ЯРОЧКИН БОРИС ПЕТРОВИЧ (1922 – 2007)

Как это было? Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это всё в меня запало,

И лишь потом во мне очнулось!..

…Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Давид Самойлов.

Так это было и так совпало в судьбе этого золотого поколения: война, беда, мечта и юность… И это всё запало в новенького, «с иголочки» лейтенанта Бориса Ярочкина, девятнадцати с половиной лет, за десять дней до начала Великой Отечественной закончившего Астраханское военное стрелково-пулемётное училище и принявшего командование взводом за четыре дня до начала войны.

Четыре дня до войны, «а до смерти – четыре шага…» Война, беда…

Борису Ярочкину хватило и войны, и беды. Он доблестно воевал до ноября 1942-го, в этом же, роковом и пороховом, был арестован органами СМЕРШ (от одного названия вздрогнешь!) и на семь лет загремел в УНЖлаг, в котором «срок отбыл полностью» по той самой людоедской статье, которая «сто шестнадцать пополам», по 58-й… А потом ещё шесть лет «поражения в правах», что в переводе на человеческий язык означает, – тайга и лесоповал…

И, несмотря на всю лютость войны и жуть лагерей, он, Борис Ярочкин, сумел написать и свою «Войну» и свой «Мир». Да, он, Борис Петрович Ярочкин, свою «Войну и мир» написал… Только начал он своё писательство не с войны, а с мира. Так это было, так совпало…

Война «очнулась» в нём много позже мира, да и возможно ли было писать о войне, только что вырвавшись из УНЖлага!? Да, после войны, лагерей и лесоповала он начал, раскрепощая душу, сначала писать о природе и о детях, о жизни без бомбёжек и взрывов, тем паче, что «красотами уральскими» и «запахами тайги» он, вырвавшийся на свободу из людоедских лагерей, был переполнен, как говорится, «по самые ноздри», он, в мирной прозе своей, ученик Аксакова и Тургенева, Пришвина и, конечно, Паустовского, недаром же свой первый «мирный» рассказ называет «Телеграмма» (так называется и один из самых чудесных рассказов Константина Паустовского) и публикует его в «Уральском современнике» в 1953-м переломном. А потому крепко пуганая критика предпочла этого рассказа не заметить.

Но Ярочкин, зная, что настоящий писатель должен приучить читающую публику к тому, что он уже есть, в 1955 году выпускает свою первую книгу «По следам», которую переиздали потом в Москве ив Волгограде, и которую уже нельзя было не заметить. «По следам», – подчеркнул строгий критик Д.Т.Чиров (о, сколько мы говорили и спорили Дмитрием Трофимовичем» – с ним можно было и говорить, и спорить о литературе! – о В.Б.Шкловском и о только что засверкавшей звезде Василия Аксёнова), – написана хорошим языком, такой язык обретается писателем только в том случае, когда его личный жизненный опыт сливается с освоенными им добрыми традициями. А традиции, которым следует в первой книге Борис Ярочкин, богатейшие…»

У Ярочкина явно проявилось пристрастие, которое можно определить словами «природа и дети». «В связи с этим, – подметил В.Чебыкин, – Чиров сделал удачное сравнение: «Как наши дети нуждаются в постоянном строгом и бережном наблюдении старших за их физическим и духовным повзрослением, так и окружающая нас природа ждёт от людей подлинно хозяйской заботы и неустанного внимания к своим нуждам. Именно такова главная мысль рассказов и повестей Ярочкина».

Повесть «По следам» состоит из тринадцати рассказов. Талант Ярочкина, пишущего о детях, а почти во всех рассказах они – главные герои, писательско-педагогический: он умеет рассмотреть в ребёнке его личность, а потому – уважает его. Именно это учительское и писательское умение позволяет нашей душе парить. Сколько учителей учило нас за всю нашу жизнь, а можете ли вы назвать Учителя, который искал в вас – и нашёл, и развил – своеобычность вашу, вашего «лица необщее выражение»? Многие ли учителя наши и писатели распахивали нам наши глаза и настраивали нас на душепоглощение «прекрасного и яростного мира», в котором мы с вами появились на свет и живём, на родную нашу природу?

И уралец Николай Ваганов не мог не отметить этого особого писательского дара Бориса Ярочкина, его умение повенчать Человека и Природу: «Природа и человек – один из коренных вопросов нашего бытия, вечная тема для писателей и художников. И очень приятно, что нашему земляку удалось сказать здесь своё слово. Доброе и душевное, оно учит смотреть на нашу щедрую землю влюблёнными глазами».

Да, тринадцать рассказов книги «По следам», как писал Николай Травушкин, «были вдохновлены красотою уральской природы, своеобразием труда и была лесорубов».

Да, да, по ка ещё только о своеобразии труда и была лесорубов…

Создавший и свой «Мир», и свою «Войну» писатель Борис Ярочкин и вторую свою пишет о мире. «На перепутье» создана в те снова переломные годы (1956), когда перед выпускниками средних школ ребром вставал вопрос: «Кем быть?» Повесть была не просто откликом на моду времени, а серьёзной попыткой писателя вмешаться в жизнь, подсказать юным людям, – «делаете вы жизнь с кого?» и какие жизненные дороги выбирать. К этому времени Борис Ярочкин окончательно поселился в Астрахани, и трудные проблемы Волго-Каспия и выживания рыбацких сёл стали и его проблемами.

«Хищным глазомером» охотника рыболова и писателя Ярочкин высмотрел наши слабые места и в повести «Операция П» (1969) показал, как школьники во время каникул радостно и азартно помогают инженеру Полухину охранять беззащитные наши полои от безжалостных браконьеров…

О, сколько мы, пионерская молодь, спасли бестолковых и беспомощных мальков в пионерских лагерях и в «спасательные» выезды на разлившиеся наши бесчисленные нижневолжские речки, озёра и озерки… Не успеешь вовремя – и высохшие озёра превращаются в рыбьи дурнопахнущие кладбища. Спасение мальков – это была наша сама-собой разумеющаяся пионерская радостная обязанность, работа по зову сердца и души, – ведь спасали-то мы наше, своё, волжское! Спасали «ленинградками», «сетками» (и то, и это – рубашки, только «сетки» – рубашки с дырочками), майками, вёдрами, бредешками, спасали осмысленно, вдохновенно и радостно: с какой радостью спасённые нами мальки выстреливали сами себя в большую воду! «Детки» воблы, краснопёрки, окуньков… А глупые маленькие севрюжата – «детки» с мизинчик…

Большего счастья, чем счастье спасения этих беспомощных мальков, я и сейчас с трудом могу представить.

В 1971 году вышла повесть Бориса Ярочкина «Незаконный» – одна из самых известных и кровоточащих его «мирных» книг. Читаешь – и сердце схватывает… Сколько их сегодня, «незаконных» этих, расшвырянных по нашей враз утратившей отцовские и материнские инстинкты вдруг ожесточившейся Руси, сколько «отказников» в роддомах и мусорных контейнерах, сколько никому не нужных детей в детдомах, в бегах, на заблёванных вокзалах…

В «Незаконном», вышедшем ещё в соцгоды и четырежды переизданном в московском «Современнике» и в Волгограде, Борис Ярочкин цепко берёт читателя за горло: Павел Остриков, зачавший сына, эдакий легконогий Дон-Жуан провинциального разлива, быстренько улепётывает в армию, а потом – суп с котом… Потом, после армии, в родные свою сельские края не поспешает, поселяется в Астрахани, тем паче, что и ещё один выгодный «гражданский брак» подвернулся…

А мама Анна всё ждёт, что «перебесится» и когда-нибудь вернётся папа её белоголового «незаконного» сына Юрки… А «папа» Павел ещё из армии, подстраховываясь, написал своей бой-матери, что сын – не его, и лютая «свекровь», исполняя приказ сына, размахивая его письмом, раструбила об этом по всему селу… А на дворе был ещё только 1971-й, расцвет застоя…

Страдает «незаконный», которому же восемь годков, страдает мама Анна, хоть и есть хороший человек, который давным-давно любит и её, а тепрь и её «незаконного» и всё ждёт, что Анна разберётся, наконец, кто есть кто, а вот тут и Павел надумал вернуться на круги своя.

Николай Травушкин отмечал: «Это история так называемой «матери-одиночки» и её сынишки Юрки. Исследователям читательских интересов сельских жителей Нижнего Поволжья нередко в составе анализируемых материалов попадаются положительные суждения об этом произведении. Читателей привлекает психологическая разработка житейского конфликта, умение показать мир чувств и дум ребёнка, оставленного легкомысленным, порхающим по жизни отцом».

Да, Борис Ярочкин создал и свою «Войну», и свой «Мир», начав с мира, потому что ему, кадровому русскому офицеру, с семью годами зоны и шестью – «поражения в правах» военную тему перекрыли насмерть. Но в воздухе потеплело, и писатель основательно и надолго засел за военную тему, на десятилетия погрузившись в неё, хотя не забудет и о мире: в 1997 году он выпустит книгу солнечно-весёлых рассказов «А ещё был случай», в которых с тёплым юмором напишет и о своих братьях-писателях.

В книге «Ликуя и скорбя» Юрий Щербаков расскажет об этом: «Прошли десятилетия, отсеивая шелуху суетного, сиюминутного от полновесных зёрен добра и правды, ради утверждения которых и живут на свете художники слова. Такие, как Ярочкин и Алексеев. Они крепко дружили. Михаил Николаевич месяцами жил на Волге, близ Никольского. Там написал свои знаменитые «Вишнёвый омут» и «Ивушку неплакучую». Об этом с любовным юмором написал Ярочкин в своём замечательном сборнике рассказов «А ещё был случай». Я, редактировавший эту книгу, помню, как восхищались прочитанным наборщицы-линотипистки, находя в быличках об охоте-рыбалке, о кочевом житье-бытье, своё, родное, понизовское, незаёмное. Поверьте, такое бывает редко!»

Да, к миру Борис Ярочкин ещё вернётся, а сейчас пишет о войне и начинает её с «Вяземской сечи». Почему? Об этом он скажет не раз, а в книге публицистики Юрия Щербакова «Простые истины» на вопрос автора о том, что «Война, безусловно, античеловечна по своей сути. Но герои ваших произведений не становятся озлоблёнными, потерявшими остатки духовности вояками. Они даже в этой безжалостной мясорубке остаются людьми. Это ваше писательское кредо?» – Борис Ярочкин отвечает: «Моё кредо – писать правду. А поскольку всю жизнь, в сущности, я пишу свою судьбу, то врать тем более нет расчёта – врать-то, выходит, я должен сам себе? И не для того множество раз отводил бог от смерти, чтобы я нынче лгал и двурушничал. Да и не дадут того свершить беспощадные, красные от недельной бессонницы глаза моего комбата…

Мы отступали тогда от Ельни к Вязьме. Пока одна из рот сдерживала напор немцев, остальные отходили, готовя новый оборонительный рубеж. Без сна, без отдыха. Бойцы в строю поддерживали друг дружку плечами, чтобы не упасть и не уснуть посреди дороги. Пришёл черед моей роте быть арьергардом. Речушка, мостик, справа – высотка, которой на командирской карте почему-то не было. А местность с этого бугра просматривается километров на пять – семь. Без приказания комбата разместил я там пулемётный взвод. А комбат тут как тут: самоуправство! И за пистолет – застрелю! И застрелил бы, да комиссар выбил оружие и рукой показывает: «Гляди, командир». А из-за дальнего лесочка уже немецкие мотоциклисты выкатываются. Выругался комбат в бога и в мать, пистолет в кобуру сунул: «Ну, Ярочкин, не удержишься здесь 3 часа – перед строем расстреляю!» Продержались мы тогда гораздо дольше, немцев положили изрядно, и впервые за неделю отступления враг нас ночью не преследовал. А всё та безымянная высотка, будь она неладна!

Собственно говоря, этот эпизод, который, словно заноза, прочно засел в памяти, и стал отправной точкой в работе над моими фронтовыми трилогиями. А ещё встреча с однополчанином, который вслух повторил мучивший меня вопрос: «Неужели забыты те ребята, что лежат в русской земле меж Вязьмой и Ельней? Вспомнят ли люди их беззаветный подвиг?» Тогда я понял, что это мой крест и долг – рассказать правду о минувшем, о солдатах, не терявших человеческий облик до смертного конца…»

И ещё раз о том, как он, Ярочкин, пришёл от мира – к войне, и почему начал её именно с «Вяземской сечи». Это уже из очерка Нины Куликовой о Ярочкине «Судьба и проза»:

«За плечами уже было восемь книг, и ни одной книжки, ни одного рассказа о войне, хотя я всё время мечтал написать о своих товарищах – однополчанах. Почему я молчал? – обращается писатель не столько к молодым, сколько к себе, вслух размышляя перед чистыми детскими глазами. – Попытался в самом начале, но не получилось, не было литературного опыта, а сразу на второй или третий этаж не запрыгнешь… И вот на встрече наших гвардейцев в Москве в театре Советской Армии ко мне обращается мой бывший командир дивизии, герой Советского Союза генерал-лейтенант Руссиянов: «Вот ты стал писателем, Борис Петрович, написал столько книг, а ни полусловом не обмолвился о тех, кто воевали рядом с тобой, кто погибли там, под Вязьмой. Ты же можешь. И твоё молчание расцениваю как пренебрежение к памяти тех, кто не дожили до сегодняшнего дня».

Это было последним толчком. Я уже сам понимал, что должен написать то, что знаю, что помню, что обязан сказать. Но было это не просто. Впечатлений одного человека, даже если он писатель, мало, и я обратился к ветеранам нашей дивизии. Они прислали мне свои воспоминания. Но и этого было мало. Я обратился в Генеральный Штаб за допуском к материалам архивов Министерства Обороны, несколько месяцев искал в Подольске, где находился этот архив, работал с документами. Но остались вопросы, ответы на которые могли дать только участники тех боёв, и я снова обращаюсь в Генштаб, чтобы помогли встретиться с военачальниками. Много было встреч. Особенно мне помогли маршалы Советского Союза Тимошенко, который командовал тогда Западным Фронтом, и Жуков, который в то время руководил первой наступательной операцией в сорок первом году под Ельней, где участвовала и наша 100-я, ордена Ленина стрелковая дивизия, ставшая впоследствии первой гвардейской.

Собрав все материалы, сел за книгу. В результате пятнадцатилетней работы появилась «Огненная купель», затем «Полымя» и третья книга «Ельня».

А началась война у Ярочкина всё-таки с «Вяземской сечи». Тут всё сошлось: и «приказ» его бывшего командира, и случайное столкновение в подземном переходе с генералом, бывшим безусым лейтенантом под Вязьмой, который тогда командовал взводом в роте, которой командовал Ярочкин.

Борис Петрович вспоминает: «Сейчас он генерал, командует дивизией на Дальнем Востоке и рассказывает мне, как побывал под Вязьмой в тех местах, где воевали, где была сеча неописуемая, теперь там всё быльём поросло – и блиндажи, и окопы… А ездил он на могилу своей сестры, она была командиром санитарного взвода в нашем батальоне, накануне войны только что закончила медучилище. И так случилось, что на десятый день этой беспримерной обороны, а беспримерной потому – приведу сухие цифры: в полку было около трёх тысяч человек, когда мы, отходя от Ельни, подошли к Вязьме и заняли оборону, а когда прорвались из Вяземского «котла», осталось то ли 230, то ли 228 человек, остальные все полегли там, причём девяносто процентов из прорвавшихся были ранены по одному-два раза, – и вот случилось так, что во время прорыва мы не смогли даже похоронить нашу любимицу, командира санвзвода…»

И, вернувшись к письменному столу в Астрахани, отложив в сторону недописанную «Ельню», Ярочкин стал думать о том, как бы он начал книгу о вяземской сече. Вспомнил, конечно, как его чуть не расстрелял командир батальона за то, что пулемётную роту по собственной инициативе разместил на высотке, что, как оказалось, и спасло отступающий батальон.

«Вспомнив этот эпизод, – рассказывает Ярочкин, – я и сказал сам себе: наверное, я бы начал книгу с этого случая. И написал первую главку, не думая ещё, что буду писать дальше. Но глава потянула за собой следующую и так далее. Словом, где-то в середине января я начал, а в мае поставил точку. Так быстро я ещё никогда не писал, обычно на такую работу требуется два-три года, а тут – на одном дыхании!»

Так родилась «Вяземская сеча». С неё и началась война в творчестве Бориса Ярочкина. Повесть вышла в издательстве «Современник» в 1980 году. Посвящена она «Памяти 19-й, 20-й, 24-й и 32-й армий, павших в неравном бою под Вязьмой в октябре 1941 года».

Как пишет В.Чебыкин, «Произведение создано не по рассказам очевидцев и не по архивным материалам. Его написал непосредственный участник грозных событий. Он на фронте был с первых дней войны. Командовал взводом, ротой, был помощником начальника штаба части».

«Есть в русском офицере обаянье», – сказал блестящий русский офицер и поэт Георгий Суворов, погибший на Великой Отечественной. Человек обострённой совести, широкого ума и удивительной интуиции (закончил офицерские курсы за десять дней до войны!), блестящего писательского таланта (Юрий Щербаков назвал его «совестью нашей писательской организации»), он, Ярочкин, книги свои, как Пушкин, выверил по календарю. «Строчку возьми – и время верни». Всё продумано и проверено, всё омыто солдатской кровью, всё перепроверено в архивах и в рискованных беседах с опальными маршалами. Всё – правда. Это – октябрь 1941-го. За ними, мужественно сражающимися под Вязьмой, – Москва. И, обливаясь кровью, они, бойцы смертной и бессмертной сечи, Москву собой заслонили, дали ей подготовиться и к обороне, и к контрнаступлению под Москвой, и к первой крупной победе 5 декабря 1941-го…

Важнейшей вещью в крупном художественном произведении Пушкин считал план. В который уже раз я открываю «Вяземскую сечу» и восхищаюсь простотой и силой её построения.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ: Главки «В арьергарде», «Военфельдшер Славина», «Якорьков», «Пулемётчики», «Лейтенант Славин», «Головастенко и Хизанишвили», «На Осьме и Корее», «Оборона».

ДЕНЬ ВТОРОЙ…

Десять дней, которые, действительно, потрясли мир. И каждый из них – «и дольше века длится день»…

Николай Травушкин писал о «Вяземской сече»: «Это повесть о десяти днях сражений. Они были разные, дни этой долгой войны. С особым чувством берёшь в руки повествование о тех самых горьких днях, когда наши войска отступали, и жгучая обида охватывала людей – как же оставлять священную землю! «Вяземская сеча» – повесть о том, как в октябре 1941 года на одном из промежуточных рубежей остатки четырёх наших армий в неравном бою задерживали наступление на Москву немецко-фашистских полчищ. «Перемалывая живую силу и технику противника», – сообщалось тогда в сводка Совинформбюро. На карте тогдашних сражений вяземский рубеж , на котором автору книги довелось сражаться и выжить, выглядит чуть удлинённой подковой. На неё нацелены синие стрелы пехотных и танковых соединений группы армий «Центр». Смять, смести с лица земли эту «подкову», и врагу открывается путь к Москве. На четвёртый день боёв немецко-фашистские войска глубоко обошли вяземский рубеж с севера и с юга, пересекли пути подвоза боеприпасов, горючего, продовольствия. Вырваться из окружения было ещё можно, но советские люди не покинули позиций. Приказ занять круговую оборону был выполнен, потянулись дни неимоверного напряжения…»

Каждый солдат и каждый офицер понимал свой маневр. Ярочкин показывает и доказывает, что «философия войны» и в том, что герои сечи не просто механически выполняют приказы сверху, что они здесь, на малых своих местах, думают и о том, как результативнее, с русской смекалкой и неожиданне для врага выполнить полученный приказ, и о том, как оценят их действия потомки…

Николай Травушкин пишет: «Воинский долг был выполнен до конца. Вяземский плацдарм немецко-фашистские войска вынуждены были, тратя время и силы, рассекать по частям. На десятый день полк – бывший полк! – вышел, прорывая окружение, к лесной деревеньке. Пересчитались. «Двести тридцать седьмой! – назвал себя крайний в строю боец…» В живых остался и комбат Якорьков. Читатель догадывается, что его восприятие событий – это и есть то, что пережил и запомнил на всю жизнь участник Вяземской битвы старший лейтенант Борис Ярочкин. Якорькову отдал он тогдашние свои раздумья, свою способность понять суровую истину войны: беда мучит, беда и учит».

Опираясь на опыт «Вяземской сечи», умело справившись с трудностями батального повествования, Борис Ярочкин уверенно приступает к фронтовой трилогии, состоящей из романов «Огненная купель», «В полымя» и «Ельня». В этой трилогии из первых рук, – она завязана на Григории Стрельникове, в котором внимательный читатель снова, как и в Якорькове, угадывает правду юного офицера Бориса Ярочкина. Как и в шолоховской «Судьбе человека», Григорий Стрельников попадает в лагерь (дилогия «Зона малая», состоящая из романов «Лихолетье» и «Лагпункт»), только, в отличие от шолоховского Андрея Соколова, его хождения по мукам будут не по фашистским лагерям, а по нашим…

Да, русский офицер Борис Ярочкин, «пройдя сквозь всё, измучившись сверх меры, пройдя сквозь всё, что зримо и незримо» (мы ещё поговорим о его исключительной судьбе), создав «Вяземскую сечу», садится за фронтовую трилогию (он уже начал её ещё до «Сечи»), о рождении советской гвардии – роман «Огненная купель» (1981), который посвящает «подвигу первогвардейцев, живых и мёртвых», роман «В полымя» (1985) о том, как 100-я дивизия генерала Руссиянова, как и другие соединения первогвардейцев, делая всё возможное и невозможное, стараются, насколько это в их силах, задержать врага, давая тем самым Верховному командованию изыскать средства, чтобы подготовить тыловые рубежи и остановить осатаневших фашистов, и роман «Ельня» (1990), завершающий трилогию. Это уже о нашем мощном наступлении в районе Ельни.

А потом Ярочкин создаёт свою дилогию «Зона малая», состоящую из книг «Лихолетье» и «Лагпункт». В своём очерке «Всю жизнь я пишу свою судьбу» Юрий Щербаков спрашивает у Бориса Петровича: «Множество испытаний выпадает и на долю героя вашего романа «Зона малая». Но и капитан Якорьков, неправедно осуждённый и глубоко страдающий, тоже не теряет человеческого облика. И где? В том самом ГУЛАГе, где остались навеки тысячи и тысячи невинных жертв. Кстати, эта тема – тема неправедных репрессий – стала с нелегкой руки нашей «демократической прессы» чуть ли не расхожей. Как сегодня, с дистанции времени, вам, человеку, ставшему прототипом капитана Якорькова, видятся те далекие трагические события?»

Ярочкин отвечает: «Даже сегодня мне больно вспоминать эти страницы моей биографии. Молодежь моего поколения была воспитана на идеалах советского патриотизма. Но вот бороться с человеческой подлостью нас не учил никто. Разве мог я предположить, что кто-то из своих подсунет в мои вещи немецкие листовки, а именно их хранение было мне вменено в вину! Коротко говоря, я, как помощник начальника штаба полка, обнаружил должностное преступление, о чём и доложил командиру полка. Откуда я мог знать, что он тоже замешан в этом деле и кровно заинтересован в том, чтобы убрать меня куда подальше. И убрали… Было это в конце 42-го, на Брянском фронте. Один из следователей, понимавший, как, впрочем, и другие, что дело шито белыми нитками, сказал мне как-то «под хмельком»:

– Даже если ты, Ярочкин, абсолютно невиновен, мы тебя уже не выпустим. Во-первых, ты всё равно не выдержишь, расскажешь, что с тобою было, значит нанесёшь моральный вред «органам», а, во-вторых, лучше посадить сто невиновных, чем освободить одного виновного!

Такая вот откровенность. А потом был лагерь – безжалостный молох, день за днём перемалывающий и правых, и виноватых. Этап – лагпункт – конбаза – таким был последний путь многих узников ГУЛАГа. В переводе на русский язык, это значит, что попадая в лагерь, максимум через полгода зэк обретал вечный покой на кладбище, располагавшемся за конской базой… Тогда было непонятно – зачем нас гробить, если мы даём лесопродукцию, значит, работаем на оборону! Исходя из здравого смысла, не морить надо «доходяг», а обеспечить им возможность жить и работать. Как, например, пленным немцам, чей лагерь был неподалеку от нашего лагпункта, и где некоторые мои товарищи по несчастью работали в обслуживающем персонале. Там и мясо давали, и масло, и сахар, больным – молоко. Кажется, абсурд? Да нет, не абсурд – логика кошмара! По этой логике необходимо было уничтожить не только всех несогласных с режимом, но и просто людей неудобных, мыслящих хоть чуточку не так, «как положено».

Да, «Война» и «Мир» Ярочкина насквозь автобиографичны. Его капитан Якорьков в дилогии «Зона малая» – это всё он, Борис Ярочкин.

Да, ему подвластно многое. И в романе «Огненная купель», и в романе «В полымя», и в «Ельне»он показал и страшную жуть первых боёв, и продуманное, отлаженное и тяжкое умение воевать его родной 100-й дивизии, которой было присвоено за это гордое звание Первой Гвардейской, и геройскую гибель наших солдат и офицеров во славу русского оружия…

Да, пришло время сказать, наконец, и о том, как мы дошли до жизни такой, когда расстреливали, уничтожали и гноили в лагерях самых лучших сыновей многострадальной страны своей родной, «соль земли нашей», как нас всех душила вся эта бесовщина…

И Ярочкин сказал. Да и кому же, как не ему было и говорить об этом? Ярочкин прошёл сквозь самые страшные дни войны, сквозь изуверскую, пыточную инквизицию российских лагерей…Как же это всё было, как же это всё совпало?

Когда капитан Якорьков в романе «Лихолетье» после тяжёлого ранепния попадает не в родной полк своей 100-й дивизии, а в чужой, и со всей яростью и накопленным умением бросается умно и умело воевать, это очень не понравилось его новому полковому начальству. А когда он докапывается до того, что пустые бутылки, которые присылаются в полк для того, чтобы, наполнив их бензином, поджигать ими фашистские танки, сдаются в магазинчик в деревне, чтобы за десять пустых бутылок получить одну полную бутылку водки, а эту водку потом пьёт командование полка, а солдаты гибнут под неподожжёнными танками, Якорьков, как с бутылкой на танк, бросается на этих сволочей и – загремел в лагерь…

Якорьков, как и Ярочкин, хлебнул зоны «по самые ноздри», как говорит шолоховский Андрей Соколов из «Судьбы человека»…

А на стыке тысячелетий Борис Ярочкин создаёт свою лебединую песню – повесть «Дамский вальс». И.Как и всегда у Ярочкина, прообразом лейтенанта Петра стал он сам.

Отвечая на вопрос Юрия Щербакова, как он, Борис Ярочкин, ощущает себя в нашем смутном времени, Борис Петрович сказал: «Стараюсь всеми силами души не поддаваться и я смертным грехам – гневу и отчаянию. Над нашей страною ведётся который уже год бесчеловечный эксперимент – мы все, как те лягушки в притче – помните? – барахтаемся в глубокой кринке. Считанные единицы по головам других сумели вырваться на волю, безвольные и беспомощные пускают пузыри, а мы грешные, всё сучим и сучим ногами, в надежде обрести-таки опору, как та зелёная счастливица, что взбила лапками комочек масла и тем спаслась. Мой «комочек» – это новые повести «Память неуёмная» и «Дамский вальс».

В повести «Дамский вальс» художественно спрессованы и война, и беда, и мечта, и любовь… Борис Ярочкин щедро поделился своей биографией со своим героем. Его детство, как и детство писателя, прошло в Батуми. Как и автор, лейтенант родился в семье фельдшера в 1922 году, а за четыре года до войны (за десять дней до неё) закончил военное училище в Астрахани.

О чём он, «Дамский вальс»? Ещё идут бои за Москву, а двадцатилетний лейтенант уже прибыл из госпиталя за новым назначением в Куйбышев, куда в ноябре 1941-го года эвакуировано управление войск наркомата обороны, но управление уже возвратилось в столицу. В Москве всё решилось круто: боевой лейтенант пробивается на спецкурсы для работы во вражеском тылу: «На следующий день мы приступили к занятиям, и сразу по двенадцать-восемнадцать часов в сутки. И днём, и ночью, в аудитории и на воле».

А вскоре боевых лейтенантов ждал и сюрприз: на вечер отдыха к спецкурсовцам привезли девушек-радисток, которые по комсомольскому набору учатся радиоделу в одном из подмосковных Домов отдыха где-то по соседству. В тыл врага будут забрасывать десантную пару, каждую со своим заданием, и нужно эту пару образовать. Вечер удался на славу. И командиры, и радистки оказались на высоте: исполнялись стихи и песни, но, когда на сцене появился стол с патефоном, ни на фокстрот, ни на танго оробевшие лейтенанты приглашать девушек не решались, и тогда мудрый генерал объявил «дамский вальс» и сам сел за рояль. Лейтенант узнаёт старинный вальс «Оборванные струны» с любимой домашней пластинки: «…и почувствовал, как в груди заколотилось сердце, – лавируя среди кружащихся в вихре вальса пар, ко мне, глядя в лицо, шла стройная симпатичная блондинка. В шаге остановилась, сделала едва заметный книксен и протянула руку. «Неужели полечу с ней?!» – обомлел я, утонув в голубизне её широко распахнутых глаз, и у меня не хватило сил в ответ хотя бы улыбнуться. Поскольку боевому командиру силы явно изменили, радистка взяла инициативу на себя.

– Меня зовут Мариной, товарищ лейтенант, – выручила она. – А вас?

– Нарекли Петром.

А под знакомые звуки «Утомлённого солнца» лейтенант, набравшись храбрости, уже сам приглашает на танец избравшую его радистку…

Пара Марина – Пётр «работала» хорошо. Потом, уже в немецком тылу, она на деле доказала свою работоспособность. А как складываются личные взаимоотношения между двадцатилетним лейтенантом и семнадцатилетней радисткой? Пётр относится к радистке как к подчинённой, обращается строго по званию – «товарищ сержант» и, хотя и ловит на себе её ласковые, призывающие взгляды, делает вид, что ничего не понимает, что с ним происходит, ведь девушки для него таинственны и святы, о любви он только слышал и читал, а весь его любовный сводится к невинным поцелуям с одноклассницей, а потом – военное училище, когда было не до свиданий, и – война. Да ещё в голове боевого лейтенанта стучало суровое предупреждение генерала: «Осторожнее с девушками, товарищи командиры. Помните, радистка – такой же боец Красной Армии, как и вы, и её беременность будет рассматриваться как сознательный вывод из строя специалиста, со всеми вытекающими последствиями».

Так раскручиваются и закручиваются в «Дамском вальсе» две тугие сюжетные линии: война и любовь.

О, эти широко распахнутые, чуть удлинённые голубые глаза, эти милые ямочки на щеках, эта девическая чистота! А тут ещё и вовсю цветёт верба, и хочется избравшей тебя синеглазке стихи о таинственной силе весны, но все пары уже получили личное оружие, осталось только совершить три положенных тренировочных прыжка. Но случилось так, что парам нужно было срочно вылетать на боевое задание, и первый в жизни парашютный прыжок пришлось совершить сразу туда, в тыл врага…

То была тяжелая и опасная работа, сопровождаемая мелодией «Оборванных струн», соединившей их в разведпару. Мелодия ликовала в душе и лейтенанта, и радистки, но чистота, и юность, и война держатся на расстоянии мелодии. «Дамский вальс» – это зарницы счастья на расстоянии мелодии…

Шифровка с «большой земли» приказывала работать там, где приземлились. И лейтенант с радисткой работают, а сердца их бьются всё громче и всё согласней. О, чистота чистых!

«Счастья в жизни нет, есть только зарницы его, – цените их, живите ими!» – сказал Лев Толстой юному Ивану Бунину. Так, наверное, в зарницах счастья и продолжалась бы жизнь окрылённого лейтенанта и влюблённой синеглазой радистки после того, как она избрала его на «дамский вальс». Лейтенант и так уже держится из последних сил. Ведь – лес. Ведь – никого. И, на расстоянии «Оборванных струн» – она, единственная и неповторимая, но нужно делать дело. И лейтенант крепится, хотя и не в силах уже отвести глаза от синеглазки, как и все мы, впрочем, после «белого танца»…

И вот они, счастливые, возвращаются со второго успешно выполненного задания. А вас никогда не приглашала на «дамский вальс» или на «белый танец» семнадцатилетняя улыбающаяся девушка с синими глазами-озёрами? Мне очень жаль вас, если – нет. Сначала вы в коме, потом неловко ведёте её, точнее, она – вас, ещё потом,полуочнувшись от синеглазого наркоза, вы вдруг начинаете читать ей самые лучшие стихи, какие только вспомните, вслух или про себя:

«Царит весны таинственная сила

С звездами на челе, –

Ты, нежная! Ты счастье мне сулила

На суетной земле…»

Чем же заканчивается этот ослепляющий, как солнечный удар, «дамский вальс»? Чаще всего он так ничем и не заканчивается, плавно вытанцовываясь в то самое, в чём живут долго и в зарницах счастья, и умирают в один и тот же день…

Всё шло к тому и у Марины с Петром. Слабеет лейтенант. Да и сколько же можно крепиться, да уже и второе задание выполнено «на отлично», да и синеглазку не обманешь, она всем влюблённым своим девичьим сердцем чувствует, что околдованный лейтенант гибнет, как «принц в родном краю, клинком отравленным заколот…» И потому радистка уже не идёт, как раньше, за лейтенантом след в след, шаг в шаг, а, ослеплённая успешно выполненной работой и весенним сверкающим лесом, и зарницами приближающегося счастья, вырывается вперёд через дорогу и – засвечивается… И тут начинается погоня за десантной парой. Их травят. Но лейтенант, собрав всю свою волю в кулак, уничтожает и собак, и автоматчиков.

И снова проснувшийся каждой веткой ликующий лес, и снова ослеплённая удачей и влюблённостью девочка-радистка окрылённо летит вперёд. И – нарывается на два смертельных винтовочных выстрела…

Не нашёл я в «дамском вальсе» ни фамилии лейтенанта Петра, ни фамилии Марины. Да и зачем они, эти фамилии, на такой большой войне, тем паче, что перед десантом сдала пара на хранение свои личные вещи и документы, тем паче, что их, вернувшихся и не вернувшихся с войны Маринам и Петрам, – легион… Вспомним, что в одной из самых великих книг юных героев просто зовут Адамом и Евой…

Вспомним, что писал Роберт Рождественский о безымянных гениальных конструкторах наших первых космических кораблей: «Вы, великие, без фамилий…»

Вспомним, что писал погибший на войне талантливейший поэт Николай Майоров: «Мы к вам придём лишь в пересказах устных да в серой прозе наших дневников…»

«Дамский вальс» – это, собственно, записка одного из безымянных лейтенантов войны, та самая «серая проза», обращённая к нам, их уже давним потомкам…

Да он, лейтенант, собственно, и не жаждет, чтобы у него и Марины были фамилии: подвиг, как и любовь, не нуждается в рекламе.

Какими же они были, эти навеки семнадцатилетние и двадцатилетние?

«Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах просчитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы», – писал о своём поколении Николай Майоров, убитый, как и Марина, в 1942-м роковом…

Что же было самым светлым в жизни семнадцатилетней девочки Марины, ушедшей из школы в полымя войны, в вечность, и так похожей на другую девочку, семнадцатилетнюю Юлию Друнину, которая, как и Марина, «пришла из школы в блиндажи сырые», от Прекрасной Дамы в «мать и перемать» и так пронзительно написала о навеки семнадцатилетних:

«Машенька, связистка, умирала

На руках беспомощных моих.

…Я не дам тебе исчезнуть, Маша,

Песней возвратишься ты с войны…»

Так вот, самое светлое в жизни семнадцатилетней Марины – это он, двадцатилетний лейтенант Пётр, выбранный ею под звки «дамского вальса» раз и на всю вечность, а потому она и возвратилась к нам с войны песнью его «Дамского вальса»…

Конечно, каждому нормальному российскому читателю нужно прочитать книги л Великой Отечественной Шолохова, Гроссмана, Симонова, Воробьёва, Бондарева, Ярочкина…

Помню, как расхватывалась «Правда» с шолоховскими главами роман «они сражались за Родину», как их читали и плакали, и хохотали, помню, как зарыдала наша очень строгая Э.Н.Аламдарова, блистательный филолог, когда мы, студенты литфака, смотрели под её руководством в кабинете литературы гениальную шолоховскую «Судьбу человека»…

Помню, какое отторжение вызвало во мне чтение романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», и как рад был я прочесть в очерке Юрия Щербакова мнение Бориса Петровича Ярочкина об этом романе: «Но уподобляться Виктору Астафьеву, оболгавшему и опаскудившему подвиг наших бойцов в романе «Прокляты и убиты», никогда не стану! Защищали Родину не чурки бесчувственные и не убойный скот, а нормальные люди, мужественно переступавшие через свою естественную слабость. А стричь купоны популярности сочинением злонамеренной лжи, подобно Астафьеву и Войновичу, это незамолимый иудин грех».

Конечно, невозможно в нескольких словах охарактеризовать творчество такого писателя, как Борис Ярочкин, создавшего и свою войну, и свой мир. И всё-таки, если попробую: это – художественная биография правды!

Создатель трилогии о войне («богопротивным делом» назвал войну храбрейший участник Севастопольской компании Лев Толстой), дилогии «зона малая», мирных повестей и рассказов Борис Ярочкин писал только о том, через что прошёл он сам, что сам досконально изучил и сам сотни раз перепроверил Его биография проходит сквозь биографии всех его главных героев. Писательская своебычность и убедительность Бориса Ярочкина в том, что, «пройдя сквозь всё, измучившись сверх меры, пройдя сквозь всё, что зримо и незримо», он в своих книгах сумел рассказать об этом через своих героев – это его жизнь.

Проверьте.

Борис Ярочкин родился 22 января 1922 года в Батуми, писать начал ещё в пятом классе, эта детская пробы пера, первая его ребячья пьеса завершилась отцовским ремнём, потому что юный автор ввёл в написанное сцену поцелуя с неприступной девочкой, в которую был тогда влюблён (уже тогда – правда, художественно домысленная!) Сразу же после школы, прибавив себе год, ещё вчерашний десятиклассник Боря Ярочкин поступил в Астраханское военное стрелково-пулемётное училище. Его война, его ошеломляющая «Огненная купель» начинается с того, как юный лейтенант Григорий Стрельников, закончивший Астраханское стрелково-пулемётное училище за десять дней до войны, прибывает в Минск, а через четыре дня – война…

Огненный стык биографии и творчества.

Вы видели, как строят дом? Обшивают прежний дом новым материалом и создают новый, а потом оставшийся внутри ненужный старый дом ломают. Так создаются книги Ярочкина, книги о правде. А дом внутри ему разрушать не нужно, потому что это – его жизнь, его биография, биография правды. Да, Ярочкин художественно обшивает свою биографию, не разрушая того, что внутри, так и рождаются его книги о том, как он жил, как воевал с внешними и внутренними врагами, о том, что он узнал, изучил в архивах, о том, как жили ти воевали мы с вами.

Так создавалась художественная биография правды Бориса Ярочкина, правды, которой суждена долгая читательская жизнь.

Поделиться: