«Здравствуйте, я Дегтярёв Юрий Павлович, ветеран педагогического труда. В 1971-72 годах работал по направлению в одном из посёлков Астраханской области учителем истории. Жизнь в Астраханском крае накрепко осталась в памяти. Ей посвящены мои рассказы об этом времени. Я хотел бы узнать, можно ли опубликовать в «Родном слове» мои рассказы? Заранее спасибо за ответ».
Предлагаем вниманию читателей один из рассказов Юрия Дегтярёва. Это и будет ответом на процитированное письмо.
1971 год. Небольшой рыбацкий посёлок в дельте Волги был взволнован. Ёщё бы! Человеку, чуждому миру этого посёлка, заполненному такими понятиями, как путина, сейнер, ерик, тоня, его жителям, всю жизнь дышавшим просторами великой реки, было непонятно отчего. Непонятно было и Лёшке Ковалёву, который первый год учительствовал в восьмилетней поселковой школе в качестве «историка». Лёшка, выпускник педвуза центральной России не хотел ехать по распределению в Астраханскую область. Причина была одна: ребята его курса договорились – ехать из предложенных областей надо в Курганскую – лес, рыбалка, словом, роскошная русская природа. Они не понимали, почему сначала выбор областей был свободным, а потом им в ультимативной форме заявили: «Поедете в Астраханскую область! Кто откажется – комсомольский (а некоторые и партийный) билет – на стол!»
На истфаке, где учился Лёшка, многие связывали свою будущую работу не со школой, а с комсомольской или партийной деятельностью. Поэтому угрозы о билетах были не пустыми. Должно было поехать десять человек, но поехали только пятеро, в том числе, и Алексей Ковалёв.
По этому поводу он не комплексовал. Его не прельщала ни комсомольская, ни партийная карьера. Хотя во время учёбы он был и комсоргом группы, и председателем профбюро факультета, и был близок с теми, кто такую карьеру наметил. Алексей давно увидел формализм, суету, показуху в их мероприятиях. Хотя он и «не горел», как некоторые из однокурсниц, желанием «сеять разумное, доброе, вечное», махнул на всё рукой и поплыл по течению. Просто он не думал, что ему будет где-то плохо: «школа, так школа, сеять, так сеять, что-нибудь да взойдёт!» В институте за кроткий нрав, некую инфантильность, доброту, «непротивление злу» (некоторым он казался равнодушным), его прозвали «Алюня». В «начальниках» он побыл за свою честность – прежний председатель профбюро подворовывал из студенческой кассы. Иногда Алюня писал стихи, которые печатали в институтской многотиражке. Женщина, редактор газеты, сказала Алёшке: «Я несколько раз отдыхала в Астраханских краях: это – чудо! Напрасно вы отказываетесь». В вузе учеба у Алёшки проходила ни шатко, ни валко. Несмотря на хорошие способности, Алюня не перетрудился, даже участвовал в научных сообществах. Но он не любил сидеть за столом с книгой и «высиживать» ценные мысли. Он схватывал всё на лету, и потом это переставало его интересовать. Влекло другое: вузовская театральная студия и бардовские песни шестидесятников. Кумирами были Окуджава, Визбор, Высоцкий и другие. Алюня потихоньку освоил гитару и пел в своей комнате в общаге, хрипотцой подражая Высоцкому: «Но парус, порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь!» И Лёха каялся вместе с ним. За вспоротое брюхо дельфина, за треск речей с высоких трибун, которым уже давно никто не верил. Он переживал одиночество вместе с пассажирами полночного троллейбуса Окуджавы, грустил расставанием с туманными горами Визбора. Ребята говорили, что хорошо. И вот Астраханское распределение. Впервые в жизни Волга, её дельта, широченные речные просторы, густые заросли камыша, паромы, речные трамвайчики, быстроходные речные катера – «Ракеты». И дышалось так легко – не надышаться! Речная волна и брызги из-за борта, ощущение свободы, скорости, движения. Но с первых минут удивили люди.
Первое, что было отмечено ушами, – чистейшая русская речь, которой позавидовали бы и москвичи. Жили в этих местах, кроме русских, казахи, калмыки, татары. Они говорили по-русски хорошо, хотя и не так чисто. Но не было в здешней русской речи ни акцентов украинского или белорусского, ни «гэканья», ни «рэканья», которыми страдал Алюня, приехавший на учёбу в Воронеж из Донбасса. Но самое интересное было в интонации здешней русской речи: в конце каждой фразы говоривший как бы выражал недоумение или несогласие сказанному собеседникам. Алексей не сразу это понял, и ему казалось, что говорившие выражают недовольство по отношению к нему.
Алексей быстро нашёл домик директора школы, который жил недалеко от пристани. После вкусного обеда директор повёл его к хозяйке дома, у которой предстояло ему жить. Хозяйка приняла Алексея, но сказала: «Жить – живи, да год ныне голодный, рыбы мало, кормить не буду». Но понемногу кормила: утром калмыцкий чай с молоком, а на ужин варёная вобла. А ещё Алёшка немного кормился в буфете школы: пирожки, пончики, а иногда буфетчица приносила молоко и яйца. Содержимое магазина неподалёку было скудным: хлеб, консервы, соль, сахар, водка. Главное же неудобство было в том, что до школы неблизко – километра три, плюс жара до 40 градусов и высокая влажность. Приходя в школу, Лёшка выпивал полграфина воды в учительской, пытаясь отдышаться.
Позже нашлась квартира поближе, почти рядом со школой. В школе ему дали классное руководство, пятый класс и часы истории: две параллели с пятого по восьмой. В классе было 25 человек. Раз в неделю надо было проверять дневники. Первая проверка закончилась в мгновение ока. Лёха вошёл в класс, положил дневники на стол и собрался их анализировать. Вдруг все ребята сорвались со своих мест и облепили учительский стол со всех сторон. Через несколько секунд в классе остался ошеломлённый учитель, а дневники исчезли вместе с их хозяевами.
Прошла неделя. Следующий классный час начался с того, что учитель, войдя в класс и положив дневники на стол, придавил их рукой, негромко, но властно сказал: «Сидеть!» Ребята поняли, что он не шутит и чинно-благородно досидели до конца анализа дневников.
Лёха влился в учительский коллектив, нашёл общий язык с коллегами. Ученики признали его требовательность, хотя иногда он был жёсток, но интересно рассказывал. Дни шли за днями. Однажды директор школы объявил, что в посёлке будет проводиться фестиваль народного творчества. Это и была причина взволнованности жителей посёлка. Директор школы предложил учителям принять в фестивале активное участие.
Лёха не любил фольклор. Он родился и вырос в городской среде, и его воодушевляла городская, иногда полублатная романтика. Поэтому он не видел себя в контексте народного творчества. Но из любопытства и потому, что ничего другого жизнь не предлагала, он пошёл в дом культуры, который находился недалеко от его дома.
Дом культуры – одноэтажное здание, скромное снаружи. Внутри зал на сто человек, сцена, всё было чистенько, аккуратненько, ухожено. Всего два кабинета: начальника, Николай Николаевича, мужчины лет пятидесяти и зав. художественной частью Гимаевой Людмилы Ивановны.
Они приветливо встретили молодого учителя. Выяснилось, что фестиваль этот – не только фольклорный, но вообще любое устное художественное творчество жителей посёлка. Николай Николаевич спросил Лёху: «А Вы чем нас порадуете на фестивале?» Тот задумался. Пение он отверг сразу: во-первых, это народное творчество – фольклор. Во-вторых, какой из него исполнитель? Общага – это одно, а здесь – народный, колоритный, национальный слушатель: русские, казахи, рыбацкие семьи.
– Я могу прочитать стихотворение, – сказал Лёха.
– Какое? – спросил Николай Николаевич.
– Отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин», – ответил Алексей.
– Ой, а это не сильно много? – спросила Гимаева.
– Нет, на одну страницу.
– Прочитайте, пожалуйста, – попросила Людмила Ивановна. Леха прочитал. – Пойдёт, – сказал Николай Николаевич, – будешь выступать первым!
Маяковский Алексею нравился. Его рубленные строчки символизировали уверенность, решительность, напор, то, чего, подчас, самому Алексею не хватало.
И вот наступил день фестиваля. Зал дома культуры был полон. После того, как Гимаева объявила о начале, Алексей вышел на сцену, посмотрел в зал и начал читать. Читал он неплохо, но, глядя в зал на обращённые на него зрительские лица, растерялся и перескочил сразу на финальные строчки:
– Армия пролетариев, встань стройна!
Да здравствует революция, радостная и скорая!
Это – единственная великая война
Из всех, какие знала история.
Прочитал он их с пафосом, поэтому зрители с воодушевлением ему похлопали. Потом выступила сама Гимаева и спела песню про ямщика. Пела она хорошо, и зрители тоже её активно её приветствовали. Затем Гимаева объявила песню «Славное море, священный Байкал», и на сцену вышла крепкая молодая женщина и запела. Ничего подобного Лёха ранее никогда не слышал. Тем более, что он всегда считал, что эта песня для мужского исполнения, мощного баса. У этой женщины тоже был мощный голос, красивый и необыкновенно сочный. «Неогранённый алмаз у этой иерихонской трубы!» – подумал Алексей.
Затем вышли на сцену бабушка и дедушка, лет под семьдесят, в русских нарядах. Бабушка стала петь частушки: «Я невеста неплоха, подыщите жениха, приходите свататься, я не стану прятаться!» Подобное Ковалёв слыхал, но поразил задор исполнителей и то, что у старичка в руках было сначала три, а затем пять гармошечек – от средней до самой крохотной, на которых он ухитрялся по очереди играть. «Во даёт!» – подумал Лёха. Такого он ещё не видел. Зал очень тепло приветствовал пожилую чету.
Следующим было выступление молодого казаха с национальным инструментом – дутар называется. Казах запел тоненьким голоском какую-то печальную мелодию. Пел он долго. Поскольку Лёшка не знал казахского, он быстро устал. Но зрители в зале слушали внимательно, а после дружно похлопали.
После этого Гимаева объявила русский романс, и на сцену вышла женщина лет сорока пяти с гитарой, села на стул и запела. Женщина была одета в длинное чёрное бархатное платье. Глубокое декольте украшали бирюзовые бусы, а в ушах бирюзовые серьги.
Глубокий грудной голос очаровывал зрителей: «О-о-отвори потихоньку калитку», – полетело над залом. Лёшка посмотрел в зал – зрители были заворожены пением. Когда он снова посмотрел на сцену, то увидел лишь пустой стул и прислоненную к нему гитару. Исполнительницы не было. В изумлении Лёха подумал: «Упорхнула как птичка». Но вдруг на сцене появился здоровенный бородатый мужик и заревел:
– Зашибу шалаву!
Он хотел схватить гитару, но Гимаева его опередила и спрятала гитару за кулисы. На сцену вышел Николай Николаевич и попросил мужика покинуть зал. Тот стал объяснять, что он запер эту сволочь (жену) дома и запретил ей выступать, а она не послушалась, и он ей… Николай Николаевич прервал красноречие и обещал пригласить для беседы поселкового милиционера Тюлегенова, который был грозой местного криминала. Осыпая всех проклятиями мужик ушел.
– Ревнивый тиран и самодур! – сказала Людмила Алексеевна. Исполнительница на сцене тоже больше не появилась.
«Калитка осталась не затворенной», – подумал Лёшка.
Выступления продолжались: с танцами выступили казахи – мужчины. В руках одного из них был бубен, у другого щипковый инструмент.
«Вот она, национальная душа, у каждого народа – своя», – пришло Лёшке в голову. На сцену вышли трое женщин и спели поистине народную песню о войне, которую раньше Алексей не слышал. Особенно ему запомнилась строка: «В огне, огне село родное, в огне вся Родина моя». Когда женщины откланялись под бурные аплодисменты, Лёшку вдруг осенило: «А что, если…» Он взял из-за кулис гитару и сказал Гимаевой: «Я выступлю, можно?» Гимаева немного растерянно похлопала ресницами:
– Ну, пожалуйста.
Лёша вышел на сцену.
– Владимир Высоцкий, – сказал он, – «Штрафные батальоны».
И запел: «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка»…
«Штрафные батальоны» Лёхе нравились давно, но пел он их редко, в основном, сам себе. Над ними размышлял: «Конечно не они выиграли войну, но никакие они не блатные урки, а просто попавшие под пресс репрессий военные». К этому времени Лёшка уже прочитал не только «Один день Ивана Денисовича», Солженицина, но и «Полководец» Владимира Карпова о генерале Петрове.
«Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны!» Зал, особенно молодёжь, бурно приветствовала выступление Алексея аплодисментами и свистом.
Гимаева объявила о завершении выступлений, поблагодарила участников и зрителей. Лёшка отдал ей гитару, пожал руку Николаю Николаевичу и направился к выходу. К нему подошла девочка, в которой он узнал ученицу 8 класса Любу Баскову, и сказала:
– Спасибо, Алексей Павлович, за выступление, мне понравилось! А вы будете ещё выступать?
– Не знаю, – смутился Лёшка.
– Выступайте ещё! – попросила Люба и побежала следом за подружками, которые придержали шаг, наблюдая за ними, и весело смеялись. Лёшке было приятно, особенно последнее предложение.
«Ах ты, Баська-Любаська!», – подумал он.
Так закончился первый в Лёшкиной жизни фестиваль народного творчества. Народ посёлка стал ему намного ближе.