ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ

«Я КАК УМЕЛ СЛАГАЛ СВОЙ СТИХ…»

«Наверняка Есенин ещё в сельской школе заучивал наизусть: «По зеркальной воде, по кудрям лозняка / От зари алый свет разливается». Вот откуда есенинское: «Выткался на озере алый цвет зари». Думаю, что и мои ранние строки из поэмы «Станция Зима»: «Заря, сходя с востока, оставалась / У петухов на алых гребешках» тоже никитинские», – как-то прочитал я в заметках о десяти веках русской поэзии Е.А. Евтушенко. Что касается «гребешков», то тут Евгению Александровичу видней, – как-никак собственное сочинение. А вот в отношении есенинской зари – дело спорное. По-крайней мере, в знаменитом сборнике лучших лирических произведений русской поэзии «Русские поэты за сто лет (с пушкинской эпохи до наших дней)», составленном А.Н. Сальниковым и изданном в Санкт-Петербурге в 1901 году, стихотворения И.С. Никитина «Утро» нет. Так что ж, прочитаем его вместе:

Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалаше пробудилися,
Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут…
А восток всё горит-разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет — песню поёт;
По плечу молодцу всё тяжёлое…
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро весёлое!

Не знаю, как вам, по мне так вполне рядовое пейзажное стихотворение. Не будь оно помечено 1854 годом, наверняка, прошёл бы мимо. Но Евгений Александрович не позволяет: «Это чудо, что выжил (после распада двух империй – царской и советской) ритмический и пейзажный шедевр «Утро», покоряющий до сих пор с первого услышания, а он самослышится, даже когда его читаешь, шевеля губами лишь беззвучно».
О Иване Саввиче Никитине наравне с его земляком-воронежцем Алексеем Васильевичем Кольцовым принято говорить как об истинно народных поэтах. В разговоре о Никитине к тому же непременно добавляется, что этот поэт «демократического, некрасовского направления».
Вот только никогда не говорится, что с Некрасовым Никитин сотрудничать не желал и на его приглашения не отзывался.
Ну и в советское время особо подчёркивалось, что «в стихах Никитина слышится не только печаль и горе, но и протест против бесправия народа, против нищеты и забитости» Более того в стихотворении «Падёт презренное тиранство», дескать, звучат и «революционные мотивы».
Мотивы эти скорее желаемы, чем действительны. Да, Никитин надеется, что не далёк тот день (а дело шло к реформам Александра II), когда «цепи с пахарей спадут»:

…И ты, изнеженное барство,
Возьмёшься нехотя за труд.
Не нам – иному поколенью
Отдашь ты бич свой вековой…
Ну а пока:

Мужик – теперь твоя опора,
Твой вол – и больше ничего –

Однако, рано или поздно он:

Со славой выйдет из позора,
И вновь не купишь ты его…

Поскольку:

Уж всходит солнце земледельца!

Хотя:

Забитый, он на месть не скор;
Но знай: на своего владельца
Давно уж точит он топор…

Тут не угроза, а скорее предупреждение и предостережение помещику. Да и вообще непонятно, какую роль он отводил следующему поколению? Что предстояло ему делать с «вековым бичом»? Словом – желания-то понятны, а перспективы – весьма туманны.
Но давайте-ка из времён советских, пронизанных революционной романтикой, перенесёмся во времена дореволюционные и почитаем, что тогда в конце ХIХ века писалось об Иване Саввиче. Открываю сборник Сальникова. Итак: «Он родился в мещанской семье. Отец его, владелец воскобелильного завода в Воронеже был в начале довольно состоятельным торговцем и предполагал дать сыну приличное образование; но в конце 1834 года дела старика-отца пришли в упадок. На седьмом году Никитина отдали в духовное училище, где он пробыл пять лет, посвящая свободное от занятий время чтению романов Коцебу, Дюкре-дю-Мениля и г-жи Радклиф. Переведённый затем в 1838 году в воронежскую семинарию, Никитин стал здесь знакомиться с произведениями отечественных поэтов, из которых Пушкин, Жуковский и Кольцов вскоре сделались его любимцами. По переходе в философский класс, семнадцатилетний юноша для поддержания расстроенного домашнего хозяйства принуждён был выйти из семинарии, не кончив полного курса. Завод продали, и на вырученные деньги Никитин завёл постоялый двор, поселившись в нём с больным отцом. В 1850 году он послал в «Воронежские губернские ведомости» два свои стихотворения «Лес» и «Дума», которые не появились в печати только потому, что редакции неизвестно было имя автора. Спустя три года Никитин отправил редактору «Воронежских ведомостей» три новых стихотворения: «Русь», «С тех пор, как мир наш необъятный…» и «Поле» с письмом следующего содержания: «Я – здешний мещанин. Не знаю, какая непостижимая сила влечёт меня к искусству, в котором, может быть, я – ничтожный ремесленник. Какая непонятная власть заставляет меня слагать задумчивую песнь в то время, когда горькая действительность окружает жалкою прозою моё одинокое, незавидное существование? Скажите, у кого мне просить совет и в ком искать тёплого участия. Круг моих знакомых слишком ограничен и составляет со мною решительный контраст во взглядах на предметы, в понятиях и желаниях. Быть может, мою любовь к поэзии и мои грустные песни вы назовёте плодом раздражённого воображения и смешною претензией выйти из той сферы, в какую я поставлен судьбою. Решение этого вопроса я предоставляю вам и, скажу откровенно, буду ожидать этого решения не совсем равнодушно: оно покажет мне – или моё значение, или одну ничтожность, моё нравственное «быть или не быть».
Одно из упомянутых стихотворений, «Русь», написанное на патриотическую тему, было принято в газете; с этих пор началась популярность Никитина в воронежском обществе, где он был прославлен как нарождающийся талант. Ободрённый похвалами поклонников, Никитин усердно взялся за перо:

Не ради шутки, не от скуки,
Я, как умел, слагал свой стих:
Я воплощал боль сердца в звуки…»

А теперь можно и закрыть старинный том. Ключ к творчеству Никитина указан. И если с этой стороны подходить к поэтическому наследию воронежского самородка, то следует выделить два стихотворения.
Первое стало разухабистой песней, и не только само, но и его многочисленные варианты и неведомо чьи переделки звучат до сих пор:

Ехал из ярмарки ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец.
Стал он на двор лошадей покормить,
Вздумал деревню гульбой удивить.
В красной рубашке, кудряв и румян,
Вышел на улицу весел и пьян.
Собрал он девок-красавиц в кружок,
Выхватил с звонкой казной кошелёк.
Потчует старых и малых вином:
«Пей-пропивай! Поживём — наживём!..
Морщатся девки, до донышка пьют,
Шутят, и пляшут, и песни поют.
Ухарь-купец подпевает-свистит,
Оземь ногой молодецки стучит.

Синее небо, и сумрак, и тишь.
Смотрится в воду зелёный камыш.
Полосы света по речке лежат.
В золоте тучки над лесом горят.
Девичья пляска при зорьке видна,
Девичья песня за речкой слышна,
По лугу льётся, по чаще лесной…
Там услыхал её сторож седой;
Белый как лунь, он под дубом стоит,
Дуб не шелохнется, сторож молчит.

К девке стыдливой купец пристаёт,
Обнял, целует и руки ей жмёт.
Рвётся красотка за девичий круг:
Совестно ей от родных и подруг.
Смотрят подруги — их зависть берёт.
Вот, мол, упрямице счастье идёт.
Девкин отец своё дело смекнул,
Локтем жену торопливо толкнул.
Сед он, и рваная шапка на нём,
Глазом мигнул — и пропал за углом.
Девкина мать расторопна-смела.
С вкрадчивой речью к купцу подошла:
«Полно, касатик, отстань — не балуй!
Девки моей не позорь — не целуй!»
Ухарь-купец позвенел серебром:
«Нет, так не надо… другую найдём!..»
Вырвалась девка, хотела бежать.
Мать ей велела на месте стоять.

Звёздная ночь и ясна и тепла.
Девичья песня давно замерла.
Шепчет нахмуренный лес над водой,
Ветром шатает камыш молодой.
Синяя туча над лесом плывёт,
Тёмную зелень огнём обдаёт.
В крайней избушке не гаснет ночник,
Спит на печи подгулявший старик,
Спит в зипунишке и в старых лаптях,
Рваная шапка комком в головах.
Молится Богу старуха жена,
Плакать бы надо — не плачет она,
Дочь их красавица поздно пришла,
Девичью совесть вином залила.
Что тут за диво! и замуж пойдёт…
То-то, чай, деток на путь наведёт!
Кем ты, люд бедный, на свет порождён?
Кем ты на гибель и срам осуждён?

1858.

Второе стихотворение, – написанное за год до кончины автора, – в более минорной тональности. Его неспроста называют «невообразимо пронзительной похоронной песней Ивана Никитина о своей жизни»:

Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невесёлая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, как степной огонёк, замерла.

Что же? усни, моя доля суровая!
Крепко закроется крышка сосновая,
Плотно сырою землёю придавится,
Только одним человеком убавится…
Убыль его никому не больна,
Память о нём никому не нужна!..

Вот она — слышится песнь беззаботная,
Гостья погоста, певунья залётная,
В воздухе синем на воле купается;
Звонкая песнь серебром рассыпается…
Тише!.. О жизни покончен вопрос.
Больше не нужно ни песен, ни слёз!

1860.

Иван Саввич Никитин сгорел от чахотки в 37 лет.

Поделиться: