«Продаётся концертный рояль».
Стало жарко мне как-то ужасно,
С головы сорвала свою шаль.
Адрес есть, я домой залетаю.
Вот он свёрток, в нём дочки мечта!
А пальто — зачиню, подлатаю,
Это просто пустяк, суета.
Поздним вечером в зале под люстрой,
Как дарующий благо Грааль,
Подарил свои звуки и чувства
Этот чёрный концертный рояль.