
Александр Николаевич Афанасьев родился в небольшом городке Богучар, расположенном на юге Воронежской губернии. Мать Александра Афанасьева умерла рано. И воспитание семерых детей легло на плечи отца. Несмотря на то, что он служил уездным стряпчим, высоко ценил образование и старался своим детям привить любовь к знаниям. После смерти дедушки семья Афанасьевых переехала в имение, находившееся в соседнем городе Боброве. В доме имелась большая библиотека, где Александр проводил много времени. С ранних лет он проявлял интерес к культуре и истории. Особое удовольствие ему приносило чтение исторических книг.
Когда Саше исполнилось 11 лет, он поступил в Воронежскую гимназию. Учиться в гимназии было непросто: учителя физически наказывали учеников, силой заставляли зазубривать уроки. Но тягостная, недоброжелательная атмосфера в учебном заведении не помешала Афанасьеву достойно завершить обучение. Получив аттестат, он поступил в Московский государственный университет на юридический факультет.
В студенческие годы начал заниматься публицистической деятельностью.
В 1847 году написал свою первую статью «Государственное хозяйство при Петре Великом», которая была напечатана в журнале «Современник». Литературный критик В. Г. Белинский одобрительно отнёсся к дебюту начинающего писателя. Научные аспекты публикации Афанасьева произвели на него большое впечатление.
Возможно, Александр Афанасьев смог бы стать видным ученым, однако его научная карьера не задалась. В 1848 году в Московский университет прибыл министр народного просвещения граф Уваров, в присутствии которого старательный студент прочитал лекцию «О влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси». Граф нашёл лекцию слишком либеральной, и по окончании университета со степенью кандидата Афанасьеву было отказано в возможности продолжать дальнейшие научные занятия. Молодой специалист не смог найти вакансию в государственных образовательных учреждениях, и ему пришлось устроиться на работу в частную школу.
Через год он стал сотрудником Главного архива Министерства иностранных дел в Москве. За годы работы в архиве карьера Афанасьева пошла в гору — сначала он дослужился до звания начальника отделения, а позже – до правителя дел комиссии печатания государственных грамот и договоров, состоявшей при архиве.
Это были самые плодотворные годы для Александра Николаевича. Ему удалось раскрыться творчески – сочинить значительную часть своих многочисленных трудов, которые были опубликованы в журналах и специализированных научных сборниках.
В 1850-е годы автор обращается к истории отечественной литературы. В это время он писал заметки о русских произведениях 19-го века и статьи о сатире 18-го века. Одновременно публиковал статьи по истории и литературе в различных изданиях: журналах «Современник», «Отечественные записки», «Временник Общества истории и древностей российских», «Архив историко-юридических сведений, относящихся до России», «Известия Академии наук по Отделению русского языка и словесности», «Русский вестник», «Атеней», «Русская речь», «Чтения Общества истории и древностей российских», «Библиографические записки», газетах «Московские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости».
В 1851-1855 годах в различных популярных и специальных изданиях выходят следующие статьи : «Об археологическом значении «Домостроя», «Религиозно-языческое значение избы славянина», «Дедушка домовой», «Ведун и ведьма», «Колдовство на Руси в старину» и др. Таким образом, явно обозначился круг научных интересов Афанасьева – «археология русского быта», фольклористика и этнография.
Однако делом всей своей жизни А. Н. Афанасьев считал собирательство славянской мифологии, легенд, детских сказок и мифов, которые объединял в тематические сборники. В 1855 – 1863 годах издаются восемь выпусков сказок под общим названием «Народные русские сказки». Это было самое полное издание сказок не только в России, но и за ее пределами. Большая часть сказочных текстов взята из архивов; часть записей предоставил Владимир Иванович Даль, работая над Толковым словарём; использованы материалы и других собирателей. Весь уникальный, обширный материал необходимо было осмыслить, обработать, классифицировать и структурировать. И А. Афанасьев успешно справился с этой трудоемкой работой. За «Народные русские сказки» Академия наук присудила Афанасьеву Демидовскую премию, а Географическое общество — золотую медаль.
В 1860 году Александр Николаевич побывал за границей — в Германии, Швейцарии, Италии и Англии. В Европе он передал рукописи для публикации в изданиях Вольной русской типографии, которые из-за цензуры не мог напечатать в России. Подборка документов относилась к биографии Пушкина, содержала примечания к «Истории пугачёвского бунта» и др.
Материалы, привезённые Афанасьевым, были напечатаны в шестой книге альманаха «Полярная звезда».
Фундаментальным исследованием Александра Афанасьева в области духовной культуры славян стала трёхтомная монография «Поэтические воззрения славян на природу». Афанасьев скромно назвал своё исследование опытом, но этот опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований до сих пор никем не превзойдён. «Поэтические воззрения славян на природу» являются одной из классических работ не только русской мифологической школы XIX века, но и мировой науки о фольклоре в целом.
В 1862 году по доносу недоброжелателя А. Н. Афанасьева уволили из архива с последующим запретом вновь поступить на государственную службу. Для него началась чёрная полоса: болезни, нищета, невозможность заниматься любимым делом.
В 1870 году, за год до его смерти, вышла книга «Русские детские сказки» – самое популярное издание в дореволюционной России, своего рода хрестоматия домашней педагогики.
Александр Николаевич Афанасьев умер 23 сентября 1871 года в безысходной бедности, заболев чахоткой. Похоронен на московском Пятницком кладбище. И. С. Тургенев написал А. А. Фету: «Недавно А. Н. Афанасьев умер буквально от голода, а его литературные заслуги будут помниться, когда наши с Вами, любезный друг, давно уже покроются мраком забвения».
А. Н. Афанасьев прожил короткую жизнь, всего 45 лет. Жизнь была тяжёлой: ему пришлось столкнуться с лишениями, трудностями, тяготами. Но несмотря на это Афанасьеву удалось собрать богатый материал и воплотить его в законченные труды. Он словно чувствовал, что времени ему отпущено мало и поэтому работал на износ, используя всю свою работоспособность и талант, чтобы исследовать русскую народность и старину. Это и принесло Александру Николаевичу Афанасьеву немеркнущую славу в памяти поколений.
Александр Афанасьев до конца жизни занимался возрождением фольклора, так как считал, что там отразились все переживания, чаяния и мечты народа, наша историческая память, воплощённая в конкретных образах и сюжетах. Удивительные сказки Афанасьева – это бесценный памятник народного творчества, который он стремился в неприкосновенности сберечь для потомков.
АЛЕКСАНДР АФАНАСЬЕВ
ИЗ КНИГИ «ПОЭТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ДРЕВНИХ СЛАВЯН»
Богатый и, можно сказать, единственный источник разнообразных мифических представлений есть живое слово человеческое, с его метафорическими и созвучными выражениями. Чтобы показать, как необходимо и естественно создаются мифы (басни), надо обратиться к истории языка. Изучение языков в разные эпохи их развития, по уцелевшим литературным памятникам, привело филологов к тому справедливому заключению, что материальное совершенство языка, более или менее возделанного, находится в обратном отношении к его историческим судьбам: чем древнее изучаемая эпоха языка, тем богаче его материал и формы и благоустроеннее его организм; чем более станешь удаляться в эпохи позднейшие, тем заметнее становятся те потери и увечья, которые претерпевает речь человеческая в своем строении. Поэтому в жизни языка, относительно его организма, наука различает два различные периода: период его образования, постепенного сложения (развития форм) и период упадка и расчленения (превращений). Первый период бывает продолжителен; он задолго предшествует так называемой исторической жизни народа, и единственным памятником от этой глубочайшей старины остается слово, запечатлевающее в своих первозданных выражениях весь внутренний мир человека. Во второй период, следующий непосредственно за первым, прежняя стройность языка нарушается, обнаруживается постепенное падение его форм и замена их другими, звуки мешаются, перекрещиваются; этому времени по преимуществу соответствует забвение коренного значения слов. Оба периода оказывают весьма значительное влияние на создание баснословных представлений.
Всякий язык начинается с образования корней или тех основных звуков, в которых первобытный человек обозначал свои впечатления, производимые на него предметами и явлениями природы; такие корни, представляющие собою безразличное начало и для имени, и для глагола, выражали не более как признаки, качества, общие для многих предметов и потому удобно прилагаемые для обозначения каждого из них. Возникавшее понятие пластически обрисовывалось словом, как верным и метким эпитетом. Такое прямое, непосредственное отношение к звукам языка и после долго живет в массе простого, необразованного населения. Еще до сих пор в наших областных наречиях и в памятниках устной народной словесности слышится та образность выражений, которая показывает, что слово для простолюдина не всегда есть только знак, указывающий на известное понятие, но что в то же время оно живописует самые характеристические оттенки предмета и яркие, картинные особенности явления. Приведем примеры: зыбун – неокреплый грунт земли на болоте, пробежь – проточная вода, леи (от глагола «лить») – проливные дожди, сеногной – мелкий, но продолжительный дождь, листодер – осенний ветр, поползуха – мятель, которая стелется низко по земле, одран – тощая лошадь, лизун – коровий язык, куроцап – ястреб, каркун – ворон, холодянка – лягушка, полоз – змей, изъедуха – злобный человек, и проч.; особенно богаты подобными речениями народные загадки: мигай – глаз, сморкало, сопай и нюх – нос, лепетайло – язык, зевало и ядало – рот, грабилки и махалы – руки, понура – свинья, лепета – собака, живулечка – дитя и многие другие, в которых находим прямое, для всех очевидное указание на источник представления1. Так как различные предметы и явления легко могут быть сходны некоторыми своими признаками и в этом отношении производят на чувства одинаковое впечатление, то естественно, что человек стал сближать их в своих представлениях и придавать им одно и то же название, или по крайней мере названия, производные от одного корня. С другой стороны, каждый предмет и каждое явление, смотря по различию своих свойств и действий, могли вызвать и в самом деле вызывали в душе человеческой не одно, а многие и разнородные впечатления. Оттого, по разнообразию признаков, одному и тому же предмету или явлению придавалось по нескольку различных названий. Предмет обрисовывался с разных сторон и только во множестве синонимических выражений получал свое полное определение. Но должно заметить, что каждый из этих синонимов, обозначая известное качество одного предмета, в то же самое время мог служить и для обозначения подобного же качества многих других предметов и таким образом связывать их между собою. Здесь-то именно кроется тот богатый родник метафорических выражений, чувствительных к самым тонким оттенкам физических явлений, который поражает нас своею силою и обилием в языках древнейшего образования и который впоследствии под влиянием дальнейшего развития племен постепенно иссякает. В обыкновенных санскритских словарях находится 5 названий для руки, 11 для света, 15 для облака, 20 для месяца, 26 для змеи, 35 для огня, 37 для солнца, и т. д. В незапамятной древности значение корней было осязательно, присуще сознанию народа, который со звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те живые впечатления, какие производили на его чувства видимые предметы и явления. Теперь представим, какое смешение понятий, какая путаница представлений должны были произойти при забвении коренного значения слов; а такое забвение рано или поздно, но непременно постигает народ. То сочувственное созерцание природы, которое сопровождало человека в период создания языка, впоследствии, когда уже перестала чувствоваться потребность в новом творчестве, постепенно ослабевало. Более и более удаляясь от первоначальных впечатлений и стараясь удовлетворить вновь возникающие умственные потребности, народ обнаруживает стремление обратить созданный им язык в твердо установившееся и послушное орудие для передачи собственных мыслей. А это становится возможным только тогда, когда самый слух утрачивает свою излишнюю чуткость к произносимым звукам, когда силою долговременного употребления, силою привычки слово теряет наконец свой исконный живописующий характер и с высоты поэтического, картинного изображения нисходит на степень абстрактного наименования – делается ничем более, как фонетическим знаком для указания на известный предмет или явление, в его полном объеме, без исключительного отношения к тому или другому признаку. Забвение корня в сознании народном отнимает у всех образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие словозначений; вместе с этим связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступною. Большая часть названий, данных народом под наитием художественного творчества, основывалась на весьма смелых метафорах. Но как скоро были порваны те исходные нити, к которым они были прикреплены изначально, метафоры эти потеряли свой поэтический смысл и стали приниматься за простые, непереносные выражения и в таком виде переходили от одного поколения к другому. Понятные для отцов, повторяемые по привычке детьми, они явились совершенно неразгаданными для внуков. Сверх того, переживая века, дробясь по местностям, подвергаясь различным географическим и историческим влияниям, народ и не в состоянии был уберечь язык свой во всей неприкосновенности и полноте его начального богатства: старели и вымирали прежде употребительные выражения, отживали грамматические формы, одни звуки заменялись другими, родственными, старым словам придавалось новое значение. Вследствие таких вековых утрат языка, превращения звуков и подновления понятий, лежавших в словах, исходный смысл древних речений становился все темнее и загадочнее, и начинался неизбежный процесс мифических обольщений, которые тем крепче опутывали ум человека, что действовали на него неотразимыми убеждениями родного слова. Стоило только забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило для народа все значение действительного факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний. Светила небесные уже не только в переносном, поэтическом смысле именуются «очами неба», но в самом деле представляются народному уму под этим живым образом, и отсюда возникают мифы о тысячеглазом, неусыпном ночном страже – Аргусе и одноглазом божестве солнца; извивистая молния является огненным змеем, быстролетные ветры наделяются крыльями, владыка летних гроз – огненными стрелами. Вначале народ еще удерживал сознание о тождестве созданных им поэтических образов с явлениями природы, но с течением времени это сознание более и более ослабевало и наконец совершенно терялось; мифические представления отделялись от своих стихийных основ и принимались как нечто особое, независимо от них существующее. Смотря на громоносную тучу, народ уже не усматривал в ней Перуновой колесницы, хотя и продолжал рассказывать о воздушных поездах бога-громовника и верил, что у него действительно есть чудесная колесница. Там, где для одного естественного явления существовали два, три и более названий, – каждое из этих имен давало обыкновенно повод к созданию особенного, отдельного мифического лица, и обо всех этих лицах повторялись совершенно тождественные истории; так, например, у греков рядом с Фебом находим Гелиоса. Нередко случалось, что постоянные эпитеты, соединяемые с каким-нибудь словом, вместе с ним прилагались и к тому предмету, для которого означенное слово служило метафорой: солнце, будучи раз названо львом, получало и его когти, и гриву и удерживало эти особенности даже тогда, когда позабывалось самое животное уподобление. Под таким чарующим воздействием звуков языка слагались и религиозные, и нравственные убеждения человека. «Человек (сказал Бэкон) думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова имеют взаимное и возвратное влияние на наш разум. Слова, подобно татарскому луку, действуют обратно на самый мудрый разум, сильно путают и извращают мышление». Высказывая эту мысль, знаменитый философ, конечно, не предчувствовал, какое блистательное оправдание найдет она в истории верований и культуры языческих народов. Если переложить простые, общепринятые нами выражения о различных проявлениях сил природы на язык глубочайшей древности, то мы увидим себя отовсюду окруженными мифами, исполненными ярких противоречий и несообразностей: одна и та же стихийная сила представлялась существом и бессмертным и умирающим, и в мужском и в женском поле, и супругом известной богини и ее сыном, и так далее, смотря по тому, с какой точки зрения посмотрел на нее человек и какие поэтические краски придал таинственной игре природы. Ничто так не мешает правильному объяснению мифов, как стремление систематизировать, желание подвести разнородные предания и поверья под отвлеченную философскую мерку, чем по преимуществу страдали прежние, ныне уже отжившие методы мифотолкования. Не имея прочных опор, руководясь только собственною, ничем не сдержанною догадкою, ученые, под влиянием присущей человеку потребности уловить в бессвязных и загадочных фактах сокровенный смысл и порядок, объясняли мифы – каждый по своему личному разумению; одна система сменяла другую, каждое новое философское учение рождало и новое толкование старинных сказаний, и все эти системы, все эти толкования так же быстро падали, как и возникали. Миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны могут быть поэтические воззрения народа на мир, так же свободны и разнообразны и создания его фантазии, живописующей жизнь природы в ее ежедневных и годичных превращениях. Живой дух поэзии нелегко поддается сухому формализму ума, желающему все строго разграничить, всему дать точное определение и согласить всевозможные противоречия; самые любопытные подробности преданий остались для него неразгаданными или объяснены с помощию таких хитрых отвлеченностей, которые нисколько не вяжутся со степенью умственного и нравственного развития младенческих народов. Новый метод мифотолкования потому именно и заслуживает доверия, что приступает к делу без наперед составленных выводов и всякое свое положение основывает на прямых свидетельствах языка: правильно понятые свидетельства эти стоят крепко, как правдивый и неопровержимый памятник старины.