ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ
«И ВСЁ НА СВЕТЕ ПОНИМАЮ…»
В отличие от других хороших поэтов, Давид Самуилович Самойлов, был, во-первых, очень хорошим поэтом, а, во-вторых, у него не было провалов. То есть, набрав впечатляющую поэтическую высоту, он (и в силу таланта, и в силу определённой требовательности к самому себе) не позволял опускаться ниже определённого уровня. По крайней мере, откровенно плохих, слабых стихов в его книгах (а их вышло немало) я не встречал. И если иных поэтов фронтового поколения (к которому относился и Давид Самуилович) я ценю за несколько крепких антологических стихотворений, то его (как немногих) за всё поэтическое наследие. Примечательны у него не только стихи, но и его исследования о русской рифме, его мемуары, его подённые записи, его переписка с Лидией Чуковской и т.д.
Оценивая творчество Самойлова, необходимо вот ещё что понимать. В отличие от большинства он поздно вышел к читателю. Первая его поэтическая книга – «Ближние страны» — увидела свет, когда ему было уже под сорок. А до этого он был известен в основном как переводчик. Причем, что примечательно, не было перед ним никаких внешних преград, мешающих выходу к читателю (ни в противники идеологической системе не попал, ни врагов среди высокого литературного начальства не нажил). Так в чём же дело?
А дело в требовательности к себе. «Созревал постепенно», — как не раз признавался сам. Но уж зато долгое молчание, перефразируя Николая Ушакова, обернулось удивительной речью:
Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.
Мне выпало всё. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мёрзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.
Или вот это, начинающееся строкой, позаимствованной у Глазкова, но только его, самойловским стихом увековеченной:
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И всё на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Он замечательно сказал о поэтическом мастерстве, об отношении к слову:
…Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.
Уловил задолго до постперестроечной разнузданности то, к чему идёт литература:
Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении,
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют
и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
Если иные поэты берут историческую тему, чтоб обрисовать какой-либо знаменательный факт или с помощью эзопова языка указать на изъян в нынешней жизни, то Самойлов ничего не камуфлировал, — он просто писал о том, что было раньше и не только не потеряло актуальности сегодня, но и, по всей вероятности, будет, к сожалению, актуально и завтра. Его интересовала психология происходящего.
Историческую тему он начал осваивать с молодости и остался ей верен до конца дней своих. Вот одно из ранних его стихотворений — «Иван и холоп»:
Ходит Иван по ночному покою,
Бороду гладит узкой рукою.
То ль ему совесть спать не даёт,
То ль его чёрная дума томит.
Слышно – в посаде кочет поёт,
Ветер, как в бубен, в стёкла гремит.
Дерзкие очи в Ивана вперя,
Ванька-холоп глядит на царя.
– Помни, холоп непокорный и вор,
Что с государем ведёшь разговор!
Думаешь, сладко ходить мне в царях,
Если повсюду враги да беда:
Турок и швед сторожат на морях,
С суши – ногаи, да лях, да орда.
Мыслят сгубить православных христьян,
Русскую землю загнали бы в гроб!
Сладко ли мне? – вопрошает Иван.
– Горько тебе, – отвечает холоп.
– А опереться могу на кого?
Лисы – бояре, да волки – князья.
С младости друга имел одного.
Где он, тот друг, и иные друзья?
Сын был наследник мне Господом дан.
Ведаешь, раб, отчего он усоп?
Весело мне? – вопрошает Иван.
– Тяжко тебе, – отвечает холоп.
– Думаешь, царь-де наш гневен и слеп,
Он-де не ведает нашей нужды.
Знаю, что потом посолен твой хлеб,
Знаю, что терпишь от зла и вражды.
Пытан в застенке, клещами ты рван,
Царским клеймом опечатан твой лоб.
Худо тебе? – вопрошает Иван.
– Худо, – ему отвечает холоп.
– Ты ли меня не ругал, не честил,
Врал за вином про лихие дела!
Я бы тебя, неразумный, простил,
Если б повадка другим не была!
Косточки хрустнут на дыбе, смутьян!
Криком Малюту не вгонишь в озноб!
Страшно тебе? – вопрошает Иван.
– Страшно! – ему отвечает холоп.
– Ты милосердья, холоп, не проси.
Нет милосердных царей на Руси.
Русь – что корабль. Перед ней – океан.
Кормчий – гляди, чтоб корабль не потоп!..
Правду ль реку? – вопрошает Иван.
– Бог разберёт, – отвечает холоп.
Что же касается современного бытия и нашего положения в нём, то практически всё написанное Самойловым – именно об этом. Причём чудесно опоэтизировано, глубоко продумано. Вот как в этом стихотворении – своеобразном его завещании, а одновременно и наставлении каждому из нас:
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.
Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.
Ждут снега,
листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.
И всё, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнёзда.
И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый, –
Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних…
О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…