Исполнилось 115 лет со дня рождения Павла Николаевича Васильева. Родился будущий поэт 5 января 1910 года в городе Зайсан в Казахстане в семье учителя, выходца из казачьей среды. В 1925 году окончил школу и уехал во Владивосток, чтобы продолжить обучение в Дальневосточном университете, но через год уходит в плавание матросом, а затем становится старателем на золотых приисках на реке Лене. Жизненный опыт и впечатления тех лет стали основой первых очерков и стихов. Он ворвался в литературу 30-х годов ярко и ошеломляюще. И сразу заявил о себе как крупный поэт.
Не склонный к похвалам Осип Мандельштам говорил: «В России пишут четверо: я, Ахматова, Пастернак и Васильев». Современники сравнивали его с Клюевым, Есениным, Маяковским. Он и сам сравнивал себя с Есениным, но отмечал существенное отличие: «Есенин свои образы по ягодке собирал, а мне нужно, чтоб сразу горсть».
Я, детёныш пшениц и ржи,
Верю в неслыханное счастье.
Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи
Руки мои
От своих запястий!
Произведения Павла Васильева — это сочетание фольклора и «языка революции». Значительное влияние на его творчество оказали привитые с детства две культуры — русская и казахская, что стало своеобразным мостиком между Европой и Азией, органичным соединением аромата бескрайних казахских степей и дыхания русской жизни…
В 1927 году в Новосибирске были опубликованы его стихи, привезённые с приисков. На следующий год поэт переезжает в Москву, много и упорно работает над стихами и поэмами, печатая их в разных газетах и журналах. В 1930-м году уже в Москве увидели свет книги очерков «В золотой разведке» и «Люди в тайге», в журнале «Сибирские огни» публикуются наиболее яркие главы из поэмы «Песня о гибели казачьего войска». В журнале «Новый мир» появляется поэма «Соляной бунт», а позже — поэма «Синицын и К», продолжающие тему сибирского казачества. Откликаясь на коллективизацию в сибирской деревне, Васильев пишет поэму «Кулаки». Успех поэта спровоцировал ненависть и зависть многочисленных «друзей», которые писали в редакции письма с просьбой не печатать Васильева, приводя различные неправдоподобные доводы.
…Друзья, простите за всё, в чем был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.
Ваши руки стаями на меня летят —
Сизыми голубицами, соколами, лебедями…
В 1937 году поэт был арестован сотрудниками НКВД. Поводом к задержанию стало подозрение в организации террористического акта, направленного против Сталина, причём Васильеву была отведена роль исполнителя. Последним пристанищем поэта стала Лефортовская тюрьма. После допросов его красивая подпись становилась всё хуже, буквы теряли разборчивость, и в конце превратились в одну сплошную линию. 16 июля 1937 года 27-летнего поэта Павла Васильева вынесли из камеры с седой головой, переломанным позвоночником, почти слепого… И – расстреляли. Захоронен в общей могиле № 1 «невостребованных прахов» Донского кладбища в Москве.
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ
АЗИАТ
Ты смотришь здесь совсем чужим,
Недаром бровь тугую супишь.
Ни за какой большой калым
Ты этой женщины не купишь.
Хоть волос русый у меня,
Но мы с тобой во многом схожи:
Во весь опор пустив коня,
Схватить земли смогу я тоже.
Я рос среди твоих степей,
И я, как ты, такой же гибкий.
Но не для нас цветут у ней
В губах подкрашенных улыбки.
Вот погоди, — другой придет,
Он знает разные манеры
И вместе с нею осмеет
Степных, угрюмых кавалеров.
И этот узел кос тугой
Сегодня ж, может быть, под вечер
Не ты, не я, а тот, другой
Распустит бережно на плечи.
Встаешь, глазами засверкав,
Дрожа от близости добычи.
И вижу я, как свой аркан
У пояса напрасно ищешь.
Здесь люди чтут иной закон
И счастье ловят не арканом!
По гривам ветреных песков
Пройдут на север караваны.
Над пестрою кошмой степей
Заря поднимет бубен алый.
Где ветер плещет гибким талом,
Мы оседлаем лошадей.
Дорога гулко зазвенит,
Горячий воздух в ноздри хлынет,
Спокойно лягут у копыт
Пахучие поля полыни.
И там, в предгорий Алтая,
Мы будем гости в самый раз.
Степная девушка простая
В родном ауле встретит нас.
И в час, когда падут туманы
Ширококрылой стаей вниз,
Мы будем пить густой и пьяный
В мешках бушующий кумыс.
* * *
Затерян след в степи солончаковой,
Но приглядись — на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Звенит печаль под острою подковой,
Резьба стремян узорна и темна…
Здесь над тобой в пыли многовековой
Поднимется курганная луна.
Просторен бег гнедого иноходца
Прислушайся! Как мерно сердце бьется
Степной страны, раскинувшейся тут,
Как облака тяжелые плывут
Над пестрою юртою у колодца.
Кричит верблюд. И кони воду пьют.
* * *
Я тебя, моя забава,
Полюбил,— не прекословь,
У меня — дурная слава,
У тебя — дурная кровь.
Медь в моих кудрях и пепел,
Ты черна, черна, черна.
Я еще ни разу не пил
Глаз таких, глухих до дна,
Не встречал нигде такого
Полнолунного огня.
Там, у берега родного,
Ждёт меня моя родня:
На болотной кочке филин,
Три совёнка, две сестры,
Конь — горячим ветром взмылен,
На кукане осетры,
Яблоновый день со смехом,
Разрумяненный, и брат,
И в подбитой лисьим мехом
Красной шапке конокрад.
Край мой ветреней и светел.
Может быть, желаешь ты
Над собой услышать ветер
Ярости и простоты?
Берегись, ведь ты не дома
И не в дружеском кругу.
Тропы все мне здесь знакомы:
Заведу и убегу.
Есть в округе непутевой
Свой обман и свой обвес.
Только здесь затейник новый
Не ручной ученый бес.
Не ясны ль мои побудки?
Есть ли толк в моей родне?
Вся округа дует в дудки,
Помогает в ловле мне.
* * *
У тебя ль глазищи сини,
Шитый пояс и серьга,
Для тебя ль, лесной княгини,
Даже жизнь не дорога?
У тебя ли под окошком
Морок синь и розов снег,
У тебя ли по дорожкам
Горевым искать ночлег?
Но ветра не постояльцы,
Ночь глядит в окно к тебе,
И в четыре свищет пальца
Лысый чёрт в печной трубе.
И не здесь ли, без обмана,
При огне, в тиши, в глуши,
Спиртоносы-гулеваны
Делят ночью барыши?
Меньше, чем на нитке бусин,
По любви пролито слёз.
Пей из чашки мёд Марусин,
Коль башку от пуль унёес.
Берегись её, совёнок,
У неё волчата есть!
У неё в малине губы,
А глаза темны, темны,
Тяжелы собачьи шубы,
Вместо серег две луны.
Не к тебе ль, моя награда,
Горюны, ни дать ни взять,
Парни из погранотряда
Заезжают ночевать?
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Как тебя такой прославишь?
Виноваты мы кругом:
Одного себе оставишь
И забудешь о другом.
До пяты распустишь косы
И вперишь глаза во тьму,
И далекие покосы
Вдруг припомнятся ему.
И когда к губам губами
Ты прильнёшь, смеясь, губя,
Он любыми именами
Назовёт в ответ тебя.
* * *
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!
Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.
В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.
И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?»
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя.