Иногда меня, доктора филологических наук и профессора, приглашают выступить перед молодыми писателями (которых я упорно называю литераторами). Не часто, но достаточно регулярно для того, чтобы однажды возник соблазн изложить своё видение писательства как культурного феномена, как тип жизнетворчества, – изложить и оформить как «послание молодым», внятно и системно. А зачем, собственно? Поделиться опытом? Всучить нечто сакральное? Секрет мастерства, например, который тут же научит их «писать»?

Нет занятия более бессмысленного, чем делиться тем, что у тебя взять не смогут, даже если очень захотят. Опыт – сын ошибок трудных, как известно, поэтому учиться лучше всего на собственном опыте. Однако есть ещё опыт познания, «просвещенья дух», которым делиться необходимо. Дело в том, что опыт познания существует в форме писаных (или пока ещё не писаных) законов. Опыт усвоения законов (по крайней мере, ориентация на законы) поможет оптимизировать собственный опыт, предвидеть «трудности», настраиваться на них. Попытка написать такого рода свод законов и мне не зазорна, и жаждущим познания полезна.

С молодыми, по-моему глубокому убеждению, не стоит разговаривать на их языке – не стоит подстраиваться под них в надежде стать «своим парнем», то есть таким же амбициозным, легкомысленным и безответственным. Но вот градус искренности, честности и открытости должен быть созвучен их мироощущению – должен быть молодым, и не потому, что ты разговариваешь с молодыми, а потому, что этот градус всегда должен быть таким: с молодости и до самой смерти.

Итак, нет ничего честнее, беспощаднее и полезнее, чем язык законов. На этом языке и поговорим.

Вы хотите стать писателем? Я не знаю, как стать писателем; но я знаю, что такое писатель, и что надо сделать, чтобы стать писателем. Мне уже пора это знать, иначе зачем было писать, набираться опыта?

Что такое писатель?

Мой ответ таков: быть писателем – значит владеть умением создавать особого рода текст (пункт первый), который обладает личностным измерением (пункт второй). Два в одном. Тот, кто страстно желает быть писателем, вначале находится в статусе литератора – проходит своего рода «испытательный срок» в качестве ученика.

Что значит быть учеником в писательском деле (сейчас мы говорим об идеальной модели ученика)?

Это значит учиться точно и выразительно передавать свои чувства и мысли. Если чувства (мироощущение) и мысли (мировоззрение) достигнут когда-нибудь зрелости, то они станут достойны личности, и тогда у нас появляются основания говорить о рождении писателя.

Писатель – это литератор плюс личность.

Личность относится к человеку как к цели своего существования, но не как к средству, что и пытается отразить в своём творчестве.

Вот почему молодых да ранних «писателей» я называю литераторами.

Исключения бывают и здесь, где их не бывает; только в этой сфере, в области «духа», бывают редчайшие исключения, по пальцам перечесть: сколько гениев – столько и исключений. Гений, как известно, парадоксов друг, поэтому закон литератора гласит: не торопись, а то успеешь.

Бывают исключения иного рода. Бывает так, что литератор сразу, без всяких испытательных сроков, умеет создавать такого уровня тексты, что никому уже не интересно, личность он или нет. Всем очевидно: ему дано писать.

Всё так. Но! Если такой писатель-самородок прогрессирует, то только за счёт того, что становится личностью. А если не становится личностью, то неизбежно деградирует. Шолохов заявил о себе как о писателе «Донскими рассказами», но если бы он не стал выдающейся личностью, он бы не написал «Тихий Дон». Саша Соколов невероятно ярко ворвался в литературу своей «Школой для дураков». Личность его не интересовала от слова вообще. В дальнейшем (за исключением ещё двух вещей, уже не превосходящих «Школу») он не написал ничего достойного внимания.

Артюр Рембо завершил свою выдающуюся поэтическую карьеру в девятнадцать лет. Далее – ничего. Ему просто нечего было сказать этому миру. Он сделал заявку на то, чтобы стать личностью, но так и не сумел этого сделать. У исключений, как видим, тоже есть свои законы.

Первый соблазн, который подстерегает литератора: текст, оказывается, можно представить как набор техник. То есть ученика можно научить пользоваться приёмами, с помощью которых можно создавать текст.

Это если не шок, то колоссальное открытие для начинающих.

Да, это так: текст и техника исполнения – две вещи вполне совместные. Не станем скрывать или, хуже того, лицемерить. Оказывается, можно технично обозначить завязку, можно технично подвести к «ударной концовке»; можно овладеть портретной техникой персонажа; можно научиться технике диалога;  можно повысить «культуру работы с деталью»; можно научиться приёмам, с помощью которых можно выразительно описывать тишину, ночь, одиночество, любовь, даже смерть. Почему нет?

Можно научиться технике уклоняться от таких пугающих читателя категорий, как истина, личность, мышление, цель, средство и прочей никому не интересной зауми. Можно писать одними глаголами, можно избавиться от эпитетов, можно достичь искусства (путём упорного тренинга) обходиться во фразе количеством слов не более семи (видите ли, Его Величество Читатель изволит нервничать, ежели более семи); ну, семь так семь; можно заставить себя ужаться до шести. А до пяти?

Ну, если Читателю будет угодно… А то ведь не дай бог обидится: дескать, за кого вы меня принимаете, за дурака, что ли? В диапазоне от пяти до семи – в самый раз.

Можно, всё это можно. Не стоит относиться к технике свысока.

Рано или поздно у искушённого литератора возникает ощущение, что техника может всё. Да и не техника это вовсе, как выясняется, а креативное письмо (creative writing). Посвящение в тайны ремесла. Весь цивилизованный мир давно этому обучается. К услугам жаждущих сотни учебных пособий. Таких «школ волшебства» в одной только Москве счёт идёт на десятки. Хотя обучение дорого. Но престижно – следовательно, дорогого стоит. В иные школы очередь желающих такова, что чуть ли не за год вперед записываться нужно. Искусство требует расторопности. И некоторых инвестиций, само собой.

В общем, постичь «стихов российских механизм», и даже «механизм прозы», оказывается, не так уж сложно. Во всяком случае, по силам даже тем, у кого и таланта никакого нет. Были бы деньги и желание стать писателем.

При этом корпоративная этика предписывает: надо делать вид, что «все эти штучки и разоблачения» должно остаться за кулисами, за кадром, читатель должен видеть только результат – сверкающий и переливающийся игрой смыслов текст.

Его Величество текст. Ибо литература – это текст. Нет?

Нет. Литература – это текст, написанный личностью. Два в одном.

«Техника» и «механизм», как вскоре убедится прогрессирующий литератор, – это, в свою очередь, механизмы десакрализации текста, та самая «алгебра», аргументы которой бессильны против «гармонии». А где же божественный замес «гармонии», где «не трожьте музыку руками»? Где чудо и непостижимость таланта? Астральные улёты гения? Где непредсказуемость вдохновения? Мистика красоты? Где сакральное величие текста, униженного всякими там «техниками» и «механизмами»?

Сакральность и непостижимость творчества – это второй соблазн литератора. Такой подход поощряет пренебрежительное отношение к «ремесленной стороне дела», даже отрицание такой стороны по принципу «само всё устроится, коли ты талантлив». Ежели бог поцеловал в лобик – пиши; если нет – то никакая техника не поможет. «Отделано чётко и строго, по чувству – цыганская грусть»: вот завет бесконечно от природы одаренного Есенина.

К чёрту «отделанность», само «отделается», по щучьему велению, были бы «чувства»?

В даре Есенину никто не отказывает, а вот установку на его огранку предпочитают в упор не замечать – по крайней мере, те, кто полагает, будто ученичество на пути к писательству – это лишнее.

