
«Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал военным журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти».
Это стихотворение Гудзенко напишет в сорок шестом. Несмотря на свои двадцать четыре, он был уже широко известным поэтом. «Нам казалось, — вспоминал Марк Соболь, — вот человек, у которого жизнь сложится очень хорошо, ярко; и если он – один из признанных лидеров, если не первый, — так блистательно начал, то и дальше пойдёт всё лучше и лучше, и он займет огромное место в советской поэзии…».
В отечественной поэзии Семен Петрович Гудзенко действительно занял выдающееся место. Причём за довольно короткий срок: его литературный путь продолжался менее десятилетия, он умер тридцатилетним в феврале 1953 года.
Юные ифлийцы уходили на войну, как сами потом отмечали, пацанами, почти одинаковыми. Но не прошло и трёх лет, а Гудзенко стал совершенно другим – в нём сложилась личность. Не только слова его, но и наполненные каким-то особым смыслом жесты, даже улыбка, взгляд, движение разлётных бровей, одним словом, всё, до последней капли, говорило о том, что он – человек необыкновенный.
Уже первые его фронтовые стихи были отмечены не по годам зрелым мастерством. Слов нет, он от природы был щедро одарён. И всё же, как справедливо отмечалось критикой, талант может и не реализоваться, если питающая его жизненная почва скудна. Юный Гудзенко был переполнен впечатлениями фронтовой жизни, на собственной шкуре почувствовав, что судьба Родины решается в каждом окопе, где бьются с врагом, где умирают его однополчане, его сверстники.
«Пусть живые запомнят,
и пусть поколения знают
эту взятую с боем
суровую правду солдат.
И твои костыли,
и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой,
где тысячи юных лежат, —
это наша судьба,
это с ней мы ругались и пели,
поднимались в атаку
и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией
и в трудное время чисты».
«22 ИЮНЯ сорок первого года мы бежали в военкомат, страшно волнуясь, ибо нас, переходивших на третий курс, по тем временам на войну не брали (у меня сохранилась эта бумажка – справка об отсрочке до 1944 года), — вспоминал Юрий Левитанский. – Но всё обошлось – 29 июня сдали мы впопыхах последний экзамен и после строгого и тщательного отбора были зачислены бойцами в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения да к тому же, к нашей общей радости, оказались не только в одном батальоне, но и в одной роте, в одном взводе, в одном отделении, а потом ещё были двумя номерами одного пулемётного расчёта, он – первым, я — вторым».
«Обошлось», «к нашей общей радости»…
Эти мальчики, рано повзрослевшие, стали солдатами, а потом и офицерами переднего края. В самое тяжёлое для страны время они находились в окопах, на огневых рубежах и далеко не все впоследствии сменили винтовку, пулемёт, орудие на блокнот, карандаш, «лейку». «Конечно, — по справедливому замечанию Лазаря Лазарева, писавшего предисловие в тому избранного Семёна Гудзенко, — и те, кому довелось служить военными журналистами, хлебнули, как говорится, горячего до слёз, и их не щадили пули, и они не знали ни сна, ни покоя». И тем не менее, когда в сорок третьем на глаза Илье Эренбургу попали стихи Гудзенко, он сразу же понял и оценил исключительное дарование молодого поэта и принципиальное отличие его стихов от сотен других: «Это поэзия – изнутри войны… Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта».
Вот одно из тех стихотворений, наверное, самое пронзительное:
«Когда на смерть идут – поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв. И умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд.
За мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год
и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую».
Стихотворение помечено сорок вторым годом. Тогда так о войне ещё не писали. Это были резкие, немыслимые, а если и мыслимые, то непроизносимые слова. Один из немногих доживших до «перестроечных» дней поэтов-фронтовиков, Василий Субботин, рассказывал, какое впечатление на него произвело это стихотворение: «Мы как-то внезапно увидели, как правдиво можно писать о войне. И должно быть, влияние его сказалось на многих стихах очень многих поэтов».
«Стихи «Перед атакой», их помнят и сегодня. И по сегодня не знаю точнее и страшнее ощущения, переданного в них, чувства магнетического притяжения смерти на шахматном поле без клеток, где судьба выбивает фигуры, по какой-то прихоти оставляя ту или иную. Знаю, в стихах нет ни слова про эти шахматные причуды. Во мне они так отозвались…». Это уже из воспоминаний Галины Шерговой, поэтессы, фронтовички, лауреата Государственной премии СССР.
Что и говорить, такое не придумаешь, это надо пережить. Гудзенко пережил.
– Для стихов и боевых эпизодов предназначил Семён Петрович свою первую записную книжку. Но начал заполнять её не стихотворными строчками, а конспектами занятий по подрывному делу, — рассказывала Светлана Ивановна Ярославцева, секретарь комиссии по литературному наследию поэта, с которой мы многие годы работали вместе в журнале. внутренних войск «На боевом посту»: – В августе сорок первого ОМСБОН перебросили в Подмосковье для обучения армейским наукам. Ведь этот, замысленный в недрах НКВД «спецназ» набирали из студентов, знающих немецкий, спортсменов, активистов комсомола. Их готовили к диверсионным походам в тыл врага: взрывать дороги и мосты, ставить минные поля. В середине октября бригаду вернули в столицу. В Москве было объявлено осадное положение. О тех днях Гудзенко записал: «Тёмная Тверская. Мы идём обедать с винтовками и пулемётами. На Садовом баррикады. Мы поём песню о Москве. Авторы – я и Юрка».
А вот о том времени со слов Юрия Левитанского: «По какому-то странному совпадению наш первый батальон был размещён в здании Литинститута, на Тверском бульваре. Здесь на полу мы спали, не снимая шинелей, днём рыли окопы и таскали мешки с песком, а ночью патрулировали Москву. Наш участок обороны – Белорусский вокзал, Бутырский вал, с глубиной до Пушкинской площади. К счастью, обороняться в самом городе нам не пришлось. 10 ноября по Ленинградскому шоссе – Солнечногорск, Покров, Клин – у деревни Ямуга тяжёлыми ломами долбим промёрзший грунт, закладываем взрывчатку. Немцы бомбят и обстреливают из пулемётов. Носятся прямо над нашими головами. Падаем в снег, пытаемся стрелять по ним – как нас учили, «с упреждением на два корпуса самолёта», а потом серыми комочками в серых своих шинелях лежим на сверкающем этом снегу, беспомощно прикрыв голову руками. Первые убитые, первые раненые, оторванные руки, ноги…»
В ноябре их поставили на лыжи. При полной выкладке в тридцать два килограмма да с пулемётом начались изнурительные переходы по тридцать, сорок, пятьдесят километров.
Спустя сорок лет после Победы Левитанский напишет, что ему всё видится в красном зареве большая чудом уцелевшая изба, куда «мы вваливаемся под вечер 31 декабря 1941 года и бросаемся вповалку на пол и, почти уже засыпая, выпиваем свои положенные сто граммов, и, не в силах доесть даже суп, разлитый по котелкам, засыпаем, промёрзшие, вымотанные и усталые как черти. А утром я обнаруживаю у себя торчащую из сумки с противогазом сосновую ветку с привязанными к ней двумя папиросами, одной конфетой и клочком бумаги, на котором знакомым мне размашистым почерком Семёна Гудзенко выведено чернильным карандашом: «Красноармейцу Юрке от любящей Снегурки»… Мы ещё не знали, что вскоре военная судьба разведёт нас по разным путям-дорогам. У меня был впереди Северо-Западный, Степной и 2-й Украинский фронты, битва на Орловско-Курской дуге, взятие Харькова, форсирование Днепра, а потом и Днестра, и Прута. Пути наши шли порой совсем близко, и перекрещивались, и снова расходились».
Но тогда в самом начале сорок второго Гудзенко и Левитанский шли плечом к плечу. Немцы, отброшенные от столицы, готовились к новому броску, наращивали силы в районе Калуги, Брянска, Смоленска. Туда отправился и отряд омсбоновцев – уничтожать коммуникации, срывать планы врагов. Двадцать два красноармейца полегли в первом же бою. Когда в одном из переходов достигли Хлуднева, только что освобождённого небольшого населенного пункта, Гудзенко увидел место гибели товарищей и их самих, строки потекли сами собой:
«Однополчан узнал я в чёрных трупах.
Глаза родные выжег едкий дым.
И на губах обветренных и юных
кровь запеклась покровом ледяным.
Мы на краю разбитого селенья
товарищей погибших погребли.
Последний заступ каменной земли –
и весь отряд рванулся в наступленье».
2 февраля 1942 года Гудзенко был тяжело ранен осколком мины. Потом, в госпитале, он запишет, как это было: «2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Краснобаева и Смирнова… Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают 50 м. пути к школе. Прибежали… Пули рвутся в школе. Бьёт наш «максим». Стреляю по большаку… Пули свистят рядом. Ранен».
Потом долгие месяцы госпиталей.
«Я пришёл в шинели жёстко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
всё, что полагается бойцу.
………………………………………..
Сон мой был то беспробудно жуток,
То был чутче гаснувшей свечи,
Жизнь мою спасали много суток
В белом, как десантники, врачи…»
Он действительно получил полной мерой. В его дневнике читаем: «Ходить не могу… Рана – аж видно нутро».
Войну заканчивал газетчиком. Поскольку по излечении был признан не годным к строевой, прикомандировали к бригадной многотиражке «Победа за нами». Помните уже цитированное: «Я стал армейским журналистом в последний год на той войне…». Выезжал в Сталинград, в части, освобождавшие Украину, Бессарабию. Демобилизовался в сорок пятом. Годом раньше в Москве выпустил первую книжку стихов «Однополчане». Затем один за другим вышли ещё пять небольших сборников. «Армейские записные книжки» увидели свет уже после смерти автора.
«Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ…
Да мы и не жили на свете, —
Наш возраст в силу не вошёл.
Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь, —
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать».
Это стихотворение посвятил памяти Гудзенко Александр Петрович Межиров. А до этого…
Нельзя не отметить и, что уже в сорок седьмом, через два года после Победы, на I Всесоюзном совещании молодых писателей критики упрекали Гудзенко в «дегероизации». Мол, его правда о войне уж чересчур жестока, да и вообще пора переходить на мирные рельсы — «новая жизнь требует новых песен».
Но поэт остался верен себе.
«Многие офицеры ещё не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало ему говорили о тяготах войны, о тяжести боёв, о силе нашего противника. Теперь поэты и прозаики только так и должны воспитывать народ», — писал он в дневнике, прекрасно понимая, что «война – это пробный камень всех свойств и качеств человека». В своём творчестве он оставался последовательным до конца и по-солдатски сурово и честно предсказал, чем закончится жизненная дорога: «Мы не от старости умрём — / От старых ран умрём…».
Так оно, собственно, и получилось. А стихотворение, строки из которого я привёл, хочется процитировать полностью:
Мы не от старости умрём,-
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.
Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?..
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…
Остаётся добавить, что и после войны, так пронзительно правдиво решались писать далеко не многие.