Не знаю, как у вас, а в моём советском детстве торт ели два-три раза в год, по большим праздникам, типа 8 марта или 1 мая. Не то, чтобы жили бедно, но и не жировали. Ей Богу, как-то не воспринимался торт будничной едой. Он вообще не был едой. А буржуйского слова «десерт» мы не употребляли. Торт был непререкаемым атрибутом большого праздника. Как винегрет или «оливье». Да, кстати!.. Майонез и горошек считались «СНЗ» — стратегическим неприкасаемым запасом. Эти «дефицитные товары» припасали за несколько недель или даже месяцев до праздника.
Шампанское на столах появлялось только раз в год, 31 декабря. В другие праздники его не пили совсем или почти. Разве что — на свадьбах. Чисто символически. А, например, коньяк тогда пило лишь начальство: неоправданно дорого и «клопами пахнет». Так говорили…
Но тот же самодельный и качественный самогон из натуральных продуктов брожения считался гораздо «полезнее». К тому же, «пробирал» лучше. Считалось, что «от коньяка обязательно будет болеть голова». С чего это вдруг? Но так тоже говорили, и я, будучи совсем шкетом, это запомнил, хотя даже не понимал, о чём это говорят взрослые…
Вообще коньяк, на мой нынешний взгляд, считался не вполне напитком, а, скорее, «универсальной взяткой». А маленькие рюмки для него были ментально чужды простому советскому человеку, привыкшему к стопкам и стаканам. Вообще я думаю, маленькие рюмочки, как и слово «десерт», не соответствовали ширине советской души и советского праздника. Действительно, «чего нам манерничать?» «Не графья, чай»…
Друзья родителей и все наши соседи за праздничным столом употребляли только два вида спиртного — «красное» и «белое».
Белой была соответственно водка или самогон.
За «красное» сходило креплёное вино или портвейн. В среде шахтёров сухим вином не «пачкались», оно считалось чем-то вроде «реквизита из кино про заграницу», напитком для городского дамского баловства…
Сухая колбаса была не у всех, а у тех, кто «смог достать». Помещалась с уважением на тарелке в виде нарезки в центр стола и считалась атрибутом «респектабельности» хозяев. Как и банка растворимого кофе, появлявшаяся на столе у «умеющих жить» хозяев вместе с сахарницей в конце застолья.
Магазинный торт типа «Пражского» или «Киевского», действительно был шиком, за ним нужно было постоять в гастрономе. В основном обходились домашним пирогом.
Шоколадные конфеты тоже не везде подавались. Если хотелось удивить гостей, то это можно было сделать с помощью зефира в коробке, который водился только у завмагов и приобретался исключительно по блату. О зефире в шоколаде тогда только слышали, но в натуре не наблюдали. Тем более, не пробовали.
Особняком упомяну роль цитрусовых в конце советских декабрей.
Мандарины и особенно апельсины были неоспоримыми и важнейшими символами новогоднего торжества. Праздник без них был невозможен. Теперь можно с уверенностью сказать, что эти экзотические во всех смыслах фрукты обладали свойствами… священных предметов.
Отец подгадывал ко второй половине декабря короткий отпуск за переработку в ночные смены на шахте и ехал к своей сестре и моей тётке в Москву, за новогодними гостинцами. Туда он летел самолётом и налегке.
Из столицы возвращался поездом, нагруженным коробейником с экзотическим, невиданным в шахтёрском посёлке товаром.
Помимо всего прочего, он привозил 2-3 банки красной икры, которую мы с братом готовы были уважать, как «кремлёвский деликатес», но решительно отвергали за непривычный странный вкус, и которую муж моей тётки, дядя Витя, работавший важной шишкой в Госкино, доставал специально для моего отца, которого уважал за его тяжёлый ударный труд под землёй.
Для нас же, шахтёрских детей, главным московским чудом, привезённым отцом из загадочной и волшебной столицы СССР, были апельсины невероятной красоты и оранжевой матовости…
Скажу так. В моём детском сознании апельсины были олицетворённой мечтой о коммунизме. О существовании бананов мы не догадывались. Нет, слово это мы, конечно, знали, но не примеряли к своей жизни.
Я так и представлял себе коммунизм — как время, когда можно будет есть апельсинов столько, сколько захочешь.
На новогоднем советском столе это дивно пахнущее далёкими южными странами африканское чудо появлялось только раз в год — в канун Нового года. В сочетании с запахом ёлки и жжённой серы из хлопушки, апельсиновый аромат навсегда впаялся в ассоциативную память советского ребёнка, как важнейшее в жизни напоминание о лучшем на свете празднике жизни.
Конечно, мы и понятия не имели о том, что всё детское волнение, всё ожидание чуда и сокровенной встречи с чем-то важным было ни чем иным, как ощущением приближения Рождества Христова.
По-другому эту бурю чувств в душе я объяснить не могу.
Тряпишный Дед Мороз под ёлкой был не просто игрушкой — он был волнующим до глубины детской души посланником из иных миров… Дед в красной шапке и кафтане был волхвом и вестником.
И я могу теперь, положа руку на сердце, сказать, что Новый год, как тогда, в советском детстве, так и сейчас, воспринимается мной, как нечто переходное, пограничное между мирами, между буднями и праздником, между обыденностью и Святостью.
И это ощущение — абсолютно религиозное по своей природе.
Его невозможно искусственно или усилием воли возбудить в себе. И удержать невозможно. Можно только вспомнить…
Понимали ли мы это или не понимали — это не важно. Самое главное в жизни происходит помимо воли и отношения к этому человека.
Святость и чудо просто входят в тебя, как данность, как уверенность в невидимом и осуществление ожидаемого…
Помню, как под покровом ночи я залез под ёлку и распотрошил зачем-то мешочек за спиной игрушечного Деда Мороза… Обнаружил в нём кусочки фольги и опилки.
На что я надеялся и что я хотел там обнаружить, я уже и не помню. Самое главное, что я не был нисколько разочарован: и фольга, и опилки казались мне… волшебным золотым песком…
С трепетом я держал на ладони эту «волшебную» кучку, боясь обронить хоть пылинку, и шептал свои детские просьбы в невидимое пространство…
Вот что это было? И чем это было?
Я думаю, это были мои первые опыты молитвенного общения с невидимым миром…
С тех пор прошло много лет, зим и новых годов.
Иногда зимой, особенно в супермаркетах, в этих торговых капищах, где царит нескончаемый праздник живота, я кажусь себе зачарованным ребенком и иду мимо всего того на прилавках, чего никогда в жизни не мог представить себе скромный советский человек, всё-таки доживший до товарно-продовольственного «коммунизма» и оказавшийся среди самых невероятных дефицитов, которые он не видел даже в кино «про заграницу»…
Но я прохожу мимо всего того, о чём не мог мечтать полвека назад ни я, ни мой отец, ни ещё раньше отец моего отца… Это всё «изобилие» оказалось ТАКИМ и НАСТОЛЬКО не важным, что разрушило и изменило в корне все наши представления о подлинной мечте, способной пережить века и, преодолев время, остаться самоценной…
Я, прикрыв глаза, иду на запах апельсинов… Тех самых, которые были чудесным символом детской сказки советского мальчика о совершившемся чуде.
И этот, волшебно слившийся во единый дух, запах ёлки с апельсиновой коркой не может соврать о времени и состоянии, когда ты был невероятно счастлив… Дух святого детства…
С приближающимся Рождеством Вас, советские и все остальные Божьи дети!