Дар, конечно, важен, дар важнее техники – только что такое дар?

Вообще с этой «священной коровой» – сакральной стороной творчества – пора бы разобраться. Внести ясность в эту мутную водичку.

Что выражает писатель с помощью техники?

Себя выражает. «Чувства». Самовыражается. Но что является содержанием самовыражения? Содержанием «чувств»?

Либо законы (результат самопознания) – либо забавное их отрицание (это когда самовыражение как таковое становится содержанием). Чтобы познать законы жизни и человека, надо научиться ответственно мыслить, то есть постоянно соотносить свои мысли с жизнью (объективной реальностью).

Но уже первые результаты самопознания обескураживают. Вот, пожалуйста: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Перед нами целых два закона. 1). Чувства (любые) рождаются в результате мышления. 2). Трезвый и беспощадный взгляд на человека («ума холодных наблюдений»)  неизбежно рождает «презрение».

Однако «Евгений Онегин» написан ради третьего закона, который отрицает (вбирает в себя) второй: если ты не обнаружил, за что следует уважать людей, зря ты их презирал.

А за что следует уважать человека?

Только за то, что он способен стать личностью, способен честно ответить себе на честно поставленные до тебя мировой культурой вопросы:

— что есть свобода?
— что есть счастье?
— что есть мера всех вещей?
— что есть истина? добро? зло?

Личность отдаёт себе отчёт: ограничивает свободу то же, что делает её безмерной: законы.

Личность никогда не спутает счастье с «покоем и волей».

Если мера всех вещей деньги, а не личность, зачем вообще писать? Есть бизнес и поприбыльнее.

Что есть истина? Неизвестно. Известно, однако, что истина реализует себя через законы. Через самопознание. Через личность.

Получается: если за словами писателя не стоит закон – грош цена словам. Кто жил и мыслил – только тот способен уважать человека.

Получается: способность стать личностью входит в понятие одарённость писателя.

Более того: личность становится инструментом писателя.

Я бы выразился ещё более определённо: опыт стать личностью, стать умным, счастливым, свободным и при этом уцелеть – такой экзистенциальный опыт вменяется в обязанность писателя. Писатель обязан прожить содержательную жизнь, ибо романы пишутся экзистенциальными чернилами. Написал – и выдохся, если не сдох. Не страшно?

А ведь это самый распространенный нелитературный сюжет в жизни (про написал и сдулся).

И всё же… Можно ли научить литератора быть писателем? А можно научить тому, что материалом писателя, о чём бы он ни писал, становятся вечные ценности? Можно ли сделать человека умным? Относиться к человеку как к цели?

Это редкий дар, между прочим. Именно так: жить, чутко откликаясь на присутствие рядом с тобой вечных ценностей, – это редчайшее явление. Пожалуй, можно развить врождённый дар тянуться к вечному с помощью мышления. В известном смысле – этому можно научиться. А вот научить…

Да и научиться можно только при определённых условиях – в школе жизни (применительно к нашему разговору). Для этого надо сменить лозунги. Реющий перед «школой волшебства» кумачовый плакат «Добро пожаловать в мир, где мифы важнее реальности!» придётся снять и водрузить новый: «Добро пожаловать в чудесный мир (не путать со сказкой!) для того, чтобы сделать быль правдивой сказкой!».

Вы всё ещё хотите стать писателем? В таком случае следует осознать масштаб вызова этого уникального призвания – быть писателем.

Не страшно?

Как всё это соотносится с «техникой» и «механизмами»?

Дело вовсе не в технике как таковой, а в умении с помощью техники выражать личностное измерение (на литературном языке – в умении создавать стиль). Что это означает?

Это значит, что звёздное небо над головой, например, увиденное глазами личности, будет выглядеть совсем не как небо, увиденное глазами ребёнка или забитой старухи. Читателю будут представлены, по сути, три разных объекта, три неба, – три разных внутренних мира, соотнесённых с миром внешним. Иными словами, технику невозможно применить как хорошо закреплённый навык; писатель всегда сам изобретает необходимые ему технические приёмы под конкретную задачу.

Чародеи-наставники школ литературного волшебства (в миру – успешные кудесники прозы и маги поэзии) как-то странно упускают из виду одно обстоятельство: если «креативное письмо» не превращается в искусство создавать стиль, то грош цена такой технике.

Возможно, они ничего не упускают из виду, поэтому сознательно опускают одну деталь: в своих учениках они видят не писателей, которые романы собираются писать, а литераторов, которые готовятся осуществлять «литературные проекты». Стряпать тексты. Много текстов. Писатель отличается от литература-проектировщика (текстовика) так же, как барс от барсука. Писатель пишет всем своим существом – личностью; проектировщики имитируют то, чего у них нет, – мироощущение и мировоззрение личности. В проектах техника действительно заменяет стиль – имитирует стиль, я бы сказал. Вообще вся эта «как бы писательская» суррогатная деятельность носит сугубо имитационный характер: имитируется жизнь, личность, поиски истины, счастье – всё на свете. Это лучший в мире способ убить литературу и заменить (подменить) её чтивом, массовой литературой. Созданием и потреблением текстов.

Зачем, спрашивается?

Чтиво продаётся, а литература, увы, не очень. Маги и кудесники, мастера нюансов, в правилах литературы изменили всего один пунктик, а именно: мерой всех вещей они сделали деньги, а личность как вещество эфемерное, плохо поддающееся материализации, оставили не у дел.

Да-да, главный мотив, как всегда у людей, – деньги. Не личность, нет.

Мне могут возразить: литературе и личности следует искать свою нишу на рынке, коли всё на свете продается. Что нельзя продать – того просто не существует. Закон рынка, нет?

В конце концов, есть ещё один завет: не продаётся вдохновенье – но можно рукопись продать!

Можно. А можно ведь и не продать – так и остаться со вдохновеньем и рукописью, но без денег. У разбитого корыта, согласно ещё одному актуальному завету. Нет-нет, уж лучше проект: так надёжнее. Чтобы продать рукопись, сначала, что ни говори, надо «перепрофилировать» вдохновение. Опустить его с небес на почву «техники». Заставить его служить не искусству, а деньгам.

Продать вдохновение, если называть вещи своими именами.

Закон рынка убивает закон литературы: вот закон законов.

Вы всё ещё хотите стать писателем?

Запасайтесь иммунитетом к абсурду.

Ах, да: и мужеством.

Что прикажете делать в ситуации, если мужества хоть отбавляй и ничего не страшно?

Я давно уже не даю советов (давать совет – это ведь делиться опытом), но в данном случае рискну и все же отступлю от своего правила – так сказать, исключением закреплю правило.

Дам три совета.

Сначала я дам хороший, но опасный совет: читайте «Евгения Онегина», эту книгу книг, до тех пор, пока не поймёте в ней главного. Если постичь главное, связанное с личностью, так и не удаётся, – значит, не судьба. Меняйте призвание, отрекайтесь от мечты – переходите в касту литераторов-проектировщиков. Честно служите мамоне, если слово «честно» в данном случае уместно.

Может случиться и такое: «Евгений Онегин» станет вашей главной книгой – и вследствие этого вы перестанете писать. Роман в стихах может не взрастить, а убить в вас писателя – если талант не слишком могуч.

Расстраиваться не стоит. Вы прожили жизнь не зря. Вы стали полноправным участником литературы как способа реализации личности. Актом отречения от литературы вы служите литературе, а не мамоне. Удачи.

Лучше не писать, нежели делать вид, что пишешь.

Писателя «Евгений Онегин» обогатит, графомана поставит на место, умного восхитит, глупца потешит. Каждый получит своё.

Теперь я дам плохой, но действенный совет: попробуйте написать всем своим существом (если есть, чем писать), и спрячьте эту рукопись в стол. Если у вас получилось, и вы удивили самого себя, вашу вещь всё равно не напечатают. А для печати, для продажи (жить-то надо и репутацию писателя зарабатывать тоже надо) технично уберите всё «лишнее», выпирающее из вашей личности.  Одно дело, если точкой отсчёта в творчестве становится рукопись в столе, и совсем иное – читательский спрос. Есть разница. В первом случае вы себя не предаёте, хотя идёте на компромисс; во втором вы предаёте себя, продаёте с потрохами свой талант и литературу. Ради денег, разумеется. Прикрываться читательским интересом для писателя – последнее дело.

Даже самые независимые писатели в конечном счёте фатально зависимы. Весь вопрос в том, от чего они зависят.

«Зависеть от царя? Зависеть от народа?» Зависеть от истины?

Первые два пункта вуалируют зависимость от денег. Пункт третий делает вас свободным (именно так: зависеть от истины означает быть свободным, «независимым») – и потому обрекает вас на служение таланту и литературе. Закабаляет раз и навсегда.

Вы всё ещё хотите стать писателем?

Тогда добро пожаловать в мир, где пишут, как живут, и живут, как пишут.

Здесь цена и мера всех вещей – личность. Не деньги.

И всё-таки самый чувствительный пункт зависимости – «зависеть от народа». Народ, родина, патриотизм. Всё меркнет перед патриотизмом: и счастье, и свобода. Разве патриотизм не есть сама истина?

Или нам уже патриотизм – не закон?

Что есть личность в сравнении с родиной?

Звук пустой. Вздор. Ноль.

Кстати, именно писатели-патриоты более других до боли ненавидят-презирают «технику» и всякие прочие «механизмы», которые, как им кажется, коварно отвлекают от главного – от служения отчизне. Идеологически индифферентная «техника» в этом контексте воспринимается – ни больше ни меньше – как происки врагов, как проявление информационной войны. Они (враги) хотят унизить нас до приёма. Следовательно, с ними и с их «техникой» надо сражаться. Биться. Любовь к родине всё спишет – в смысле, всё напишет сама. Остальное приложится, образуется, отделается.

Патриоты не любят мелочей и нюансов. Они сразу очерчивают главное: литература – это и не тексты вовсе, а способ служить родине. Всё прочее – от лукавого.

Поскольку с патриотами спорить очень трудно, постараемся вступить в диалог. Прежде всего, согласимся: литература действительно может быть способом служения; например, родине. А может – красоте (тому самому дьявольскому культу стиля). А может – народу. Богу. Себе любимому.

Да чему угодно. Способ – он и есть способ. Средство. Не цель и не содержание.

Вы как бы служите литературе, а литература без всяких как бы – стране (и миру, если от державы что-нибудь останется). Литература – служанка. Красоты, добра, народа – неважно; важно – что служанка.

Как ни прискорбно слышать это патриотам, готовым бросить в топку патриотизма не только литературу, но и саму жизнь (в том числе свою, отдадим им должное), литература может быть способом познания, и в качестве такового превращается из средства – в цель.

Литература может быть и не служанкой. И, что еще хуже, – без претензий стать Госпожой.

Служить истине – нельзя. Тип отношения с истиной – не служба (преданное служение становится главным достоинством при вассальной зависимости; ах, это сладкое слово – зависимость!). И не дружба. Тип отношения с истиной – ничего личного: не плакать, не смеяться, не ненавидеть – а понимать.

Литература может быть высшей культурной ценностью, связанной более с личностью и истиной, нежели с патриотизмом (частным моментом реализации личности).

Думаю, именно это раздражает патриотов всех мастей – не «техника», не враги, а то, что литература им неподвластна, что она не способ служить, а способ прикоснуться к сути вещей.

Если кому-то покажется, что я здесь выступаю против патриотизма, вынужден разочаровать: это не так. Более того, я недвусмысленно за патриотизм.

Только патриотизм патриотизму рознь. Литература, подлинная литература экстра-класса, культивирует патриотизм особого рода: «Люблю отчизну я, но странною любовью!»

Странною – с точки зрения простых (далёких от культуры) патриотов, которые исповедуют немудрёную формулу «патриотизм минус мышление». Для «просто патриота» человек – всегда средство реализации патриотизма. В сухом остатке – примитивный патриотизм, местный (чем меньше родина, в идеале сводимая к привязке к местности, к родимому пятачку, – тем больше патриотизм). Иррациональный, природно-зоологический. Из такого низкопробного «пятачкового» патриотизма получается фашизм высшей пробы.

А теперь оценим такую странность: самые частные истории (Онегин, Печорин, Обломов) стали «энциклопедиями русской жизни», вполне себе патриотичными. Почему?

«Евгений Онегин» стал величайшим образцом патриотизма потому, что это патриотизм сквозь призму личности: любовь к истине порождает любовь к миру, которая рождает любовь к родине, которая питает личность, стремящуюся к познанию. Это странно, но это правильно. Это закон.

В романе в стихах патриотизм конкретно выражается в том, что весь строй мышления романа (и самого Онегина, и личности автора) направлен на утверждение подлинно европейских ценностей. Умом человека (Россию, мир – кого угодно и что угодно) не понять – это не про Онегина, который исповедует культ мышления в противовес иррациональному «в Россию можно только верить». Если развернуть и совместить логические цепочки, пронизывающие роман, окажется именно так: Россия – это Европа. Чем не формула патриотизма?

Способ постижения истины становится способом воспитания патриота.

Следовательно, такой русский Онегин одновременно проявляет себя и как всечеловек, как универсальный человек, как личность (и это прежде всего). «Узким», узко мыслящим борцам за родные осины (болота, березы и т.д.) патриотизм личности кажется предательством. 

Тип мышления, строй мысли, тип духовности, характер цивилизации, наконец, – всё это становится формой проявления патриотизма. Именно качество мышления определяет качество патриотизма. «Кто жил и мыслил», тот не станет зацикливаться на местечково-пятачковом патриотизме (хотя и не станет отрицать его как составляющую многомерного чувства любви к родине).

Умный, следовательно, критический патриотизм – это многослойное чувство, умное, опять же («странное»); оно направлено на укрепление страны, а не разрушение её под сладкие байки о лучшем на свете нашем только на том основании, что оно наше. Патриотизм – это любовь ко всему лучшему на свете, которое необходимо привить своей родной стране. Сначала добыть (познать) – а потом привить. Патриотизм – это вселенская история, и только потом (вследствие этого) местная. Никак не наоборот.

Вот почему носителем высшего типа патриотизма выступает личность, но не человек в шкуре патриота. Самопознание – это ещё не патриотизм как таковой, однако это самая надёжная основа патриотизма. Что же касается не рассуждающей простоты патриотов, то она, выражаясь народным русским, хуже воровства. Эта простота губительна для страны.

Кого люблю – того гублю?

Лихо, но глупо.

Отдельные личности и родина – это как деревья и лес. Можно за деревьями не видеть леса, а можно в лесу не различать деревья. А надо бы за деревьями видеть лес.

Ergo: если ты писатель-личность, тебя могут вообще не заметить. Слишком это всё масштабно. И заметят ли, оценят ли когда-нибудь – большой вопрос. Писатель – это очень высокая культурная ставка. Выше не бывает. И риск так и не пополнить собственной персоной не длинные и не стройные ряды писателей, соответственно, колоссальный. Писал, писал – а всё без толку. Писал – но не вписался. Как вам такой поворот сюжета?

А теперь последний совет, возможно, самый безответственный.

Посмотрите себе в глаза и ответственно спросите: «Я всё ещё хочу стать писателем?»

«Российский писатель»

Поделиться: