К 75-летию Великой Победы. Елена Ястребова. Рассказы.

Елена Николаевна Ястребова – известный астраханский педагог с огромным стажем. В последние годы активно пишет документальную прозу, издала несколько книг.

Помнить и благодарить!

Да, война с фашистской Германией оставила на многих свою жестокую печать. И не помнить этого не можем…

Мне удалось познакомиться с меченной такой печатью женщиной, когда лежала вместе с ней на реабилитации в терапевтическом отделении для ветеранов в Больнице им. братьев Губиных.

Это была пожилая женщина, совершенно глухая, ей шёл 96-й год. История её жизни заставила меня волноваться, залегла в память навсегда. Когда началась война, она училась в астраханском медицинском институте на первом курсе. Молодёжь добровольно уходила на фронт. В середине сентября прозвучал призыв: ускоренные курсы медсестёр, стрелков, связистов. Мария выбрала последние.

Быстро пролетело время учёбы – и фронт. Восемнадцать лет – и свинцовый кошмар! Она рассказывала о нём сжато, но в глазах её и наших стояли слёзы. А ведь прошло с тех пор 78 лет, но как такое забыть!

В конце второго года войны девушки, уже обожжённые ею, часто голодные и замёрзшие, не по размеру обутые и одетые, со стриженными под машинку головами, ничем не отличались от бойцов-мужчин. Иногда по двое суток нельзя было отходить от аппаратов. Это ужасно: физическая усталость, напряжённость, тревожные ожидания…

Было страшно! Словами поэтессы Юлии Друниной: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». И это страшное постигло Марию с подругой-однополчанкой. В укрытие, где работали девушки, попал снаряд. Их разнесло в разные стороны взрывной волной. Марию оглушило, контузило. Она перестала слышать, хотя шёл жестокий бой: ревели самолёты-бомбардировщики, с гулом неслись танки, с визгом и треском рвались снаряды, со всех сторон слышались крики, вопли и стоны – звали сестричек!

Когда Мария пришла в себя, увидела вправо от себя подругу. Та лежала на снежном валу, а вместо ног по снегу стекала алая кровь – две кровавых широких ленты, ноги куда-то отбросило. Девушка смотрела на неё остекленевшими глазами и стыла на снегу.

Марию отправили в полевой госпиталь, отлежалась, пришла в себя. Но слух не возвратился… И снова на фронт, но теперь уже сестричкой. Слышать не надо, надо видеть, кому помочь. Она решила, что будет спасать тех, кто ещё оставался жив в окопах, в блиндажах, на поле битвы. И так она прошла всю войну, спасая ещё живых. Это была «адова кухня», нужны были физические силы, воля, мужество, чтобы тащить на себе или тянуть на шинели стонущих, кричащих или мёртво молчащих.

Но всему приходит конец, подошёл он и войне. По Будапешту шествовал девичий полк, а параллельно двигался танк. Из его башни показалась стройная высокая фигура танкиста. Юноша замкнул руки рупором и во весь голос закричал в сторону колонны девушек: «Девчата! Среди вас астраханки есть?» Мария не слышала, но девушки вытолкнули её в первую шеренгу, замахали на неё руками, закричали: «Вот, вот она! Вот!»

Тонкая, стройная, высокая, прямая, как жердочка, с гордо поднятой головой, она, вполоборота повернувшись, посмотрела в сторону бронемашины. И все, кроме неё, услышали: «Селёдка! Селёдка! Найду тебя в Астрахани! Обязательно найду! Жди!» И люк закрылся…

Мария вернулась домой. Шло время, и её нашёл танкист, нашёл свою Селёдку. Поженились, счастливо прожили долгую жизнь, полную любви и верности. Но пришло непоправимое горе – ушёл навечно. Остался сын, что тоже оброс семьёй. Он с женой приходил к матери в больницу. Надо было видеть, как он, мужчина за семьдесят, нежно прикасался к щеке матери, как, осторожно поддерживая её, вёл по коридору. Тоже стройный, высокий и ещё красивый своей сединой.

И вот выписка… Мы простились, конечно, всплакнули: лет-то нам каждой многовато.

Потом долго вспоминали о ней, сколькими орденами и медалями она была награждена, скольких бойцов вынесла, выволокла на себе из кромешного ада огня и смерти, скольким матерям вернула живых сыновей и дочерей. Скольким солдаткам она подарила радость и счастье, скольких мужчин, спасённых ею, заставила удивиться великой силе духа женщины.

Вечная ей слава и благодарность за то, что вместе с десятками тысяч других бойцов защитила свою страдающую Родину от врагов!

И сейчас жива, потихоньку здравствует в Астрахани на улице Боевой Мария Павловна Тетерятникова, в светлом уме и памяти, боевой товарищ, мать, бабушка и прабабушка.

Я разговаривала с её сыном по телефону, он сказал, что мать жива и относительно здорова, всё хорошо. На мой вопрос о её наградах ответил, что они есть, но перечислить, какие, он не может, не помнит.

А надо помнить и благодарить!

Смешной чужой солдат

Все четверо детей во дворе. Жара, но в беседке из дикого винограда прохладно. Играем. Со страшным скрипом открывается калитка, врывается солдат, чужой и смешной, потому что на нём вместо пилотки круглая с большими полями шляпа с дырочками, она завязана бантиком из шнурка под самым подбородком. У него чёрные усики и около щёк от ушей волосики-кудряшки, зелёные брюки и гимнастёрка, а на ногах высокие ботинки со шнуровкой. За спиной вещмешок и очень большая скатка через левое плечо. Он бросается к нам, обнимает большими горячими руками и целует-целует. А Виталька спрашивает: «Дядечка, а почему у вас в глазах прозрачная водичка колышется?» Римляна кричит: «Папка, папочка!» – и к нему на шею. Она первая узнала папу. Я тоже услышала его голос, тихий, мелодичный и с хрипотцой.

Мы придвигаемся к смешному солдату, а он быстро проходит в коридор, сбрасывает скатку, развязывает вещмешок – и на столе появляются кубики из газетной бумаги, связанные бечёвкой, потом тёмные блестящие пластиночки, пачки махорки, новые бязевые тряпочки, уложенные стопкой. А сам быстро что-то Римме говорит, загибая пальчики на её руке. Она мотает головой и тоже почти шепчет: «Папочка! Всё передам, ничего не забуду, я запомнила, запомнила».

Смешной солдат – папка наш – снова бросается к нам, крепко сжимает своими сильными и нежными руками, целует в головки, надевает скатку, вещмешок, а сам весь красный, и пот капельками плывёт по лбу. Он устремляется к калитке. Мы бежим за ним. Вот он на улице, и трамвай почти около наших ворот идёт из Царева в город. Папа бежит, вагоновожатая притормаживает, и папа вскакивает на подножку. Одной рукой держится за поручень, поворачивается к нам лицом и машет-машет свободной рукой. Но трамвай заворачивает на Боевую, и мы уже не видим папу.

Стоим, как вкопанные, онемевшие. Вот только был папа, и уже его нет. Ведь мы узнали его, он обнимал и целовал нас, мы чувствовали его тепло, совсем рядом витал его солдатский дух – и вот его уже нет!

Медленно мы вернулись в коридор, потрогали руками всё, что оставил наш папочка. Римма твёрдо, на правах старшей, сказала, что брать и раскрывать ничего нельзя до прихода взрослых. Снова во двор…

Когда мама с бабушкой вернулись, мы наперебой спешили сообщить, что приходил чужой смешной солдат – наш папа, а Римма объяснила, что проездом на фронт с Кавказа в военном составе, вроде, Северо-Кавказской Армии, приезжал и прибегал домой папа, по разрешению военкома, с уговором: не опоздать, за опоздание – расстрел. Папа привёз гостинцы, собранный им почти за полгода солдатский паёк: пилёные, потемневшие от времени кусочки сахара, превратившиеся в камешки кусочки хозяйственного мыла, махорку, портянки, несколько баночек консервов. Значит, папа отрывал от себя и копил в надежде переслать всё нам. Случай помог, да и командир был добрым, сердечным.

Мы все молча посидели в коридоре, бабушка с мамой даже тихо всплакнули. Потом все пили чай, заваренный травками, что собирала бабушка, с чудесными кусочками сахара.

А на другой день нас мыли не вонючим мылонафтом, тёмным, как дёготь, от которого аж в горле першило, а блестящими прозрачными камушками солдатского мыла из папиного замечательного мешка.

Махорку бабуля где-то на толкучке обменяла на кукурузный хлеб и на овсяную крупу, из неё бабушка варила кашу или пекла лепёшки. Они были горьковато-сладковатые. Мы их ели как пирожное, откусывая по маленькому кусочку, и долго держали во рту. Благодать какая-то разливалась во всём теле. Когда такое случалось, мы взахлёб вспоминали папочку.

Размышляли, как он, там, на фронте воюет. Он был связистом. От таких, как папа, многое зависело в военных действиях.

Да, он был обыкновенным рядовым, как тысячи тысяч других отцов, дедов, сыновей, наш чужой смешной, родной добрый солдат, наш папа, прибегавший домой перед фронтовой дорогой всего на несколько минут. Но, может быть, именно это свидание помогло справиться папе с тяжёлой военной работой и сохранить для нас свою жизнь.

Наш милый, забытый нами на внешность, но такой, оказывается, узнаваемый, добрый, родной и близкий наш человек, глава семьи, наш защитник и охранник… Спасибо, Боженька! Ты сохранил нашего папу, он вернулся с войны целым и невредимым и посвятил нам всю оставшуюся жизнь.

В госпиталь с концертом

Дети лучше узнали, что война злая и страшная, когда побывали в военном госпитале на улице Розы Люксембург (теперь Никольская) с концертом.

А случилось это так: Ефросиния Никитична объяснила своим третьеклассникам, что через две недели (скоро Новый год) они должны выступить перед бойцами, раненными в боях с фашистами. Каждый может принести что-то в подарок: шерстяные носки или варежки, кисеты для махорки или шарфик. Ребята об этом сообщили мамам, бабушкам, дедам (отцы воевали).

Лёлька выдумала, что нужно столько подарков, сколько членов семьи, то есть, от каждого. И получила две пары связанных из козьей шерсти носков, две пары варежек и четыре кисета. По-другому, даже на два подарка больше.

Зимним утром все собрались на остановке трамвая «Симферопольская», или «Баня». Их ждала Ефросиния Никитична. Подошёл трамвай, сели, у каждого по авоське с костюмами и подарками. Приехали в «Кольцо», гуськом перешли булыжную мостовую. Все внимательно слушали Ефросинию Никитичну, которая напутствовала, как вести себя в госпитале: не кричать, сильно не смеяться, слушаться взрослых, если о чём-то попросят – выполнить.

Вот и госпиталь, вошли в вестибюль. Встретила женщина в белом халате и в косынке, попросила, чтобы хорошо вытерли подошвы, хотя погода была снежная и холодная.

Все тихо последовали, чуть ли не на цыпочках, на второй этаж в большую и очень светлую палату, где, вроде бы, никого не было, но одеяла на кроватях были какими-то вздутыми. Пригляделись – лежат раненые. Пахнет йодом, хлоркой и чем-то очень резким, даже глаза слезятся. Оказалось, что это запах спирта. Ребятишки притихли и уселись на длинную скамейку, крепко держа свои авоськи. Рядом в комнатушке им предложили переодеться. Они вышли снова и уселись рядком. Палата стала заполняться ходячими ранеными. Шли на клюшках и на костылях, у одних были подвязаны к шеям забинтованные руки, у других обмотаны бинтами шеи, головы, в конце санитарка и военный в форме моряка ввели двух бойцов с перевязанными глазами. Рассаживались на краешки кроватей к лежачим.

Широко открытыми глазами дети смотрели на пятна красного, коричневого и жёлтого цвета на бинтах, ноги почему-то стали дрожать. Они шёпотом спрашивали учительницу, почему это так. Она же ничего не ответила, но попросила, чтобы успокоились и порадовали бойцов своим выступлением, потому что они перенесли много страданий и боли, их надо даже посмешить.

И дети постарались. Сейчас бы никто не захотел такой концерт ни слушать, ни смотреть, но тогда…

Ребята и девочки пели какие-то смешные частушки типа: « Увидали автобус, закричали «Ой, боюсь!» и заплакали, слёзки капали…» Танцевали, плясали в хороводе и снова пели: «Мы матрёшечки, мы круглёшечки…»

Раздувались широкие на сборах юбочки, мелькали цветастые платочки. И никто как будто не замечал, во что обуты пляшущие. На Лёльке, например, были на два размера больше из грубой свиной кожи ботинки, присланные в посылке из Америки (помощь детям, отцы которых воевали). И видно было, как тяжело давалась ей эта пляска: ботинки хлюпали и чуть не спадали с ног.

Потом пошло чтение басен, инсценировки, тоже по басням Крылова. Загадки. Смешные ответы.

Бойцы развеселились, разговорились, смотрели на детей ласково и с какой-то тревожной любовью. А басня «Вот завтра день Мартына…» вызвала взрыв хохота и задорного смеха. Напряжение вовсе исчезло – дети повели себя свободно…

Когда заканчивался концерт, ходячие раненые брали ребят за руки и подводили к лежачим, а те только лицом выражали своё восхищение. Они, плача и смеясь, старались шутить. А те, кто подводил детей к кроватям, гладили девчушек по головкам, совали им в руки кусочки солдатского сахара, от которого появлялись слюнки (ведь только с сахарином, и то редко, дети дома пили чай).

Тогда-то и бросились ребятишки к своим кошёлкам и авоськам, лежащим на скамейке, и стали одаривать раненых. Лежачим подсовывали под подушки изделия своих бабушек, мам и старших сестёр. Дети боялись, что кому-то не будет подарка, но ещё, оказывается, остались вещи. Ефросиния Никитична отдала их в другую палату, и нянечка несла их с улыбкой и как-то торжественно.

Очень трудным был день. Раненые стали расходиться по своим палатам, смотреть было больно, как они шли поникшие, тяжело ковыляя с костылями, с палками, один, его сразу не заметили, перебирался на «сковороде», по-другому, полз с дротиками по полу.

И опять, одевшись и собрав свои наряды, дети тихонько двинулись по коридору. Но в этой напряжённой тишине послышались им вздохи, тяжёлые стоны, даже стенания. Вот она, война, что она сделала…

У многих в глазах появились слёзы, а Ефросиния Никитична успокаивала их и дрожащим голосом говорила: «Вот супруг мой и сыночек остались там навечно, а они выжили. Ничего, что нет руки, ноги, даже глаза. Живые они и придут домой к своим родным. Вы радоваться должны, что дали им возможность повеселиться, развеяться, вспомнить, кто ждёт их домой».

Ребята успокоились и снова гуськом перешли булыжную мостовую к своему трамваю. Каждому досталось по три-четыре кусочка сахара. Лёлька по одному отобрала Ефросинии Никитичне и её дочери.

Дома Лёлька затормошила старшую сестрёнку Римляну: «Давай будем играть всем двором в госпиталь — больницу». Но Римма сказала, что сейчас зима, и во дворе играть холодно, что надо ждать весны.

Ах, война! Что ты с мамою сделала!

Бежали женщины, увидев дым над городом, из Килинчей. А клубы чёрного дыма всё выше поднимались и вились. Женщины спешили, спотыкались, падали, вставали и снова бежали, но крепко держали котомки с яблоками. Ими платил колхоз. Килинчинские сады ценились всегда своими яблоками.

Щёлкнула щеколда, калитка под тяжестью тела открылась. Мы четверо и бабушка копошились во дворе, повернули головы к калитке и увидели, что на кирпичную дорожку возле открытой калитки оседает мамочка. Лицо красное, как кумач, по щекам струйками текут слёзы, косы чёрные разметались по плечам, платок спустился на шею, черкесские красивые глаза устремлены на нас. Мамочка даже в усталости и изнеможении виделась удивительно красивой.

Мама вроде бы молчала, но губы двигались. Первой рванулась к ней бабушка и тоже как бы осела, встав на колени и прижав к себе мамину голову, гладила по волосам жгуче-чёрным, вытирала фартуком её слёзы, махала нам рукою, подзывая к маме. И мы одним рывком оказались у ног мамы, как-то неудобно подкошенных. Нам трудно было понять, почему мама шепчет, а не слышно, что, руки, тянущиеся к нам, дрожат и ощупывают каждого из нас, и прижимают к груди. Сердце мамино стучит громко и бьётся быстро.

Оказывается, женщины, увидев чёрные клубы дыма над городом, представили, что он горит. И все, как одна, схватив и зажав котомки, бросились бежать к дороге в город. Они бежали, задыхаясь, глотая на ходу горячий воздух, и снова устремлялись вперёд к своим детям, старикам, домам, не зная, живы ли их родненькие.

А это фашисты бомбили пункты глубокого тыла, где хранилось горючее для фронта – Ассадулаевские баки, цистерны, все ёмкости, находящиеся наполовину в земле, с крышками белого цвета. Над Астраханью шла в небе чёрно-серая полоса дыма. Было страшно смотреть, как она застилает город, а хуже было то, что становилось тяжелее дышать. Смрад и запах гари пробирались в дыхательные пути, в лёгкие.

Так всё это было, и ничего не забылось. Тяжело, страшно, война… даже в глубоком тылу. Так считалось, что Астрахань – тыл!

Прошло тяжелейших четыре года войны. Она закончилась для нас большой радостью. В дверь ворвался вернувшийся с неё отец. Мамочка остолбенела, не могла двинуться с места. Мне запомнилась она в этот счастливый для нас миг. Стояла в дверях белая, как мел, милая наша мамочка. Чёрные её косы стали белыми, лицо в сеточке морщинок, горькая складка у рта – всё говорило о мученических годах, прожитых без папы. И ещё больно было смотреть на мамину спину: она согнулась и застыла горбиком. Ведь четыре года войны день и ночь сидела мамочка за швейной машинкой, чтобы мы не умерли с голода. Шила солдатское обмундирование: гимнастёрки, брюки, юбки, нижнее солдатское бельё. Мы с Риммой и бабушка помогали ей: бабушка тачала прямые швы, Римма метала петли, мне доставалось пришивать пуговицы. Вид у сорокалетней мамы был, как у очень постаревшей женщины, где-то около шестидесяти.

Ах, война, что ты с мамочкой сделала, проклятая? Превратила её в старуху!

Папа прижал её к себе и, так же, как когда-то бабушка, гладил её седую голову, ладонью смахивал со щёк текущие по ним слёзы из маминых чудесных глаз. Да, мамочка свершила, как солдатка, великий подвиг – сохранила нас, своих четверых детей, для жизни, пожертвовала своей молодостью и красотой.

Осталось нас на сегодня две сестры, но зато возросло наше потомство – 18 внуков и правнуков от трёх сестёр! Конечно же, память о маме жива, благодарность живёт в наших сердцах по сегодняшний день. Своим внукам и правнукам стараемся рассказывать об их бабушке, прабабушке, прапрабабушке Нине. Её любовь была великой и святой!

Поделиться:


К 75-летию Великой Победы. Елена Ястребова. Рассказы.: 3 комментария

  1. Такие воспоминания бесценны, особенно, когда они ещё и хорошо написаны. Поздравляю Елену Николаевну с большой творческой удачей!

  2. Не стало в декабре 2020 года нашей Елены Николаевны…От ковида. Не зря она торопилась писать эти очерки. Светлая Память моему родному и любимому Учителю.

  3. Вечная память! Светлая память Елене Николаевне! От учеников её последнего класса 9В (2000 год) Гимназия №2. Помним.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *