Вы уже знаете нашего земляка, поэта, прозаика и барда Вадима Муравьева по изданному в 2018 году сборнику новелл и рассказов «Терракотовые шторы». В нынешнем году у Вадима вышли в свет авторский альбом песен «Не оборви струну» и третья собственная книга – «Незапланированное столкновение». И в этот раз внимание вновь уделено малому литературному жанру – рассказам и новеллам. Одно произведение из этого сборника предлагаем вниманию читателей.

ПСЯО

«Серёжа, милый!

Я не могу так больше жить! Я устала от бесконечных ожиданий, от ночных тревог… Конечно, твоя работа очень важна для тебя – и это не обсуждается. Мне давно известно, что ты никогда не поменяешь сферу деятельности, но пойми и меня, милый: я живу в сплошном страхе! Я просыпаюсь ночами от чувства смутной тревоги, у меня щемит сердце и болит душа – а вдруг с тобой что-то случилось? Вдруг тебя убили на проклятой войне или, что ещё хуже, тяжело ранили… Дочка чувствует мою боль, становится нервной, просыпается ночами и кричит во сне.

Я приняла решение. Прости, но я ухожу. Мне кажется, что это единственный выход из создавшейся ситуации! Прости, прости, прости! Очень люблю тебя, но больше не могу… В этой квартире я живу ежеминутными страхами за тебя, за наше будущее, потому что здесь всё напоминает о тебе, о нас. И даже фотография на стене – в осеннем лесу, в красно-жёлтой пестроте октября, на которой ты стоишь позади и обнимаешь меня своими большими сильными руками… Я плачу, я рыдаю – на ней я более счастлива, чем сейчас! Моё счастье ходит рука об руку с болью – это просто невыносимо.

Серёжа, милый! Прости! Я ухожу – и не суди меня за это…

Твоя Лена.»

Я стоял у окна и теребил в руках вырванный из тетрадки двойной листок – письмо от жены. Послание от любимой и любящей женщины, которой так осточертело существование со мной, что в конце концов она не смогла его выдержать. Она ушла… А я-то возвращался домой на крыльях любви! После трёхмесячной командировки в зоне боевых действий мне хотелось домашнего уюта и человеческого тепла. В итоге получил неодушевлённую квартиру, пустой холодильник с открытой дверкой, размороженный и тщательно вымытый перед уходом – короче, полный вакуум, в который нырнула моя обожжённая огнём войны душа…

Я служу в спецподразделении одного силового ведомства. Трёхмесячные командировки в Чечню – это наша обязанность, которая не подвергается ни осмыслениям, ни обсуждениям. Это – наша трудная, но такая привычная работа. Мы лазаем по горам, прочёсываем полуразрушенные сектора населённых пунктов, освобождаем заложников, отыскиваем «схроны» с оружием и делаем ещё много чего, что в конечном итоге необходимо делать в условиях партизанской войны. Это то, что я хорошо умею делать. Я умею метко стрелять, биться в рукопашном бою, отлично маскироваться, минировать и обезвреживать мины, штурмовать и держать оборону; скажите мне, кому нужны такие навыки на «гражданке»? Ну да, профессиональные убийцы кому-то могут и сгодиться, но на роль одноразового киллера я категорически не согласен!

За спиной – прожитый «четвертак», впереди – ещё двадцать лет службы. Потом – пенсия, должность заместителя начальника службы безопасности в какой-нибудь фирме и вполне обеспеченная старость. Это если не убьют или не покалечат. Калекой ты не нужен никому, даже для семьи станешь обузой. Прекрасно понимаю весь расклад, но мне всего двадцать пять лет, и я фанатично верю в личные умения и в необычайный фарт – со мной ничего не должно случиться! Ничего! А искалеченной душе нужен крепкий надёжный тыл, в который всегда приятно возвращаться с фронта. И такой тыл рухнул в одночасье: Ленка ушла в своё уютное прошлое, взяв с собой нашу двухлетнюю куколку Пелагею. Ленкино прошлое – её родители. Наверняка она сейчас там. Надо сходить и поговорить, но только завтра, потому что сейчас уже поздно. Надо переспать с мыслями о предстоящем разговоре, найти веские доводы и вернуть беглянок в лоно семьи. Плюхаюсь в холодную постель, не разбирая её. Плюхаюсь в одежде, не помывшись, не побрившись, не покушав с дороги – ради кого приводить себя в порядок? Завтра, всё завтра!

И вскакиваю на ноги в шесть утра, крепко выспавшись в расслабленной тишине московской ночи. Первая за три месяца ночь без выстрелов, взрывов и разведвыходов – спокойная, сонная и размеренная. На дворе – конец тысячелетия, год с тремя нолями; и два мира – строящая стеклобетонные короба Москва и разрушенная двумя войнами Чечня. И в моей жизни нет чёткой границы между мирами: вместо желанного уюта я получил пробоину ниже ватерлинии, тихо тону, но всё ещё пытаюсь удержать на плаву корабль лихой судьбы.

В семь я выскочил из дома. Конечно, рановато для воскресного утра, но меня оправдывает уважительная причина приезда с войны. И дверь открывает заспанная тёща, наспех накинувшая поверх ночной сорочки домашний халат, кивает – проходи, только тихо. И мы идём на кухню, где за чашкой кофе с бутербродами тихо беседуем о жизни.

– Позавтракаешь? – спрашивает Зинаида Павловна. В ответ я мотаю головой. И сразу о главном. – Лены с Пелагейкой у нас нет. Поехали в деревню, к моим старикам. пусть отдохнут там – на свежем воздухе и вольных хлебах. Ты, Серёж, пока к ним не езди! Дай Лене время, чтобы всё осознать, обдумать… Любит она тебя, крепко любит! И вернётся ещё, только не надо на неё давить. Она просто устала! Ты знаешь, ждать умеет не всякая женщина – это искусство, которому иные учатся всю жизнь, да научиться не могут! Ей тяжело, нервничает, да и внучка стала капризничать – вот и поспешила она все проблемы в один узел собрать. Мы же бабы – пол слабый! Что в жизни не так – крайнего найдём! А кто крайний, как думаешь? Правильно – тот, кто ближе всего!

Мировая у меня тёща! Вот у кого поучиться искусству дипломатии! Другая бы понесла полной телегой – мол, сам такой-сякой, немазанный-сухой, проворонил бабу, а дочка моя – золото высшей пробы, не чета такому раздолбаю… Ну и в том же духе! А Зинаида Павловна умница! Всё по полочкам разложила, во всём порядок навела. Понятно, что ещё вправит мозги дочке – с неё станется! И ко мне нормально относится, с пониманием…

– Серёжа, как там? Тяжело?

Это она про мою командировку, про реалии чеченских событий. Ясно, что на войне нелегко, но человеческое участие – оно дороже любых денег!

– Да нормально! Работаем…

Я сознательно закрываю тему. Зачем рассказывать, как ходим под пулями, не пригибаясь? Кому это нужно, да и зачем? Только лишних поводов для страха добавить?

– Ну и хорошо, – с полуслова поняла меня вторая мама, – дай Бог, чтобы всё было хорошо!

Я прощаюсь и выхожу на площадку. Зинаида Павловна провожает до двери. Сейчас наверняка вышла на лестничную клетку, крестит меня в спину, приговаривает «ангела-хранителя в попутчики!» и пустит слезу – по старой русской народной традиции, по-бабьи, по-людски. Вот так всегда и со всеми – никому слова дурного не скажет, никому зла не пожелает. Святой человек! Хорошо, что Ленка вся в неё пошла, только дури по молодости многовато; со временем станет мудрее, рассудительнее…

Я по инерции прошёл половину дороги к дому, напряжённо думая над словами мудрой женщины. Конечно, она права: пусть супруга успокоится, остепенится, поймёт наконец, каково самой без мужа, а ребёнку – без отца. И хотя я страшно по ним скучаю, всё равно в деревню не поеду! Нельзя сейчас навязываться – пусть созреет! Мне через месяц – опять в Чечню. Вот после и посмотрим, что будет!

Захожу по дороге в парк. Посижу, подышу – майский воздух манит своей свежестью, ранние цветы на клумбах уже радуют глаз, а птицы даже не поют, а верещат как шальные – их многоголосье сливается в странную симфонию природы. Восемь утра, народ только просыпается – и никто не помешает насладиться весной! Присаживаюсь на скамью, вытягиваю ноги и широко разбрасываю руки по скамеечной спинке, закрываю глаза: кайфую – здесь нет осточертевшей войны!

Приглушённый лай справа – в конце аллеи показался старик с собакой на поводке. Он ворчит, не переставая, ругает собаку, зовёт её простофилей и другими нехорошими словами. Собака беззлобно огрызается на эту ругань, словно пытается оправдаться. Навстречу этой парочке идёт ещё один пожилой мужчина, давний знакомый собачника. Он проходит мимо меня шагов на двадцать и останавливается, приветствуя друга. Каждое слово слышу отчётливо, поначалу злюсь за нарушенную тишину, но вскоре усматриваю некоторую комичность в подобной ситуации и начинаю прислушиваться.

– Здорово, Петрович! Как сам? Собаку на старости лет завёл?

– Здоров, Никодим! Живём помаленьку… Завёл, как же! Внуки-суки, родителей упросили – они и купили! А он им настозвездил через месяц – кому отдать? Деда, возьми! Тебе, старому пердуну, один хрен делать нечего – вот и возись с ним, корми да выгуливай!

– А какая порода? Долматин?

– Ага, долматин… Долбошлёп он, а не долматин! Более неслуха в жизни не встречал! И ведь, скотина комолая, всё назло мне делает, наперекор! С поводка не спускаю – только отцепи, как зазвездолизит куда-нибудь, хрен поймаешь! А я уже не молодой – за собаками бегать!

– А породистый? С родословной? – не переставал задавать вопросы прохожий.

– Породистый. И дорогой. Не знаю, правда, за сколько они купили, но мне сказали, что дорого. Мозгов только ему докупить забыли…

– А зовут как?

– Купер! Это теперь модно стало – по-американски называть! А вообще Филькой кличем!

– Что так?

– Писатель был такой, Фенимор Купер, знаешь? Ну вот и пошло – сначала Фенимор, потом Филимон, а после до Фильки сократили. Но я его Долбошлёпом зову – оно самое подходящее имя для него!

И собачник концом поводка с петлёй от души хлестнул собаку по крупу. Пёс взвизгнул, оскалил клыки и начал лаять на деда, а потом ухватил его за штанину и дёрнул, что было сил. Треск разрывающейся материи окончательно нарушил хрупкое перемирие между баталиями старика с несчастным Филимоном… Человек со всей дури хлестал собаку – куда придётся – а кобель только пытался увернуться от ударов, неистово лаял и опять норовил укусить нападавшего за ногу. В результате ему удалось ухватить оборванный край брючины, дёрнуть его ещё раз и выхватить здоровенный клок. Собеседнику стало так жалко пса, что он вступился за несчастного:

– Петрович! Ну вот ты сейчас сам неправ! Зачем его ударил без причины?

– Да как его не бить? Эта скотина по-хорошему не понимает! У-у-у, мать твою, суку легавую! Я ж тебя первому встречному за рубль продам! Продам, потому что больше терпеть эту кобелюку сил нет!

Я встаю и подхожу к собравшимся. Протягиваю рубль старику, говорю:

– Я покупаю у Вас Филимона! Вы же сами сказали, что за рубль отдадите? Вот я – первый встречный, вот рубль! Давайте!

Старик опешил и растерянно посматривал то на меня, то на своего собеседника, то на притихшую собаку. Филька смотрел мне в лицо и даже рот приоткрыл от удивления. Его хвост, который недавно вертелся волчком, сейчас отбивал ритмичные продолжительные удары по воздуху, подобно метроному. В глазах было… Даже не знаю, как лучше сказать, что мне увиделось в собачьих глазах! Тоска, боль, надежда и любовь – и всё это настолько перемешалось, но в то же время гармонировало между собой, что эта гремучая смесь выглядела апофеозом давнего желания – обрести нового хозяина.

– Да я как? Да не могу я его продать!

– А почему не можешь? – спросил его приятель. – Ты же с ним извёлся вчистую! Ну так и продай хорошему человеку!

– А мои что скажут? Я им чего скажу?

– Скажи, что помер ваш Филимон! Пал смертью храбрых!

– Типун тебе на язык! Ты чего болтаешь! – и тут старик посмотрел на меня и опять попытался что-то сказать, но никак не мог подобрать слова.

– Рубль, конечно – не цена для собаки, – философски сказал я, – а вот тысяча, к примеру… максимум полторы! Я готов купить за эту цену!

И старик сдался! Он посмотрел на несчастного пса, а тот уставился на деда – и смотрел тому в глаза жалостливо, с затаённой надеждой. Взгляды встретились и человек спросил собаку: «Ну что? Хочешь, чтобы я тебя ему продал?» – и пёс аж подскочил на месте, и хвост завертелся пропеллером, всем своим видом показывая, что да, он хочет. Я достаю портмоне и вытягиваю три пятисотенных бумажки, – протягиваю деду. Тот взял их, вздохнул и тихо проговорил, едва перекрывая своей фразой радостный собачий лай:

– Документы на него дома лежат. Сейчас принесу! – покорно отдал мне в руки конец поводка, повернулся и отправился к\ парковому выходу. Когда от скрылся из виду, Никодим начал мне рассказывать о Петровиче, о своей дружбе с ним, а под конец разоткровенничался:

– Тяжёлый он человек, этот Петрович! С людьми не сходится, собак не любит! Филька, я так думаю, пёсик неплохой – вот только дед маленько его подпортил… А ты его зачем берёшь?

– Не люблю, когда над собаками издеваются! – решительно сказал я. – И порода эта нравится. Давно хотел долматинца завести!

Вскоре Петрович принёс пакет с собачьими принадлежностями и бумаги в бежевом конверте. Я взял родословную – и сунул во внутренний карман куртки, даже не взглянув на неё – какая разница? Я покупаю себе друга, моё спасение от одиночества, а не выставочный экземпляр! Попрощавшись с бывшим хозяином, веду Филю домой. В этом скоропалительном, но очень благородном поступке есть маленький нюанс, который червячком грызёт мою душу. Лена с ребёнком рано или поздно вернутся ко мне, а тут – здрасьте! – ещё один член семьи, абсолютно несогласованный! Надо сказать, что жена собак не очень-то и жаловала. Кошку – да, ещё смогла бы вытерпеть, но собаку – навряд ли! Помню, как она рассказывала о своей подруге, имеющей дома южнорусскую овчарку: грязи – по колено, кругом шерсть, на кухне кушать страшно – пыль от собаки летит и далее в том же духе. Резюмируя, получается, что собака – оплот нечистоплотности и в придачу ходячая инфекция! Утешал себя тем, что это будет потом, не скоро! Могу соврать, что привёз из Чечни, например – почему бы и нет?

Едва зашли домой, как освобождённый от поводка пёс радостно унёсся в комнату и затаился. Я не спеша разулся и прошёл следом: Филька лежит на нашем диване и радостно дышит, широко открыв свой слюнявый рот. Так, – подумалось мне, – надо сразу разграничить территорию! Подхожу ближе и жестом предлагаю собаке спрыгнуть на пол. Он охотно повиновался, решив, что с ним желают поиграть. Не тут то было! Указательным пальцем показываю на наше ложе, спрашиваю «видишь?» и со словами «сюда нельзя!» подношу к его морде кулак. Пёс скалится, сопротивляясь такому жесту. Видимо, дед ему не раз грозил кулаком! Но что сморщенный старческий кулак по сравнению с «маховиком» спецназовца? Подношу его ближе к злобной морде и слегка покачиваю, угрожая, стараясь при этом сделать лицо ещё более сердитым. И собака опускает голову, и отступает, пятится! Даже лаять прекратил! Он почувствовал силу нового хозяина!

Мы не спеша обходим всю квартиру. Показываю ему, куда нельзя, для убедительности подставляя к морде кулак. И пёс вновь виновато опускает голову, смотрит на меня исподлобья. Он всё понимает! И когда я в конце урока говорю «бегать разрешаю!», этот турудымский конь радостно подскакивает вверх и принимается гоняться по всей квартире, оббегая меня и несясь в противоположный угол комнаты, радостно лая вполголоса.

…По натуре своей пёс был чистоплотным. Он даже пищу принимал аккуратно, стараясь блюсти чистоту, которую я в отсутствии жены поддерживал с превеликим трудом – нелегко давалось мне сие женское занятие! Когда я играл на гитаре, он внимательно слушал, улёгшись рядом, а некоторым песням даже пробовал подпевать: конечно, это был обычный собачий вой, но мне порой казалось, что Филимон неимоверными усилиями старается вести мелодию и досадует, что ему это никак не удаётся! Любил ласку: ложился на бок на ковре и с намёком поднимал заднюю лапу – давай, хозяин, почеши-ка мне пузико! Любил, когда его гладят, особенно шею у подбородка – при этом даже тихо-тихо по-кошачьи мурзился от удовольствия!

Бегать любил – хлебом не корми! Благо, на улице стоял теплый и сухой май, мы гуляли по городу часами, а иногда даже отправлялись на природу. Электрички Филька ненавидел – ему приходилось полчаса пути проводить в наморднике, который – как ни крути – является главным источником раздражения всего собачьего братства. Зато на полустанке, где мы выходили, едва избавившись от неудобной «упряжи», он заскакивал в траву и принимался елозить по ней своей мордой – то ли избавлялся от запаха кожзаменителя, то ли просто так почёсывал вспотевшие места. И как только подходили к речке, буквально влетал в неё со всего размаху, заплывал метров на двадцать, разворачивался, доплывал до берега и принимался носиться по окрестностям с лаем – до полной просушки шерсти. А в квартире беготня начиналась так: прилёг на передние лапы, посмотрел на меня искоса, приглашая к игре, резко подскакивал и стартовал взапуски. «Тыгыдым-тыгыдым-тыгыдым» – стучали когти на лапах по паркету – на кухню и обратно, резкая остановка с юзом, поворот – и снова нет Фильки; я молча взирал на новые царапины, мысленно представляя, как бы сейчас орала Лена…

За месяц мы так сдружились, что я не мог представить жизни без собаки! Он не просто спасал меня от одиночества – он стал для меня всем! Вот только кличку ему я никак не мог придумать! Купер – не звучало. Фенимор – мимо ворот! Филимон, Филька – ему не шло. Пару раз называл по старой памяти Долбошлёпом – он злобно скалился, словно просил не называть его так. Сократил до Долбика – пёс вообще перестал откликаться! Перебрал все более или менее известные собачьи клички – ни одна ему не подходила! В результате окликал по-разному, что первое на ум взбредало – и собака послушно отзывалась. Ну и ладно! Пусть так и будет – решил я и успокоился окончательно. Приближалась новая командировка.

Ребята в группе обрадовались новому лицу, пусть и собачьего сословия! Он сразу принял всех за своих, радостно метался от одного к другому, получая порциями непритязательную мужскую ласку. В общем, стал любимцем, которому были готовы прощать любые выходки! Правда, когда наш борт приземлился в грозненском аэропорту «Северный» и группа вышла наружу, в поведении собаки стали проглядываться явные перемены: он уже не носился по окрестностям с озорным лаем, а ходил вместе с нами, стараясь шагать как можно ближе. Собака на глазах взрослела на войне, а ведь ему от роду было всего восемь месяцев! Только в расположении роты он становился беззаботным и неугомонным Филькой, каким его все и полюбили.

Первая граната, которую пёс тщательно обнюхал и неистово облаял, лежала на полу в нашей казарме. Потом Филька безошибочно чувствовал любой взрывчатый боеприпас, останавливался возле него и извещал об этом громким гавканьем. Мы поначалу не придавали этому большого значения – собаки славятся чутьём, а собаки-минёры вообще на тротил натасканы! Удивляла его реакция на звуки: он абсолютно не замечал свистящих поблизости пуль, но приседал в испуге даже от отдалённого взрывного эха. Он подсознательно понимал опасность взрывчатки – и боялся её своим подкожным страхом! Может быть, именно поэтому природа наградила его такой способностью – вынюхивать взрывчатый боеприпас! То, что долматинец самостоятельно постигал азы военной азбуки, воспринималось как должное, до поры, до времени – и если бы не случай…

Ребята из сапёрного батальона прибыли в расположение под вечер. Назавтра предстояла целая операция по захвату «схрона» с оружием и возможным разминированием объекта. Собственно, все спецназовцы неплохо знали минно-взрывное дело, но в последнее время участились случаи установок боевиками особых секретных растяжек, на которых подорвалось немало ребят. Поэтому приходилось отдавать обезвреживание «сюрпризов» на откуп профессионалам своего ремесла… Сапёры прибыли, мы их встретили: как полагается, отужинали не «на сухую», ибо водка у нас не переводилась никогда. Она на войне – важный боеприпас, которым снимаются любые стрессы! Засиделись допоздна, что обычно и случается при знакомствах: пока выскажутся взгляды на жизнь, пока расскажутся интересные случаи из военной и гражданской биографий – секундная стрелка успеет намотать тысячи оборотов по кайме циферблата. Дни в июне долгие, темнеет ближе к десяти вечера, но как это обычно происходит в предгорьях, темнота опускается сразу и полностью окутывает землю – не видно на три шага вперёд, хоть глаз коли!

Толик, командир сапёров, выскочил по нужде, но не сумел сориентироваться в опустившейся мгле и вместо сортира побрёл в совершенно ином направлении. Филька внезапно навострил уши, вслушиваясь в темноту, коротко гавкнул в нашу сторону – замолчите, дайте послушать! – и резко рванул к выходу. Через секунды мы услышали злобный лай и матерные ругательства гостя по адресу мешающего ему сделать своё дело пса. Дружно рванули на крики, прихватив фонари… Картина была достойна кисти передвижников: нетрезвый Толя, пытающийся шагнуть вперёд, и висящий на его штанине Филька, успевающий каким-то образом подлаивать сквозь плотно сжатые зубы.

– Брысь, собака! Чего ты вцепился в меня? – орал сапёр, короткими шажками продвигаясь к намеченной цели.

– Стоять! Замри! – громко крикнул кто-то из наших! И видя, как гость продолжает свои попытки двигаться вперёд, ещё громче заорал, – Толя! Стоять! Там мины!

В нашем расположении слева находился туалет, а справа у забора доживало свой век странное полуразрушенное сооружение из красного кирпича, сохранившее следы былой побелки. Будучи без крыши и дверей, всё равно отдалённо напоминающее отхожее место. Задняя стенка у домика была разрушена наполовину – и это могло спровоцировать ночных «шатунов»–диверсантов на проникновение во двор, на территорию подразделения. Часовой вряд ли смог среагировать, случись что – уж больно неудобно это место на карте нашей дислокации. И было принято единственно верное решение – заминировать останки этого строения! Растяжек установили так много, потеряв вскоре карту установки, что никто туда больше не совался во избежание неприятностей на свою голову.

– Мужики… – сапёр был растерян. – Я же только отлить хотел!

…Филька услышал звук шагов Толика по прошлогодней листве, по которой никто никогда не ходил, уловил их чутким собачьим ухом, несмотря на полный балаган в нашей казарме! Как – не знаю, не спрашивайте! Тонкое обоняние позволило четвероногому давно понять, что там взрывчатка, что там опасность! Пёс оценил ситуацию правильно и рванул на помощь! До входа в строение оставалось не более двух метров, и шагни наш гость внутрь… Страшно представить такое! Короче, незадачливого «отливалу» проводили в нужный «домик», а когда привели в казарму, он уже был абсолютно трезв! Филька подошёл к сапёру и положил голову на колени, посмотрел немного виновато, словно извиняясь за причинённые неудобства и слегка разорванный камуфляж. А Толик, не обращая внимания на подобные сантименты, гладил собаку, наклонялся к нему и целовал в мокрый нос, называя своим спасителем.

– Серёга! – внезапно обратился он ко мне. – Береги собаку! Сам понимаешь, на войне всякое бывает… Ведь жизнь, считай, мне спас! Хороший у тебя псяо!

В помещении воцарилась тишина. Многим показалось, что они ослышались, не поняли сказанного.

– Толь, ты как его назвал? – спросил я у гостя.

– Псяо. Это… – и сапёр захохотал во весь голос. Видя наше непонимание, принялся объяснять. – Племянник у меня есть, Димка, он так собак зовёт. Братишка мой – его отец – по контракту в Китае работал, ну и семью с собой брал. Так вот, Димон за три года научился маленько шпрехать по-китайски. Когда домой вернулись, завели комнатную собаку, пекинеса – чтобы память о Пекине осталась. Так вот, он её как-то чудно называл… То ли «псяо-као», то ли «сяо-какао»¹; я и в русском-то не особо силён, где уж мне китайский освоить! Не знаю, так или нет… Китаёзы же говорят, словно каши наелись, а проглотить забыли… Короче, с тех пор всех собак так и зову – «псяо».

Услышав незнакомое слово, Филька коротко гавкнул, словно подтверждая слова Толи. И нам показалось, что сделал это с немалым одобрением. Короче, операция на следующий день прошла успешно, сапёры уехали, а нашего долматинца никто иначе как «Псяо» не называл. И если кто-то забывался и по старой памяти произносил «Филька», пёс наморщивал нос, шумно выдыхал через него воздух, категорически не соглашаясь и давая понять, что чихать он хотел на старую кличку! А на «Псяо» радостно отзывался и подбегал, виляя хвостиком. Выбрал себе имя сам, что и говорить!

Мы начали брать нашего Псяо в разведвыходы. Его абсолютное чутьё не подводило никогда; он даже научился, понимая необходимость не создавать в ночи шума, молча обозначать близость взрывчатки – садился вблизи и вытягивал нос вперёд, по направлению к обнаруженному устройству. И бойцы уже считали четвероногого за равного, даже в звании повысили! Так и обращались к нему: «Сержант Псяо! К приёму пищи присту-пить!» – и щедро делились с четвероногим собратом своим обедом. Кстати, пёс был абсолютно неприхотлив к пище! Единственное, что никогда не ел, так это лапшу «Доширак»: стоило её заварить, как Псяо смотрел на нас, как на прокажённых, не понимая, зачем это люди травятся тем, что в принципе невозможно кушать!

Так пролетело два с половиной месяца. Командировка подходила к концу, мы уже с нетерпением считали денёчки и ждали сменщиков. Конечно же, задания и приказы выполнялись – кто же за нас будет делать нашу работу? И вот однажды выехали в Урус-Мартан: где-то поблизости этого населённого пункта по неподтверждённым данным разведки содержались в плену наши военнослужащие. Цель простая: сориентироваться на месте, уточнить информацию, а потом решать – освобождать узников или отложить операцию на другое время. Сработать надо очень осторожно, дабы не спугнуть боевиков с насиженного места – в случае опасности пленников быстро перевезут в другой укромный угол.

…Когда к нам подошёл мужичок средних лет, со щетиной недельной давности, одетый в изрядно поношенную и заштопанную одежду, он не вызвал подозрений. Сказал, что его родственник знает о месте содержания русских пленных, сейчас подойдёт, расскажет. И остался стоять среди нас. Группой создавалась видимость простейшей операции, вроде проверки паспортного режима: выдёргивали из ближайших домов подозрительных граждан, делали вид, что читаем их справки, из которых большинство – наверняка липовые! Никого не задерживали – лишь обладателем чрезмерно потёртых, почти нечитаемых бумаг советовали обменять их на новые. И постепенно собирались в условном месте: стоим, словно ожидаем прибытия транспорта.

А наш Псяо вёл себя неадекватно. Он с яростным лаем бросался на мужчину – нет, не кусал, и даже не пытался укусить, просто подскакивал и оживлённо лаял. Затем пёс оглядывался на нас, продолжая лаять, словно пытался что-то сказать. А бойцы, разморённые полуденным августовским солнцем, расслабленные в ожидании скорого окончания командировки, никак не обращали внимания на собачьи глупости. Ну да, странно себя ведёт – ведь он даже к пленённым нами боевикам относился лояльно! Ну, может быть, от человека какой-то запах исходит, неприятный собаке? Всякое бывает… И продолжали стоять в своём кругу. Правда, я зашёл в тыл к незнакомцу, внимательно осмотрел его. Ничего подозрительного – обычный дервиш, каковых в ту пору в Чечне бродило великое множество! И расслабился, списывая происходящее на странности собачьего темперамента.

Когда прозвучал резкий окрик «Аллах акбар!» и шумно сработал запал взрывного устройства, я почему-то смотрел в другую сторону. Кто-то из ребят крикнул: «Ложись, граната!» Все бросились врассыпную, а меня словно переклинило: я обернулся и тупо застыл на месте, словно загипнотизированный шестисотграммовым куском металла. И вдруг Псяо, в последний раз зло облаяв кинувшего гранату незнакомца, развернулся, тремя мощными прыжками подскочил к «эфке» и бросился на неё, пластаясь сверху. Он накрыл своим маленьким лёгким телом этот комок смерти, по инерции прокатился на нём и… Снопы огня, куски серой земли, облако дыма и пыли – и удар взрывной волной! Я, от тяжести навалившегося на меня смертника, подался назад – тот невольно прикрыл меня от осколков своим телом. Последнее, что видел до падения на землю – своего пса, которого сила взрыва подбросила в воздух: он летел беспорядочно, медленно разворачиваясь в воздухе, – и его глаза наполнились страхом… Кажется, на какой-то миг он взлетел выше нас!

Оглушённый взрывом, с запылёнными и слезящимися глазами, тупо осмысливающий происходящее, я вскочил первым и кинулся к собаке, – и застыл в шаге, потрясённый увиденным: Псяо лежал на боку, из развороченного взрывом живота вывалились внутренние органы, едва вибрирующие в такт учащённому предсмертному дыханию, вразброс торчали осколки костей, а по белому окрасу шерсти разбрызгалась кровь, покрылась густым тёмным налётом пыли – и такие весёлые пятнышки сразу нивелировались, потерялись на общем фоне. Кровь не сочилась, а текла ручьём, постепенно заполняя пространство вокруг умирающего долматинца, и это яркий мазок общей невзрачной картины своим чрезмерным оттенком словно подводил итог короткой собачьей жизни.

– Псяо, хороший мой! – я склонился над своим четвероногим другом и гладил его узкий лобик. – Как же ты так? Зачем?

…За четыре секунды от времени срабатывания запала до взрыва пёс мог убежать так далеко, что осколки либо не задели его, либо легко ранили. С его-то скоростью перемещения в пространстве! А собака приняла абсолютно иное решение: спасти хозяина, пожертвовав собой!

Ребята поднялись с земли и подошли к нам. На войне редко встречаются чудеса – и одно свершилось секундами ранее на наших глазах: ни один осколок не задел ребят! Только террористу-смертнику не повезло: дервиш поймал единственный кусок металла правым глазом – и тот прошил глупый и никчёмный мозг. Собаке – собачья смерть, чего никак не скажешь о нашем любимце. А четвероногий друг угасал на глазах, но своими полными боли глазами искал нас, оглядывал и сетовал: что же вы, мужики! Еле-еле подрагивала челюсть – видимо, из последних сил Псяо хотел нам пролаять: «Я же вас предупреждал!» Да, долматинец именно это и пытался сказать всем до взрыва, но мы его не поняли! Не обучены понимать собачий язык, а жаль!

– Чёрт! – выругался Санёк, наш снайпер. – Чёрт возьми! Ведь он спас всё подразделение!.. В мозгах не укладывается, как это…

Действительно, как вообще пришло в скудный собачий ум решение накрыть собой смертоносный снаряд?! Видимо, пёс по наитию свыше знал раньше, чувствовал, что именно так и погибнет – оттого так боялся взрывчатку, что приседал в страхе от взрывов. Наверное, в запахе тротила ощущал вкус собственной смерти. Вот так бывает – от судьбы не уйдёшь!

Псяо в последний раз дёрнулся, странно вытянулся и затих. И кровь перестала вытекать из разорванной плоти… Или уже там ничего не осталось, кроме большой собачьей души? Мы развернули плащ-палатку, положили на неё останки четвероногого и понесли к машине. О неудачной операции можно позабыть – мы её провалили. Вряд ли вообще наши пленные находятся здесь; в любом случае, уже вызвано другое подразделение, которое прочешет каждый двор, проверит и выявит все липовые бумажки, заменяющие паспорта. Молча едем обратно.

День клонился к вечеру, когда прибыли в расположение, выкопали яму – будущую могилу для нашего геройски погибшего пса – и собрались вокруг, чтобы отдать последнюю дань нашему Псяо. Никто из нас не считался мастером произносить речи – поэтому единственное слово «спасибо!», произнесённое вразнобой и стало последним словом. Бойцы подразделения похоронили собаку-спасительницу со всеми воинскими почестями, дав над свежим холмиком троекратный залп короткими очередями!

…В Москве я не торопился домой. Некуда было спешить – и потому ещё в аэропорту отдал проявить плёнку из фотоаппарата-мыльницы, заказал печать фотографий. Тупо сидел и ждал около часа… Хорошо, что так часто снимал пса – он присутствовал чуть ли не в каждом кадре! Я перебирал фотографии, на душе было тягостно, а от последней даже всплакнул – кто-то из наших снял меня в разгрузке и с автоматом: я преклонил колено, к которому прижался героический пёс! Фото было сделано за день до той злополучной операции… Оба вышли на карточке такими серьёзными, соответствующими обстановке и атмосфере войны, на которой в тот момент и находились. Наверное, теперь именно таким мне Псяо и запомнится на всю жизнь!

А дома ждал сюрприз! Лена не выдержала разлуки – и вернулась вместе с Пелагейкой! И я второй раз за день прослезился от детского лепета: «Папа, пливет!», и прочитал в глазах жены столько чувств ко мне, что сомнений не оставалось – они вернулись ко мне навсегда! У нас снова полноценная, здоровая семья! Правда, когда радостные эмоции встречи немного поутихли, Лена вопрошающе поводила пальчиком над царапинами и сколами паркетного пола, ожидая ответа на свой немой вопрос. И я вынул из кармана фотографии, и начал рассказывать короткую историю из жизни, в которой был собаководом, а потом потерял пса. Конечно, дочка мало что поняла из моего рассказа, но в конце потёрла кулачком глаза и всхлипнула: «Собацку жалко!», а Лена расплакалась, повисла на моей шее и зарыдала: «Собака умнее меня! Это я должна оставаться рядом, ждать и верить… Спасибо Псяо – это он стал твоим ангелом-хранителем!» и окончательно проплакавшись, поразила меня шокирующим откровением: «Если хочешь, давай заведём собаку! Ребёнку полезно общаться с братьями меньшими!» Я только пожал плечами…

Месяц в кругу семьи пролетел на одном дыхании. В томной неторопливой тишине осени, когда деревья вновь обретали красивый наряд в точности с трёхцветием светофора, наше подразделение убыло в очередную командировку. И три месяца службы тянулись унылыми серыми буднями – в обыденности проводимых операций и тоске по дому. В Москву прилетели за три дня до миллениума, вздохнули облегчённо: ура, повезло!

…Я открыл дверь своими ключами – и был с порога оглушён звонким лаем. Маленькое вислоухое создание, на белёсой шкуре которого природа озорно разбросала чёрные пятнышки, стремглав бросилось мне в ноги, прихватив острыми зубками край армейских ботинок. Оно ещё некрепко держалось на ногах, но очень злобно ворчало, словно давая понять, кто теперь в доме хозяин! А за этим очаровательным созданием бежало ещё более очаровательное, наречённое родителями Пелагеей, крича во весь голос: «Псяо, фу! Псяо, я кому говолю?!»

1 Xiǎo gǒu (кит.) – маленькая собака

Поделиться: