МОРДОВИНА НИНЕЛЬ АЛЕКСАНДРОВНА (1928 – 2001)

Если любишь, расскажи об этом, напиши об этом, только не забудь настежь сердце своё распахнуть, что Нинель Мордовина и делает:

«Мне притворяться влюблённой не нужно,

Где б ни жила на родимой земле,

В летние полдни и в зимнюю стужу

Всё тосковала о белом Кремле…»

или:

«… Всё-то мне снилась зелёная пристань

И над водой голубою – мосты…

Астрахань, Астрахань – ныне и присно

Пристанью радости будешь мне ты…»

Наш белый город с белыми лебедями снился ей с юности: с пьянящим запахом белых акаций, с золотой дремотной Азией, опочившей на куполах…

И – свершилось!

С 1977 года Астрахань стала для неё «пристанью радости» навсегда.

Нинель Александровна Мордовина родилась в 1928 году в Восточной Сибири, в Читинской области. Дочь военного, она с детских лет кочевала по дальним гарнизонам Дальнего Востока, жила и в Хабаровске, и на Камчатке. А потом – Беларусь, где и застала её война.

Отец, командир-пограничник, погиб на фронте, и тринадцатилетней девочке пришлось поработать и токарем, и телеграфисткой, и делопроизводителем… Жаль только, что её поэтический голос был услышан лишь в 1965 году, ведь в разноголосом хоре войны так неповторимо-пронзительно звучат серебряные подростковые дисканты тех, кого война напрочь выбила из детства, и среди них – её, «летящий в купол»:

«Меня шатало после смены –

Всю ночь заказ для фронта шёл…

А дома не было полена

И ноги жёг холодный пол…»

А дома – лишь закутанные в одеяла младшие братики, да бабушкино сердитое ворчание: «Вот так-то в доме – без мужчин…» А вернувшаяся с ночной смены измученная девочка – «и баба, и мужик»…

«Ах, вяза-вязанные жилы!

А мне всего пятнадцать лет…

Лежит колода камнем стылым,

Топор звенит, а толку нет…»

И я вспоминаю мамин рассказ о том, как она возвращалась с работы (все немощные родственники во время войны были собраны в нашем доме, и мама для них стала всем-всем) и рубила, плача, мёрзлую и мёртвую колоду, а её парализованный отец, а мой дед, у которого, после полученных похоронок на сыновей, танкиста и лётчика, случилось два удара, трясущейся левой рукой рисовал на твёрдокаменном полене изломанные линии, по которым удобнее было бы развалить его тяжеленным колуном его любимой младшей доченьке, маме моей…

«… Уже ревела я от злости,

Уже рубила вкривь и вкось,

Уже мои ломило кости,

А щепок было – только горсть.

Мне отвязаться бы от вяза…

Но неспроста затеян спор:

Ещё один размах, и сразу

По обушок увяз топор.

… Внеся дрова, кивнула братьям:

— Вот, мужички, тепло для вас.

Завязывался мой характер

В суровый тот военный час».

(«Характер»)

Поэзия 1941 – 1945 годов сказала о войне, конечно же, не всё. Да и в силу разных причин рассказать о времени и о себе поэты просто не могли, а о многом и вовсе не знали. У войны не женское лицо, а потому нужно определённое время, чтобы достаточно внимательно рассмотреть его.

Нинель Мордовина привнесла в военную тему своё, неизвестное, и взглянула в не женское лицо войны именно по-женски. В будущую антологию стихотворений о войне, конечно же, войдёт и её суровое «Прачка войны. Это и найдено, и открыто, и по-женски сострадательно и пронзительно написано. Это – целый неизвестный военный пласт, вскрытый Мордовиной:

«Ветерок играет бельём,

На верёвках, висящих плотно.

Банно-прачечный батальон,

Лица женщин, от пара потные,

Руки – красные до локтей:

Целый день в кипятке и мыле,

Три-выкручивай – без затей,

И не плачь, что груз – не по силе.

Все четыре года войны

Пе-ре-сти-ра-ны! – Так досталось.

Эта боль – поперёк спины,

И вдоль плеч – навсегда усталость.

Прорастают годы быльём,

Сны приходят из дальней дали:

Банно-прачечный батальон, —

Вас солдатками не считали.

… Годы катятся под уклон.

Что там завтра? Кому известно?

Банно-прачечный батальон,

Как живётся твоим невестам?

… Говорят: «Никто не забыт!»

Но в звучаньи победных звонов

Затерялся военный быт

Банно-прачечных батальонов.

В этом – доля нашей вины:

Забываем чужие муки…

Дорогие Прачки войны,

Я за всех целую вам руки!»

Что-то не припомню я, чтобы так благодарно было написано именно об этих, красных до локтей, обветренных и ошпаренных прекрасных женских руках и, тем паче, чтобы их так благодарно целовали…

Есть у благодарной и милосердной Мордовиной ещё и стихотворения «Санинструктор», «Зенитчицы», есть и «Девицы-красавицы» о бесстрашных девушках-лётчицах. И всем им она говорит: «Спасибо!»

А как близко послевоенному босоногому мне, самозабвенно игравшему с нашей дворовой босотой в «войну», стихотворение Мордовиной «Позывной», в котором рассказывается о том, как она, юная телеграфистка войны, имена позывной «Акация».

Мы, послевоенные, были сплошь мальчишками, а потому единственную «хорошую девочку Лиду» из поколения нашего двора, в которую все сплошь и поголовно были влюблены, мы, играя в «войну», всегда выбирали связисткой и сажали её за телефон, собранный всем двором из «конструктора». А позывной у Лиды был «Акация»… Ну, а те из нас, кто в азарте «боя» прятались за единственной акацией у самого забора, ели эти подвенечные сладковатые цветы прямо с веток: витаминов нам, послевоенным, очень не хватало…

Да, да, бывают странные сближения:

«Кто-то рядом скажет: «Акация»…

Вздрогнешь, руку к сердцу прижав.

Сорок первый. Налёт авиации…

Едкий запах горящих трав…

Взрыв… земля опадает медленно

С высоты в провальную тишь…

Мысли лезут под череп въедливо:

«Ты не мёртвая… Ты – летишь…»

Боль. И чёрная ночь прострации.

Чей-то голос: «Глаза открой!»

Снова фронт.

«Ты жива, «Акация»?

С Новым годом!»

Сорок второй…

Тяжело по снегу – с катушкою:

В чистом поле – вся на виду…

Связь нужна. И ползу, послушная,

Провод-жизнь за собой веду.

… До весны. Где в цветах-овациях

Пили, пели, слёз не стыдясь,

Обнимали: «Жива, «Акация»,

Как ты нас выручала, связь!»

… Никакою новой формацией

Не оправдан в бездушье путь!

… Только б мой позывной «Акация»

Вновь не выпал кому-нибудь…»

Да, да… И чтобы нынешнее и будущие поколения не обгладывали, как мы, «белой акации гроздья душистые», как козы, прямо с колючих веток…

А какая у неё, матери пятерых детей, сладкая и морозная «колыбельная 46-го года»:

«Как у нашего двора

Ни забора, ни кола…

Спи, мой мальчик, спать пора –

Будет солнечно с утра.

Были годы – все в огне,

Людям горе да беда…

Дед остался на войне,

Не воротится сюда.

Как у нашего двора

Тишина белым-бела…

Спи, мой мальчик, спать пора,

Будет солнечно с утра.

Будут яблони цвести,

Будут мальчики расти,

Чтоб у каждого двора

Ясно солнышко – с утра!»

Стихом начинают жить рано («до двадцати поэтом быть почётно и срам кромешный – после тридцати»). Нинель Мордовина опубликовала свои стихи только в 1965 году, когда её пятеро детей уже встали на ноги, когда она, жена лётчика-истребителя, жила в «закрытом городе лётчиков» — в Ахтубинске, где и районный ДК возглавляла, и журналистом работала. Кстати, Н.С. Травушкин ошибался, когда написал в своём очерке о Н. Мордовиной, что у неё было пять сыновей. Да, у неё было пять детей – четыре своих сына и одна приёмная дочка:

«… А дети и стихи –

Как утоленье жажды:

Рождала их Любовь

Со мною вместе…»

Доброе и строгое солнышко поэзии Н. Мордовиной, так ярко осветившее трудную жизнь подростков Великой отечественной, долго ещё будет светить читателю стиха. Но каким же пронизывающим холодом веет после этого тёплого и ласкового солнышка, от её «Стужи»! И как всё-таки преступно мало написано о кружении любящего женского сердца, так долго и так мучительно ждавшего, но так и не дождавшегося с войны своего единственного и неповторимого Леля, с которым поцеловалась первый и последний раз в жизни только провожая его на фронт… «Стужа» Мордовиной – одна из редких удач женской любовной послевоенной лирики. Она – замораживает и завораживает. Читаю и перечитываю поэму… И вспоминаю себя, пятилетнего, сидящего за вечерним семейным столом. Долгое родственное застолье и женские, раздирающие моё сердечко, голоса, особенно когда они добирались до заветных строчек про вернувшегося с войны казака лихого:

«… Я всю войну тебя ждала.

Ждала, когда наступят сроки,

Когда вернёшься ты домой.

И горьки мне, горьки твои упрёки…»

Сколько раз пели эти горькие строки мама, родные, двоюродные и прочие тётки, столько раз и ревели… А я, разволнованный этим зарёванным женским застольным пением, долго ещё бродил потом по таинственно-полутёмным комнатам (свет в ту пору отключали часто, и комнаты скудно освещались слаболинейными керосиновыми коптящими лампами) и всё бесконечно и жалобно напевал сразу же запомнившиеся мне слова: «Казак лихо-о-ой…» Этот-то «казак лихой», пусть даже и с горькими упрёками, но вернулся с войны. А если бы нет? А если бы, погибнув, навсегда остался любимым? Тогда как?

«Стужа» — сплошь женское стенание, стон любящего женского сердца, то, что «новопреставленная боярыня Марина», любимый поэт Н. Мордовиной, назвала «воплем женщин всех времён»:

«Лель мой!

Как судьба молила

Уберечь тебя!

Могилу

Возле Волги

Отыскать

Не смогу – ни я,

Ни мать.

… Холодил рассвет висок –

День входил, ещё неведом.

Сменщик мой орал:

«По-бе-да-а…!!!»

И качнулся шар земной

Подо мной ли под одной? –

Лель мой!»

… Сто лет в стуже не выдюжишь. И вышла лирическая героиня Мордовиной замуж. И вот тут уже стужа расстаралась:

«Говорил, зрачки сужая:

«Что целуешь, как чужая?

Что не пробуешь вина?

Что не весела, жена?»

И зрачки всё уже, уже:

«Что тебе не ладно в муже?

Чем душе твоей не мил?

Или слаще тот любил?»

Тот! –

Как рана ножевая

Прямо в сердце,

Неживая, только выдохнула:

— Тот…

Память дольше нас живёт:

Лель мой, сердца приворот, —

Не отыщешь укорот:

Столько лет под сердце бьёт:

— Тот… Тот… Тот!..

Стужа… Стужа… Стужа… Стужа!..

На душе,

В глазах у мужа –

Стужа…»

А что делать? Сердцу-то не прикажешь. Женская любовь – она до гроба. И даже потом… А чем же она виновата, лирическая героиня Мордовиной, что в сердце – Лель, а по сердцу – война? Но она – женщина сильная и виноватит только себя:

«Мужика не виновачу:

Жить не сладко с ледяной.

Пусть найдёт себе в удачу

Не задетую войной.

Не сумела отогреться

С той поры не я одна…

Стужа… Стужа в самом сердце…

Будь ты проклята, война!»

Стон, а не поэма! И совсем я не согласен с известным критиком и краеведом, который утверждает, что «Стужа» — «стилизация под фольклор и «деревенскую речь». «Стужа» — классика! «Стужу» — со сцен читать!

С конца 70-х годов Мордовина напрочь связала свою жизнь и своё творчество с «Пристанью радости», с Астраханью. Верно подмечено, что лирическое начало в творчестве поэтессы связано с Волжским Понизовьем, что она старается постичь особенный колорит города, напоминает нам о том, как сгорел театр «Аркадия», создание искуснейших мастеров деревянного зодчества («Незабываемое»), заказывает торт от Шарлау («Город и горожане»). Она, вроде бы, ходит по тем же улицам города, но видит то, что порой не замечаешь, соотнося с каждой гранью мира:

«Как в Астрахани ночи хороши!

Брожу, не уставая, до рассвета.

И воздух из цветастой кружки лета

Смывает лень и суетность с души.

Стоит вокруг такая тишина, —

Хоть режь ножом – и ломоток на память.

Над городом, над Волгой, над веками

Переплывает через ночь луна».

Как не помнить, что в Астрахани ночи хороши! Конечно, помню! Как не вспомнить, сколько было протоптано в эти ночи от её дома до моего! Кто это не помнит – мёртв!

Удивительно, как подробно знает нашу Астрахань Нинель Мордовина, сколько наших чудес в ней примечает:

«Опустели туристские пристани

И безмолвье вокруг, как во сне.

Лишь баркас, один-разъединственный,

Носом кромку срезает волне…»

А – жгучая смесь – астраханочка, у неё какая!

«Астраханочка – жгучая смесь:

Запад, юг и восток в этих жилах.

Не природа причуды вершила,

А дороги, что сходятся здесь.

… И приезжий извертится весь,

Взглядом жадным красавиц лаская:

— Ох, какая! А эта – какая!

Астраханочка – жгучая смесь!»

Жгучая смесь запада, востока и юга текла и в жилах самой Мордовиной, — от польской и русской – до украинской и мордовской… Эти «кровя», как сказала бы Аксинья у Шолохова, и позволяли Мордовиной чутко слышать пульс нашего города, а потому и её «Незабываемое, или как сгорела «Аркадия» — это наша пожизненная фантомная боль:

«Торжествовало пламя до небес!

Хватились поздно – не унять разбоя:

Жар нестерпимый из окошек лез,

Похрустывал старинною резьбою,

Змеился по витой красе колонн,

Над крышей вспыхивал протуберанцем…

Ещё вчера ходили на поклон

К реликвии прекрасной астраханцы».

«Аркадия»… Или, совсем уж по-астрахански, — «Аркаша»… Как же мы так, а?!

А «Гимн городу» (музыка Григория Пономаренко):

«Словно лебедь белая

Над рекою синей

Выплывает Астрахань

Пристанью России.

Веют ветры с Каспия,

Со степей горячих…

Астрахань ты, Астрахань,

Город мой рыбачий…»

Ничего не скажешь, умела поэтесса признаваться в любви к городу своего пророческого сна:

«О, эта нежность без предела,

Обещанная в давнем сне,

К земле, где жить я так хотела,

И к городу, что жил во мне.

Старинной стати лебединой

Собор за белою стеной,

Где с небом купола едины,

Венчая степь с речной волной.

Где Волга царственно-раздольна,

Где ветер молод и горяч,

Где улиц вязь так своевольно

С мостами лёгкими сплелась…

Пусть бесшабашна неизбежность

И лет запас уже – к нулю.

Но неизбывна эта нежность:

Мой город, я тебя люблю…»

И как же город мог не откликнуться на такую любовь? Её любили, слушатели восторженно принимали её и на предприятиях, и в школах, и за колючей проволокой. Её любящее сердце вмещало всех.

А сколько своего сердца она отдавала молодым авторам, сколько возилась с ними… Теперь они уже выросли и очень гордятся тем, что учились у самой Нинели Александровны Мордовиной…

«… Каждый своё обретает на свете…

Город мой солнечный, благодарю!

Ты добротою на песню ответил,

Лотос твой цвёл моему сентябрю.

Ты поделился и хлебом, и делом –

Сердца коснулась живая вода…

Астрахань, Астрахань, город мой белый,

Пристанью радости ты – навсегда».

Поделиться: