15 мая 1988 года начался вывод советских войск из Афганистана. Это эпохальное событие совпало с окончанием «командировки» в эту страну астраханца, члена Союза писателей России Анатолия Воронина, чьи рассказы, очерки и повесть публиковались на «Родном слове».

Одиннадцатое мая 1988 года ничем не отличалось от прочих обыденных дней, которые, начавшись рано утром и завершившись поздно вечером, уходили без единой зарубки в памяти. Как обычно, с утра я съездил в максуз, отобрал с десяток наиболее интересных агентурных сообщений о «духах» с их коварными замыслами, немного почаёвничал с Амануллой. Заглянул в авторемонтную мастерскую, где водитель уже несколько дней колдовал над вышедшим из строя двигателем автомобиля. По тому, в каком раскуроченном виде находился движок, понял, что мне ещё долго не светит прокатиться с ветерком на этой старенькой «Тойоте» по вновь заасфальтированной дороге. Побродил какое-то время по двору царандоя, разыскивая хоть какой-нибудь подходящий транспорт, на котором можно было добраться до «кампайна». Наверняка что-то подвернулось в тот день, и я возвратился в наш городок, где и узнал новость, которую принёс шифровальщик.

Когда он объявился на нашей вилле, мы обедали. Лицо у него было настолько растерянным, что все присутствующие сразу насторожились. В руке шифровальщик держал бланк входящей шифровки, с колонками пятизначных цифр, поверх которых карандашом были сделаны записи с дешифрованным текстом.

«Ну, блин, даёт молодой! – пролетело у меня в голове. – Уж на что Витя-Камчатский был разгильдяй, но и он никогда не выносил черновики дешифрованных телеграмм за пределы своей радиорубки». Я уж было собрался напомнить ему о существующем порядке обращения с секретными документами, но в самое последнее мгновение что-то меня удержало от нравоучений.

Нет, вовсе даже не то, с каким растерянным видом он вошёл на нашу виллу с этой чёртовой бумажкой в руке, привлекло моё внимание. Насторожило, как отдавая шифровку Михалычу, он одновременно глянул на меня.

Пробежав взглядом по первым строкам шифровки, Михалыч тоже повёл себя не совсем адекватно. Он исподлобья посмотрел в мою сторону и, оценивающе окинув с головы до ног, вновь углубился в чтение текста. Нервы у меня сдали. Внутри что-то ёкнуло, и неприятный озноб пробежал по всему телу. Интуитивно я понял, что в том документе речь идёт о моей персоне. И уже в следующее мгновение, вслед за этой догадкой, одновременно с хлынувшим в кровь адреналином, в голове мелькнула шальная мысль, что я в чём-то крупно прокололся. Не исключено, что, оправдываясь перед Гулябзоем, полковник Мир Акай все свои ошибки и промахи по службе в должности командующего кандагарского царандоя, свалил на своего непосредственного советника, то бишь, на меня. Вполне возможно, что он наговорил обо мне в Кабуле чего-то такого, что теперь мне «век свободы не видать». И загремлю я «под фанфары» с позорным волчьим билетом.

Пока мой мозг лихорадочно искал причину немилости, в которую я мог запросто попасть к своему кабульскому начальству, Михалыч, не говоря ни слова, передал шифровку мне в руки.

Я перечитал текст несколько раз, прежде чем наконец-то осознал суть изложенного.

Мне предписывалось срочно прибыть в Кабул с вещами, поскольку первым же «бортом» я должен был улететь в Союз. Именно эта фраза первоначально выбила меня из равновесия, и в первое мгновение я даже не поверил, что это касается именно меня. Что за напасть такая свалилась на мою голову незадолго до дембеля?

Ответ на все мои вопросы был скрыт в последних двух строчках документа.

Тот, кто его составлял, беспристрастно сообщал о том, что мой отец тяжело болен, в связи с чем руководством Представительства принято решение о моём досрочном откомандировании домой.

И всё!? После всего передуманного я даже не знал, как реагировать на эти последние фразы. С одной стороны, мой отец болен, и мне выпала реальная возможность вернуться в Союз раньше положенного срока. С другой стороны, до конца командировки оставалось чуть больше двух месяцев, и это наверняка должны быть самые ответственные дни, когда от результатов моей деятельности могло зависеть многое, поскольку предстоящий вывод советских войск из провинции ко многому обязывал.

Но всё это теперь должно было идти само собой, и места в этом процессе мне уже не отводилось. Вот так, нежданно-негаданно, решаются текущие проблемы, которые ещё вчера ты считал для себя весьма существенными.

Но одно дело получить предписание о срочном убытии в Кабул, и совсем другое, суметь так же быстро вылететь туда. Для того чтобы это произошло, нужно было пройти кучу всевозможных согласований с командованием Бригады, если предстоящий вылет планировалось осуществить «бортом» военно-транспортной авиации советских ВВС. Но, как назло, в ближайшие трое суток прибытие советских «бортов» из Кабула не предвиделось. Об этом Михалыч узнал буквально через полчаса, после того, как связался через «релейку» с ЦБУ 70-й Бригады. Оставался только один вариант – афганский. Через день в Кандагар прилетал борт с новобранцами для Второго армейского корпуса, который без задержки в аэропорту в этот же день должен был вернуться в Кабул. Вот на нём-то я и должен был улететь.

Весь следующий день у меня и Михалыча прошёл в согласованиях этого перелёта, и только к вечеру стало точно известно, что он состоится. Вечером шифровальщик отправил в Представительство депешу о времени моего прилёта в Кабул, после чего жильцы тринадцатой устроили небольшую вечеринку по поводу отъезда одного из «квартирантов». Весь оставшийся после майских праздников самогон был выставлен на стол. И потянулся на огонек народ…

Утром следующего дня несколькими машинами поехали на Майдан. В тот момент я уже не думал ни о «духах», которые напоследок могли устроить засаду на дороге, ни о перелёте, который для меня тоже мог оказаться последним в жизни. Все мои мысли были о доме, о семье и о том, как там мой отец.

Поскольку «борт» из Кабула опоздал почти на четыре часа, всё это время нам пришлось торчать возле аэровокзала «Ариана», изнывая от нестерпимой жары. Я уж начал было подумывать насчёт того, что самолёт в этот день вообще не прилетит, как вдруг заметил оживление на ВПП. «Вертушки», спокойно стоявшие до этого поодаль от вышки ЦУПа, вдруг засвистели своими турбинами, и лопасти винтокрылых машин задвигались, с каждой секундой набирая всё большие обороты. Минут через пять они уже взлетали в сторону трассы Кандагар-Спинбульдак, туда, откуда по всем нашим расчётам должен был появиться «борт».

АН-12 афганских ВВС приземлялся совсем не так, как это обычно делали наши «транспортники». Он не выписывал круги над аэродромом, постепенно снижаясь к земле, а на большой скорости, с высоты километров семи, вошёл в крутое пике, и уже в непосредственной близости от ВПП перешёл на бреющий полет. Вот черти, и ведь не боятся ни «стингеров» ни «блоупайпов». Потому, наверно, и не боятся их эти афганские авиа-хулиганы, что отлично видят как летящие на форсаже советские «вертушки», пристроившись по обе стороны от «борта», усиленно отстреливают тепловые мины.

Приземлившийся самолёт не стал глушить двигатели. Под рёв турбин и шум вращающихся винтов, из чрева самолета выбегали облачённые в новехонькую форму новобранцы. Для них военная служба только-только начиналась, но жизнь уже поделила всю эту серую людскую массу на тех, кого смерть подстерегала в самые первые дни пребывания в Кандагаре, и на тех, кому суждено было выжить в этой безумной бойне. В отличие от меня, навсегда покидающего эти края, у них всё ещё было впереди. Перед моими глазами вдруг отчетливо предстал майор, заживо сгоревший в машине, и его инзибод с оторванными ногами. Неприятное ощущение тут же вкралось в мою душу. Я почему-то подумал о том, что может случиться с этим самолётом, если в одну из его турбин влетит «Стингер». Однозначно, мало не покажется, и если самолёт начнет разваливаться в воздухе, спасения мне уже не будет. Даже при падении с низкой высоты человеческая плоть не выдержит удара о землю, и превратится в мешок с … Я попытался отбросить эту назойливую мысль, а она с параноидальной настойчивостью копошилась в глубине моей черепной коробки.

Пока я лихорадочно копался в своих бестолковых мыслях, глупо улыбаясь провожающим меня ребятам, афганский лётчик, по всей видимости командир корабля, стал торопить всех улетающих с посадкой, красноречиво показывая на часы и говоря, что кабульский аэропорт ждать не будет. Закроют взлётно-посадочную полосу, и лети, куда хочешь.

Пассажиров на борту было немного, человек пятнадцать — двадцать. В основном это были афганские солдаты, отслужившие положенный срок и возвращающиеся к себе домой, да ещё несколько офицеров, летевших в Кабул по служебным делам. Напоследок обнявшись с мужиками, посмотрел всем в глаза и, резко развернувшись, пошёл вглубь фюзеляжа самолета, волоча за собой дембельскую сумку и чемодан с уложенными в них личными вещами и бакшишами.

Взревев всеми четырьмя турбинами, самолёт двинулся в сторону взлётно-посадочной полосы, и через несколько минут колёса шасси оторвались от «бетонки».

Я смотрел в иллюминатор, пытаясь с высоты полёта разглядеть местность, которую хорошо знал по картам и фото-планшетам, но ничего кроме бесконечных хребтов так и не увидел. Наблюдая за проплывающими внизу скалами и отрогами, поймал себя на мысли, что непроизвольно отыскиваю самые высокие места, где «духи» могли оборудовать позиции для пуска зенитных ракет. Чтобы отвлечься от этих мыслей отвернулся от иллюминатора и попытался немного вздремнуть. Но из этого у меня тоже ничего не вышло. Так и летел, думая, о чем-то отвлечённом, но вся эта бессмыслица, не успев зафиксироваться в сознании, тут же вылетала из головы и мгновенно забывалась.

Приземлившийся самолёт подрулил не к восточной стоянке, как это обычно делали все военно-транспортные самолеты, а к западной. Эта стоянка отличалась тем, что на ней не было советского блокпоста, а стало быть, меня там никто из «представительских» не ждал. Повертев головой по сторонам и не увидев ни одной славянской физиономии, понял, что нужно искать способ добраться до Представительства. Дежурившие на посту сарбозы как назло попались настолько тупыми, что я не смог от них добиться ничего путного. В итоге они порекомендовали мне пройтись до «шуравиконтрол» на восточную стоянку. Тащиться почти два километра с тяжелым багажом в руках, у меня не было ни малейшего желания, и поэтому пришлось выходить в город и нанимать такси. Шустрый афганец-таксист быстро сообразил в какое положение попал шурави, и сразу же назначил таксу за проезд в размере пятисот афгани. Торговаться с ним было бессмысленно, поскольку других машин поблизости не было, а ехать как-то надо было.

Минут через двадцать, на виду у удивленного ответственного дежурного по Представительству, я выгружал из багажника желто-клетчатого рыдвана все свои пожитки. Подполковник никак не мог поверить в то, что я запросто сел в случайную бурубухайку, и проехал на ней через весь Кабул, совершенно не заботясь о своей безопасности. Он попытался даже обвинить меня в неуместной самонадеянности, попутно пригрозив доложить о моём поведении по инстанции. Но когда я из внутреннего кармана своего костюма вытащил эргэдешку и со словами: «Привет из Кандагара», сунул гранату ему в руку, тут же притих.

Сдав дежурному весь свой «арсенал», я почувствовал себя намного спокойней. Теперь меня совершенно не беспокоило, как я проведу свои последние дни в Кабуле. Самое главное для меня теперь было то, каким образом я смогу попасть в дуканы «Шахринау», чтобы прикупить там недостающие бакшиши, которыми в спешке не успел отовариться в Кандагаре. Невольно поймал себя на мысли, что о Кандагаре думаю как о чём-то родном и близком. Интересно, как быстро я смогу от всего этого отвыкнуть?

Спустя час позвонил по телефону, номер которого мне незадолго до отъезда из Кандагара дал Мир Акай. Трубку поднял он сам.

— Ассалям малейкум, рафик камандони! Хубасти, четурасти, два мешка дурости – приветствовал я. А чтобы он не утруждал себя вопросами по поводу того, кто его побеспокоил, сразу же представился.

Не знаю, о чём в тот момент подумал Мир Акай, но после того как я сказал о том, что нахожусь в Кабуле, он разразился тирадой восторженных реплик, тут же пригласив к себе в гости, и буквально через полчаса приехал на служебной автомашине.

Мир Акай жил в крупнопанельном пятиэтажном доме, каких немало было в современном жилом микрорайоне. Дома нас встретила жена командующего – Пуштун. Странное для женщины имя. Супруга была лет на пять моложе своего мужа. Красивые, тонкие черты лица не испорченного дешевой восточной косметикой, большие, карие глаза и пышные, каштановые волосы. Одним словом – красавица.

Пока я гостил у командующего, обратил внимание как Пуштун общается с господином полковником, и понял, что она держит «в узде» своего разлюбезного, не давая ему особо расслабиться. Странно было видеть волевого человека, каким я знал Мир Акая по Кандагару, на поверку оказавшимся «подкаблучником». Хотя, кто знает, как у афганцев строятся семейные отношения между супругами, ведь за время своего пребывания в этой стране, я видел только видимую часть этих взаимоотношений, причем, не самую лучшую для особ женского пола.

А чуть позже, после того как мы отметили эту неожиданную встречу, Мир Акай решил свозить меня в гости к своему отцу, жившему отдельно от него в двухэтажном, современном особняке неподалеку от центра города.

Высокий каменный забор, огораживающий большой земельный участок, скрывал от посторонних глаз всё, что находилось внутри двора. Когда мы приехали туда на вызванной Мир Акаем царандоевской «Волге» и прошли за большие, металлические ворота, я был сражен красотой зеленых насаждений, произраставших во дворе. Деревья и кусты были рассажены в самых лучших традициях современного ландшафтного дизайна. Особое место в этом великолепии занимал небольшой пруд, по берегам которого с важным видом расхаживали несколько павлинов. Внутренности дома соответствовали его внешнему содержанию. По всему было видно, что в таком доме живет весьма зажиточный афганец, что я незамедлительно озвучил Мир Акаю. Тот только улыбнулся в свои пышные усы, но ничего мне не ответил.

Потом мы сидели в огромной комнате и пили дорогой коньяк. Отец Мир Акая к спиртному даже не притронулся, ограничившись пиалой с зеленым чаем. Молодой красивый афганец, периодически появляющийся из боковой двери, бдительно следил за тем, чтобы наши рюмки не пустовали.

Треть комнаты была отгорожена прозрачной тюлевой тканью, за которой я рассмотрел силуэты двух женщин с детьми. Женщины тихо переговаривались между собой, а дети играли друг с другом, и никому из них до нас не было никакого дела. Создавалось такое впечатление, что полупрозрачная занавеска разделяла не просто мужчин от женщин, а два совершенно разных мира, которые никак не желали быть единым целым. Наверняка присутствие этой занавески обуславливалось появлением в доме посторонних людей, и, несмотря на моё дружелюбное отношение к жильцам этого дома, для них я всё равно был чужаком.

Прощаясь в тот день с Мир Акаем, я даже не предполагал, что на следующий день мы встретимся вновь.

В номере гостиницы меня ждала новость в виде лежащей на кровати записки. Я взял её в руки и стал читать. Туман поплыл перед глазами, и я бессильно осел на кровать.

— Кто принёс записку? – обратился я к находившимся в номере двум постояльцам.

— После обеда забежал шифровальщик, спрашивал, где ты, — ответил один из них. – Я сказал, что ты на выезде в городе. Он сначала хотел чтобы мы тебе передали всё на словах, но потом передумал, и написал эту записку.

Я ещё раз перечитал текст записки, в которой было написано буквально следующее:

«Держись, бача! Сегодня умер твой отец».

Вот так обыденно небольшой клочок бумаги, и несколько написанных на нём слов подвели черту в жизни моего семидесяти семилетнего батяни.

Я молча лежал на кровати, заново вспоминая самые яркие моменты собственной жизни, когда в неё вмешивался отец. Точнее сказать — его крепкая рука, которая порола меня как «сидорову козу», когда я делал что-то не так. Что уж греха таить, по молодости я не был тихим паинькой. Соседи не успевали жаловаться моим родителям за те фортели, что мы порой выкидывали вместе с пацанами с нашей улицы. Позже, те же самые соседи были крайне удивлены, когда впервые увидели меня в милицейской форме. Не верили, что меня приняли туда на работу. А одна бабка так прямо и сказала: «Вот таких вот бандитов и берут в милицию. А они потом над народом измываются». Не права она была, ни над кем я не измывался, ни до милицейской службы, ни во время неё. А то, что зачислили меня в хулиганы, так это, скорее всего оттого, что непримирим был со всякими прохвостами и шакалятами, зарабатывавших свой дешевый авторитет за счёт тех, кто был слабее их. До крови дрался с этими самодовольными рожами, за что однажды меня чуть было не исключили из школы. Рогатки, «поджиги», взрывпакеты, «рейды» по чужим дачам за недозрелыми фруктами, купание в реке до посинения, игры в футбол и волейбол от рассвета до заката, ночные игры в «казаков-разбойников» — это была наша пацанская жизнь.

Отец работал кочегаром на допотопном, колёсном пароходе, и с ранней весны до поздней осени я его практически не видел дома. Их ржавое «корыто» бесперебойно доставляло продукты питания и прочую «мануфактуру» и «тройной одеколон» на земснаряды, денно и нощно углублявших фарватер Волги в её низовьях. Это уже потом, когда наступала зима, он уходил в длительный отпуск, и брал меня в «ежовые» рукавицы. Лето же, для меня было вольницей.

Так вот, значит, как распорядилась судьба с моим отцом. Я прикинул в уме, когда смогу оказаться в Астрахани, если рейсовый ТУ-134 на Москву из Кабула вылетает через четверо суток. Из столицы до Астрахани тоже дорога не ближняя, пару дней уйдет на то, чтобы доехать до дома на поезде. По всему выходило, что я успевал только к девятидневным поминкам. Однозначно, похороны отца будут проходить без моего участия, и не в моих силах что-либо изменить.

С мыслями о человеческом бытие и неизбежности смерти, незаметно для себя уснул, когда на улице уже опустились сумерки. Ночью снился улыбающийся отец, стоящий у борта своей «Красной зари». В руках промасленная ветошь и маслёнка с длинным «носиком». Именно таким я его частенько видел, когда бегал провожать судно в очередной рейс. Теперь-то уж точно я его уже никогда не увижу. По крайней мере, до встречи «ТАМ».

Следующий день для меня с утра был немного напряжённым. Пришлось побегать по кабинетам Представительства, собирая всевозможные справки, характеристики и прочие документы, которые позже могли мне пригодиться в жизни. Побывал в медсанчасти, обошёл всех врачей, которые после непродолжительных осмотров частей моего тела, в мою персональную медицинскую книжку делали лаконичную запись — «Годен». У стоматолога получил справку о том, что имею законное право на бесплатное протезирование своих зубов.

Ближе к обеду в коридоре гостиницы резко зазвонил телефон, и я услышал, как подошедший к нему дневальный произнёс мою фамилию. Я выскочил из комнаты, и выхватил из его рук телефонную трубку. Звонившим был Мир Акай. Он дал мне пару минут на сборы, поскольку уже ждал меня у ворот Представительства. Быстро собравшись и небрежно махнув рукой дежурному офицеру стоявшему у ворот КПП, я выскочил на улицу и сел в машину Мир Акая. Меня крайне заинтриговал загадочный тон в его голосе, когда он сообщил, что сегодня меня ожидает большой сюрприз. Что за сюрприз меня ждал, я тогда и догадаться даже не мог, но уже пребывал в предвкушении чего-то весьма приятного.

Отъехав из Представительства, мы свернули направо и, выехав на главную улицу, двинулись в сторону южной окраины Кабула. Проехали через какой-то небольшой перевал, с которого была хорошо видна панорама окраин Кабула. Мир Акай пояснил мне, что эта дорога ведет на Баграм и далее в провинцию Джелалабад.

Едва съехав с перевала, мы свернули с дороги влево, и заехали вглубь каких-то старых кварталов. Хотя, как сказать, не настолько уж и старыми они оказались, когда мы вошли в один из дворов. За высоким, глинобитным дувалом я обнаружил два кирпичных дома, один из которых был двухэтажным. Ещё несколько добротных хозяйственных построек были разбросаны по всему двору. Прямо за входной дверью, под тенью лёгкого навеса стояла молодая женщина, на вид лет тридцати. Светлые, распущенные волосы на голове и симпатичные ямочки на щеках, свидетельствовали о явно славянском происхождении этой молодухи. Женщина стояла неподвижно, но всем своим видом давала понять, что этот дом ей опостылел до крайности, и она готова бежать из него куда угодно. Глаза у неё были ярко голубыми, словно чистое небо над головой. В нарушение всех установившихся традиций, которые я должен был чтить, пока нахожусь на афганской земле, поздоровался с незнакомкой. Мой доброжелательный кивок головой не ускользнул от взора вышедшей из двери дома второй женщины. Она была намного старше первой, и в отличие от молодухи её голову украшали смолистые волосы, а нос с небольшой горбинкой свидетельствовал о принадлежности к коренному населению этой восточной страны. Недовольно зыркнув своими очами в мою сторону, она что-то резко буркнула светловолосой молодухе. Та словно очнувшись ото сна, низко склонив голову, юркнула за дверь, из которой только что появилась «надзирательница».

Из входной двери большого дома вышел пожилой, худощавый афганец с тюбетейкой на голове. Раскинув руки в разные стороны и рассыпаясь любезностями, он приблизился к Мир Акаю и стал с ним традиционно обниматься, приговаривая неизменные «хубасти – четурасти». Аналогичные знаки уважения он проявил и в отношении меня. По завершению ритуала дружелюбия, хозяин пригласил обоих внутрь дома.

Я так и не узнал, что располагалось на первом этаже двухэтажного дома, поскольку хозяин повёл нас по узкой, каменной лестнице сразу на второй этаж. Странное дело, когда я вошёл в комнату, то мне показалось, что строители, возводившие этот дом, что-то напутали в его архитектуре. Потолок в комнате был настолько низким, что мне, чтобы не задеть его головой пришлось пригнуть голову. Мар Акаю, при его высоком росте, вообще пришлось согнуться в три погибели. Позже, уже находясь в комнате, я понял, в чём заключается фокус с низким потолком. На полу, по всей площади комнаты, был устлан красочный шерстяной ковер. Точно такие же ковры были развешаны по стенам. По периметру лежащего на полу ковра, там, где его края упирались в стены, были разложены большие подушки с плюшевыми наволочками. Никакой мебели в комнате не было. Только в самом дальнем углу, на небольшом кривоногом столике, стоял современный японский телевизор с видеомагнитофоном. Когда мы вошли в комнату, по телевизору демонстрировался концерт с участием афганских артистов облаченных в национальные одежды. Заунывная музыка, размеренное пение, лишний раз напомнили мне, в какой стране я нахожусь.

Хозяин рассадил нас на ковре так, что согнутые в позе «лотоса» ноги оказались на ковре, а под спиной и руками оказались подушки. Получилось нечто кресла. Сидя на полу, потолок воспринимался не совсем таким уж и низким, даже можно сказать — высоким.

«Хитрые азиаты, во всём ищут для себя выгоду» — мелькнуло у меня в голове.

Пока я разглядывал орнамент ковров, какой-то молодой парень расстилал посреди ковра яркую клеёнку. Достархан, стало быть. Значит, вчерашние торжества продолжаются, а это наверно тот самый сюрприз, о котором мне говорил командующий. Думая так, я в тот момент не мог и предположить, что настоящий сюрприз ждёт меня чуть позже.

Минут через пять — десять в комнату прошли еще трое афганцев, с двумя их которых хозяин начал лобызаться точно так же, как до этого проделал со мной и Мир Акаем. Позже выяснилось, что двое были такими же гостями, каковыми являлись и мы, а третий – его родной сын. Мне и Мир Акаю пришлось заново встать и тоже поприветствовать вошедших. Только после того, как все присутствующие перецеловались и пере обнимались, хозяин предложил занять им места у достархана. Тут же, как по мановению волшебной палочки, посреди этого импровизированного праздничного стола появилось огромное фарфоровое блюдо с жирным, ароматно пахнущим пловом. От одного только запаха у меня во рту началось обильное слюноотделение. Рефлекс, однако. Всё тот же молодой парень, что принёс блюдо с пловом, быстро расставил перед нами пиалы с шурпой и небольшие пиалки для спиртных напитков. На достархане, словно из воздуха материализовалась литровая бутылка «Столичной», а следом за ней маленькие, стеклянные бутылочки с «Кока-Колой» и «Спрайтом». Кроме плова появились еще какие-то кушанья, резко пахнущие специями и приправами, а также фрукты, овощи и традиционные восточные сладости. Яств было так много, что я боялся даже шевельнуть ногами, дабы нечаянно не задеть ими расставленные блюда и тарелки, доверху наполненные афганскими «деликатесами».

Праздничный обед начался!

Первый тост поднял сам хозяин. Он говорил очень долго, а все присутствующие афганцы кивали головами да цокали языками в знак согласия с тостующим. Я силился понять, о чём идёт речь, но поскольку хозяин дома говорил на пушту, уловил только отдельные фразы, из которых следовало, что он очень рад гостям, которые сегодня посетили его скромное жилище. Странное дело, у нас на родине за гостей пьют тогда, когда все пьяны, и пора уж расходиться, у афганцев даже в этом вопросе всё наоборот. Азия, одним словом.

Потом был тост за их родину – Афганистан, и слово взял Мир Акай. Он говорил мало, но ёмко. Суть сказанного им свелась к тому, что эта братоубийственная война должна рано или поздно закончится. В контексте с его пожеланиями прозвучал мой третий тост, который вынудил всех присутствующих оторваться от подушек и встать на ноги. Так и стояли молча, склонив головы, упираясь затылками в низкий потолок. Помянули всех без исключения, независимо от вероисповедания, партийной ориентации и национальной принадлежности.

Когда хозяин вновь взял слово для оглашения очередного тоста, я понял, по какому именно поводу сегодня в этом доме собрались гости. Оказалось, что его сыну в этот день исполнилось ровно тридцать лет.

Неужели это и есть тот самый сюрприз!? А я даже не побеспокоился о бакшише для «новорожденного».

— Э-э, товарищ командони, что же вы мне ничего не сказали, и не объяснили, в чем заключается ваш сюрприз, — с укоризной в голосе произнес я, склонившись к уху Мир Акая. – Знать бы такое дело, заехали бы в дукан, и я купил чего-нибудь юбиляру.

В свою очередь, командующий взглянул на меня удивленно и, негромко рассмеявшись, парировал:

— Какой такой сюрприз? Разве это сюрприз? Сюрприз ещё впереди. Он будет здесь примерно через час. А подарок я от себя и от тебя уже купил. Вот сейчас ты его и вручишь виновнику торжества.

Мир Акай сунул руку в карман своей национальной рубахи, и извлек оттуда целлофановый пакетик внутри которого, поблескивая гранями хрустального стекла, лежали фирменные часы «Ориент».

«Пожалуй, на шесть штук «афошек» потянет», — промелькнуло у меня в голове. Такие часы даже я под дембель не позволил себе прикупить. Да и какой смысл покупать такие дорогущие часы, если на те же деньги можно было приобрести с полсотни нормальных кварцевых часов. Их бы и самому хватило на всю оставшуюся жизнь, и всем близким родственникам и многочисленным друзьям-товарищам, с нетерпением дожидающихся моего возвращения домой.

Мир Акай произнес хвалебный тост, а я вручал имениннику часы, которые он тут же нацепил себе на правую руку. Опять выпили. Юбиляр на радостях осушил всю пиалу, от чего буквально на глазах резко захмелел. Совершенно не слушая окружающих, он стал громко рассказывать о том, как учился в институте в Харькове, как познакомился со своей второй женой – Оксаной.

— Случайно не она ли стояла во дворе, когда мы сюда приехали? — уточнил я.

Именинник посмотрел на меня недовольным взглядом помутневших глаз, и демонстративно откинувшись немного назад, ответил вопросом на вопрос:

— А что, есть какие-то проблемы?

— Да нет у меня никаких проблем. Но я удивился, что у этой девушки очень светлые волосы. Какой-то не естественный для афганских женщин цвет волос.

— А что ты имеешь против моей жены и её волос? — вдруг ни с того ни с сего завёлся юбиляр.

Я уже и не рад был, что затеял разговор на эту тему. Кто бы мог подумать, что этот, с виду интеллигентный человек, окажется таким ревнивцем. Я начал оправдываться перед ним, чем только ещё больше распылил его, и вынудил хозяина дома вмешаться в наш диалог. Он сказал сыну несколько резких фраз, и тот немного приутих, недовольно сопя и искоса посматривая в мою сторону. Видя, что на него никто не обращает внимания, именинник вдруг вскочил с места и пулей выскочил из комнаты. По дороге он здорово стукнулся головой о косяк низкой двери, отчего у меня самого зачесалась голова, словно не он, а я набил шишку на собственной голове. Через несколько секунд из-под окна раздавалось надрывное гыканье.

— Водка не пошла на пользу, молодой ещё — вполголоса констатировал Мир Акай.

А застолье тем временем продолжалось. Хозяин дома поставил в «видак» новую кассету с боевиком, в котором участвовал Брюс Ли, и мы вперили свои взоры в экран телевизора. Возвратившийся юбиляр тоже сел смотреть фильм, беспрестанно комментируя происходящие события. На каком-то этапе своего нудного гундения он договорился до того, что может не хуже Брюса махать руками и ногами. Как бы в подтверждение своих слов, он предложил мне потягаться с ним, и выяснить, чьи руки сильнее. Я попытался отмахнуться от него как от назойливой мухи, но не тут то было. Он стал обвинять меня, и вообще всех шурави в трусости и физической немощности, чем здорово задел моё самолюбие. Такой наглости я бы даже близкому другу не простил, не то, что этому сопливому «муртузею».

— Давай, давай, Анатолий, покажи ему, на что способны настоящие мужики – шуравийские мушаверы, — подзадорил меня командующий.

Отступать было некуда. Поскольку соответствующего стола для амреслинга не было, решили бороться на руках лежа прямо на полу. Поначалу мне казалось, что запросто «поломаю» эту «сикильдявку», и с ходу начал давить на его руку. Однако не тут-то было. Худой, худой, но жилистым оказался, и мне изрядно пришлось попыхтеть, прежде чем его рука тыльной стороной коснулась ковра. Соперник от злости вскочил с ковра и попытался накинуться на меня с кулаками, но сидящий рядом с ним отец так припечатал ему кулаком в челюсть, что он ещё несколько минут не мог очухаться от этого удара. Проскулив что-то нечленораздельное, он удалился из комнаты и больше в ней не появлялся.

Вот придурок, вот козёл! Ну, надо же быть такому! Ведь выпил-то совсем ничего, а базару на всю «ивановскую». Всем настроение испортил. И откуда такие баламуты берутся?

Лично у меня сразу пропала охота дальнейшего пребывания в теплой компании малоизвестных людей. Даже как-то обидно стало за Мир Акая. Хотелось поскорее вырваться на свежий воздух, подальше от водочного перегара и этих специфичных запахов афганских блюд, которые на голодный желудок показались такими привлекательными, и стали такими муторными, после того как «деликатесы» смешались в желудке с теплой водкой и шипучей «Колой».

В тот самый момент, когда я уже собирался встать и, извинившись перед присутствующими выйти якобы «до ветра», в проёме двери появилась фигура нового «персонажа», облаченного в национальную одежду и с чалмой на голове.

Сердце у меня ёкнуло. Улыбаясь белозубым ртом, на меня смотрел Абдулла. Полевой командир «духов» и агент царандоя в одном лице.

Вот уж действительно всем сюрпризам сюрприз! Ну, Мир Акай, ну конспиратор, ёлки-моталки! Ведь знал же, что Абдулла находится в Кабуле и молчал до последнего момента – партизан эдакий! Я не сдержал своих эмоций и, вскочив с насиженного места, рванул навстречу своему «крестнику». Обнимались так, словно и не было у нас последней встречи трехнедельной давности.

Я внимательно смотрел Абдулле в глаза, пытаясь угадать причину столь неожиданного визита в Кабул. И вообще, как он смог попасть в столицу? Ведь не самолётом же он сюда прилетел? Если ему пришлось добираться на перекладных бурубухайках, то как он мог проехать не замеченным мимо блокпостов, застав, засад и прочей дребедени, которой по дороге из Кандагара до Кабула было больше чем предостаточно. Ведь не только шурави, афганские военнослужащие и царандой бдели за всеми перемещениями по этой дороге, но и «духи» тоже. И что такого срочного заставило его ехать в такую даль? Неужели только ради того, чтобы на прощанье встретиться со мной? Однозначно, тут было что-то не так.

Выработанная годами оперская привычка не спешить с преждевременными выводами, и не делать излишних телодвижений в среде малознакомых людей, машинально сработала и на этот раз. Тиская Абдуллу в своих объятиях, я не называл его по имени, тем самым не давая присутствующими понять, откуда мы знакомы друг с другом. И правильно сделал, поскольку уже в следующий момент Мир Акай сам представил Абдуллу. Правда, он немного исказил его настоящее имя, да и должность ему придумал не хилую. Абдулла теперь был вовсе не Абдуллой, а Хабибуллой – дукандором из Кандагара, с которым у царандоя имеется договор на поставку овощей и фруктов. Но по всему было видно, что захмелевшим гостям было совершенно наплевать и на Абдуллу, и на его бизнес. За всё то время пока он находился в комнате, они ни разу не поинтересовались, как у него идут коммерческие дела. А о чём, собственно говоря, расспрашивать, если в Кабуле, да и Кандагаре тоже, почти каждый пятый житель – дукандор. Страна такая, — практически никто ничего не производит, но многие хоть чем-то да торгуют.

Я инстинктивно почувствовал, что Аблулла порывается сказать мне что-то очень важное, но окружающая нас обстановка не располагала к откровенному разговору. И только спустя полчаса, нам наконец-то удалось это сделать. Выйдя во двор, мы продолжили свой диалог, содержание которого не было рассчитано на чужие уши.

То, что я услышал от него, повергло меня в шок и уныние. Абдулла достал откуда-то из-под одежды многократно свернутый лист бумаги. То была не совсем удачная ксерокопия фотографии, под которой размещался небольшой текст, выполненный арабским шрифтом. Глянув на фотографию, я обомлел. На ней красовалась моя собственная физиономия. На снимке сделанном безвестным фотографом, я был изображён стоящим недалеко от ворот кандагарского управления царандоя. Рядом со мной стоял ещё один человек в царандоевской форме, но кто именно это был, разглядеть было не возможно, поскольку часть снимка была срезана, и от неизвестного в форме осталось только часть правого бока и правая рука. Я даже представить не мог, когда, при каких обстоятельствах, и самое главное – кем, мог быть сделан этот снимок. Время стерло из памяти это мимолётное мгновение жизни. Судя по композиции снимка, он однозначно делался незаметно для самих фотографируемых, что лишний раз доказывало, что моей персоной в Кандагаре кто-то очень усиленно интересовался.

— А что тут написано? – спросил я у Абдуллы, ткнув пальцем в текст.

Он усмехнулся и, взяв из моих рук бумагу, зачитал приказ Исламского комитета уезда Даман, который гласил, что изображенный на снимке мушавер царандоя, разыскивается муджахетдинами как опасный враг афганского народа, подлежащий публичному уничтожению. Тому, кто захватит его живьём, обещалось крупное денежное вознаграждение в сумме полмиллиона афгани. Вдвое меньшую сумму обещали выплатить тому, кто мог предъявить ИК его голову.

У меня засвербело под ложечкой, и весь хмель мгновенно улетучился из головы. Той самой головы, за которую были обещаны такие деньжищи. Не знаю почему, но в тот момент, в потаенных уголках моего сознания, мелькнула нехорошая мыслишка, что Мир Акай специально завёз меня в эти глинобитные закоулки, с тем чтобы тёпленьким сдать душманским головорезам, представителем которых по настоящее время является сам Абдулла. Мельком глянув на Абдуллу, я тут же отбросил эту крамольную мысль. И Мир Акай, и Абдулла имели кучу возможностей, провернуть подобное со мной ещё в Кандагаре. Но, ведь не произошло же ничего там со мной, а стало быть, людям, которым я доверился однажды, нужно верить до конца. И хоть я немного успокоился и моё лицо не выдавало признаков волнения, в душе всё равно было скверно.

— Ну, чего, уже ознакомился с собственным смертным приговором? – рассмеявшись сказал подошедший Мир Акай. – Ты знаешь, когда вчера вечером мне позвонил Абдулла, и рассказал обо всём, я сначала даже не поверил ему. А потом понял, что это тебя за ликвидированного «Палестинца» приговорили. Да-а, кто-то очень плотно работает в Кандагаре на бандитов.

— Причём на самом высоком уровне, — поддакнул я и поведал Мир Акаю о том, как Алим похвастался на Военном Совете о проведенной против Гафур Джана операции, и о моей персональной причастности к ней.

— Значит, предателя надо искать среди членов Совета, — констатировал полковник, но, тут же, о чем-то подумав, добавил: — Хотя, вполне возможно, что вражеский лазутчик узнал об этом от одного из болтунов, коих в Военном Совете больше чем предостаточно. Никому доверять нельзя. Да, дорогой, вовремя ты из Кандагара уехал.

И только после этих слов командующего, до меня наконец-то дошло, что своим спасением я фактически был обязан не кому-нибудь, а своему отцу, чья скоротечная болезнь и преждевременная смерть явилась причиной моего спасения от неминуемой гибели.

Вот же как всё непросто закрутилось в диалектической спирали бытия.

Тот жаркий, майский день стал для меня самым последним в общении с Абдуллой и Мир Акаем. Больше мне с ними не доведётся свидеться. Никогда! Впрочем, как и со всеми остальными афганцами, с которыми бок о бок прожил почти два года. Осталась всего лишь одна память о них.

На следующий день, руководство Представительства запланировало официальные проводы советников, срок командировки у которых, истекал в ближайший понедельник. Я был в числе таких счастливчиков. К десяти часам утра, облачённые в отглаженные костюмы дембеля, стайкой стояли у дверей комнаты, где обычно проводились рабочие совещания, нетерпеливо дожидаясь самых приятных минут в своей жизни.

Как обычно бывает в таких случаях, начальство не спешило с нами прощаться. Генерал Егоров задерживался в министерстве, а без него никто не рискнул открывать этот «официоз». Уже и кадровики пришли с какими-то документами и коробочками, в которых наверняка покоились наши заслуженные награды. И личный состав Представительства уже скучковался в фойе, ожидая начало торжественной части. А генерала всё не было.

Появился он в двенадцатом часу дня и, между делом извинившись за вынужденную задержку, пригласил всех присутствующих в комнату для совещаний.

Дембелей, а их было семь человек, усадили на первый, почётный ряд. Остальная «массовка» расселась сзади них. Генерал произнес короткую речь, о том, какое это благое дело – интернациональная помощь братскому афганскому народу, после чего поздравил нас с успешным завершением почетной миссии, и поблагодарил за службу. Потом пошли награждения. Всем семерым были вручены благодарственные письма за подписью министра внутренних дел Республики Афганистан – генерал-полковника Гулябзоя. Письмо это, скорее напоминало почетную грамоту, написанную одновременно по-русски и на дари, в которой министр благодарил награждаемого за помощь, оказанную Афганистану в деле укрепления правопорядка.

Потом наступила очередь наград, что лежали в белых картонных коробочках на краю стола, за которым восседал Егоров со своими заместителями. Всем «дембелям» без исключения были вручены афганские юбилейные медали — «10 лет Саурской революции», а ещё двоим советникам, генерал вручил наши, советские юбилейные медали — «70-лет Советским вооружённым силам». Уж так получилось, что из нескольких отдаленных провинций, последнюю пару месяцев никто в Кабул не приезжал, и поэтому заслуженные награды, не доставленные своевременно к месту назначения, вручались непосредственно в Представительстве, по мере убытия награжденных на Родину.

Когда процесс с награждением подошел к концу, Егоров объявил, что все семеро представлены к государственным наградам СССР, которые они получат через пару-тройку месяцев по месту дальнейшего прохождения службы. Он уже был готов завершить торжественное мероприятие, как вдруг, сидящий рядом с ним генерал-майор Алексеев, наклонился в его сторону, и о чем-то негромко сказал.

— Конечно! – ответил ему Егоров.

Алексеев поднялся из-за стола и быстро вышел из комнаты. Пока он отсутствовал, Егоров ещё раз повторился насчет того, что благодарный афганский народ очень уважает советских людей, которые все эти годы делили с ним невзгоды и трудности. Зачастую, советникам царандоя приходилось воевать с душманами бок о бок со своими подсоветными, одинаково рискуя получить пулю в лоб. Многому чему они обучили их за время своего пребывания в Афганистане, но самое главное, они научили афганских коллег бескорыстно любить свою родину и честно исполнять служебный долг перед ней.

К чему был весь этот пафос в словах генерала, я понял, когда Алексеев вновь появился в комнате. В руках у него я заметил еще одну маленькую картонную коробочку с наградой и удостоверение к ней. В душе что-то ёкнуло, когда Егоров открыв принесенную «корочку», глянул на меня, и жестом пригласил подойти к столу.

— На основании Указа Президиума Революционного военного совета Афганистана за номером двести пятьдесят один, вы награждаетесь одной из высших наград Республики Афганистан – орденом «Слава».

Егоров пожал мне руку и, вытащив из коробочки награду, продемонстрировал её присутствующим. В тот момент я, наверно, светился, как пасхальный кулич от удовольствия. А когда орден перекочевал мне в руки, немного растерялся, поскольку не мог сообразить, что надо говорить в таком случае. Награда заморская, и поэтому традиционное — «Служу Советскому Союзу», было как бы ни к селу, ни к городу. Заметив мое смущение, Алексеев разрядил ситуацию по-своему. Он перехватил мою руку с зажатой в ней коробочкой, и, тряся её изо всех сил, сказал:

— Поздравляю, поздравляю! Вот видишь, как бывает в жизни — за операцию по разблокированию постов второго пояса мы тебе почетную грамоту презентовали, а афганцы, глянь-ка — целым орденом наградили. О том, как вас там «духи» хотели в плен захватить, теперь по министерству легенды ходят. Суразоволь так красочно всё это расписал на заседании коллегии МВД, что вам обоим впору по «Герою» давать.

— Да ладно уж – грамотой, — вмешался Егоров. — Грамота, конечно, сама собой, но ему обижаться на нас не стоит. Мы кандагарских советников никогда в обиду не давали. В каких условиях им там приходится работать и жить, — не позавидуешь никому. И вообще, ещё раз спасибо всем за ту работу, которую вы выполняли на чужбине все эти два года. Нелегкая, но очень почётная и нужная работа. Счастливо долететь всем до дома, и поскорее увидеться с родными и близкими. Удачи всем!

Кадровик рявкнул — «Товарищи офицеры», и «генералитет» покинул помещение.

Дембеля и примкнувшие к ним товарищи ещё с минуту оставались в комнате, обсуждая план дальнейших мероприятий, прикидывая, на сколько каждый должен сегодня «выставиться» обмывая полученные награды. Ясно было одно, что предстоящий день и вечер для нас будут весьма насыщенными разными событиями.

Уже выходя из помещения, я столкнулся нос к носу с Алексеевым. Он давал ценные указания Валере Виноградову — начальнику оперативного отдела Представительства. Завидев меня, генерал в очередной раз расплылся в улыбке.

— Вот, понимаешь ли, ещё один орденоносец.

Виноградов окинул меня с головы до ног, словно видел впервые, и, пожав плечами, произнес:

— Не понял, а где?

Я сначала не сообразил, о чем он ведет речь, и протянул коробочку с наградой, на что Валера демонстративно возмутился:

— Ну, ни фига себе, ему целый орден дали, а он не знает, что его обмывать положено. Не-е, придется тебя ещё на один срок оставить здесь. Глядишь, со временем будешь немного сообразительней.

Пока я соображал, как отреагировать на Валерину шутку, Алексеев ухватив обоих за локотки, потащил в свой кабинет.

— Поскольку я твой старый должник, позволь внести свой посильный вклад в это дело. – Генерал достал из стола бутылку коньяка и разлил его по «кам-кам» (чуть-чуть) в тонкостенные стаканы, стоящие вместе с графином на небольшом столике в углу кабинета. – Да-а уж, вашу баню с бассейном я никогда не забуду. Замечательная баня. Она ещё функционирует?

— А что с ней будет-то.

— Ну, кто знает. А вдруг «духи» позарились на неё, да и развалили своими эрэсами, и вам уже в арыке приходится купаться, — не унимался генерал.

— Да не-е, цела наша баня. Конечно, мне-то уж точно не придется в ней искупаться, да и мужикам видно очень скоро оттуда придется съезжать. Поди, последние разы её будут раскочегаривать. Кстати, а что у вас слышно насчет вывода советников из Кандагара?

— Думаю, что с месячишко им ещё придется там побыть. Но однозначно, до августа в Кандагаре не останется ни одного советского военнослужащего. За что пьем-то, герой, за орден или так?

— За орден, за орден, — поддакнул Валера. — Только в коньяк его не макай, а то, пожалуй, эмаль вся слезет. Тут недавно один «деятель» тоже обмывал свою награду. Сунул её по незнанию в неразведённый спирт, теперь будет дома щеголять непонятно чем. Так что, орден — орденом, а коньяк — коньяком. За награду, стало быть!

— И за благополучное возвращение домой, — добавил генерал.

Выпив «по единой», я решил, что не стоит злоупотреблять доверием генерала, и извинившись, быстренько ретировался из его кабинета. Генералы с полковниками сами по себе, а мы – капитаны да майоры, уж как-нибудь сами по себе.

Не стоит описывать всего того, что происходило в тот вечер в «Беркуте», но повеселились мы изрядно. В завершение «мероприятий» местные мужики организовали для «дембелей» баньку, с тем, чтобы те смогли смыть с себя пыль и пот Афгана.

А вечером сидели в холле гостиницы и смотрели репортаж о том, как первые шесть советских полков навсегда покидают Афганистан. Начался долгожданный для всех вывод советских войск, который продлится до февраля следующего года. Советские военнослужащие, восседая на бронетранспортёрах, ехали по улицам Герата, а местные жители бросали им живые цветы, а некоторые на ходу умудрялись повесить на шеи шурави небольшие веночки из искусственных цветов.

Такой уж обычай в этом древнем Афганистане.

Последний вечер и едва ли не половину ночи просидели на балконе, и точно так же, как и в самый первый день своего пребывания на чужой земле, бурно обсуждали смешные и грустные истории, произошедшие с нами и нашими друзьями за два долгих года. Вот только слушателей из числа «салаг», среди нас на этот раз уже не оказалось. Некому было передавать свой «доблестный» опыт. В связи с предстоящим выводом советнического аппарата из Афганистана, последние месяцы ротация сотрудников осуществлялась за счёт внутреннего перераспределения освобождающихся должностей. Советники, уезжавшие в отпуск, ещё продолжали возвращаться из Союза, а вот на места дембелей назначали тех советников, чьи коллективы уже попали под сокращение, в связи с выводом ОКСВА, начавшимся в ряде высокогорных провинций и на востоке Афганистана.

Ночь, на удивление, выдалась тихой и спокойной. Как и в первый раз с улицы доносились гортанные возгласы — «дреш». Где-то вдалеке, прозвучало несколько одиночных выстрелов, и всё вновь стихло. Ни обстрелов, ни пожаров, словно и не было никакой войны. Идиллия!

Рано утром во двор Представительства въехал «ПАЗик», и мы стали загружать свои вещи. Напоследок окинул взглядом внутренний дворик «Беркута», где старик-афганец усердно подметал и без того чистый асфальт. Посмотрел на цветы, растущие на клумбе посреди двора. Всё это я видел в последний раз. Не знаю почему, но мне вдруг стало грустно. Грустно оттого, что в моей жизни завершалась веха жизненного пути, название которой – Афган. Всё, что ещё вчера было повседневностью бытия, ради которого я суетился, проявляя житейскую изобретательность, незаметно, и без особого шика переходило в разряд отдаленной памяти об этом самом бытие. Прожитые дни, недели, годы, становились историей. Историей, отраженной в сохраненных фотографиях и документах, что я вез с собой домой. Историей, память о которой теперь навсегда останется в потаенных уголках моего сознания. И эту засевшую «занозу» оттуда уже никакими клещами невозможно будет вытащить.

Ехали по шумным улицам Кабула, последний раз вдыхая горячий воздух чужой страны, которая за два года совсем перестала быть чужой. Понятная, но одновременно не понятая нами до конца, она продолжала оставаться на том же самом месте, где ей было предначертано находиться многовековой историей. Мы же, для истории этой страны, были практически никем. Словно приблудные псы, случайно забежавшие на чужую территорию, оставившие там свои «метки», и тут же сбежавшие прочь, пока не порвали местные, злобные волкодавы. Вот только «метки» эти, оказались весьма и весьма кровавыми. Долго ещё придётся Афганистану и его народу зализывать свои раны, оставшиеся после нашего военного присутствия.

Скрип тормозов автобуса и отборный мат водителя вернули меня в реальную жизнь. Перед автобусом стоял бача лет десяти от роду, у которого вместо правой руки из плеча торчала небольшая культя.

«Вот оно — истинное лицо этой страны», — пронеслось в моём сознании. Кто знает, где этот пацанёнок потерял свою руку – то ли при установке взрывного устройства против шурави, то ли, сами шурави «укоротили» её, во время проведения одной из многочисленных «зачисток», или при нанесении БШУ. Сколько ещё, таких вот бачей, бродит сейчас по дорогам этой нищей страны. Безрукие и безногие, кому они нужны здесь, где и вполне здоровым людям нет работы. Тяжёлое наследство оставляем мы Афганистану после своего ухода.

Мы поехали дальше, а пацан, отошедший от испуга, грозил вслед нашему автобусу кулачком уцелевшей руки, одновременно выкрикивая нечленораздельные фразы.

В тот момент я вдруг вспомнил безногого Серегу-артиллериста, и мне стало тоскливо на душе. Мы уедем отсюда и постараемся забыть, вычеркнуть из памяти ужасы войны, всех этих малолетних и взрослых инвалидов-афганцев. Но такие, как Серёга, при встрече с нами раз за разом будут напоминать нам не только об этой войне, но и о себе тоже. Как сложится их судьба, примет ли их искалеченные души Родина, пославшая в своё время безусых пацанов в эту кровавую мясорубку. От одной только мысли, что все они, точно также как и этот бача, будут никому не нужны, озноб пробежал по всему телу. Ни приведи Господи оказаться на их месте.

В аэропорту автобус пропустили через КПП, и мы подъехали почти вплотную к зданию аэровокзала. Старикашка, тот самый пожилой афганец в неизменном английском френче, предлагавший свои тягловые услуги в самый первый день моего пребывания в Кабуле, точно так же, с протянутой рукой подошел к нашей группе, вновь предлагая свой незамысловатый «ишачий сервис». У меня оставалось ещё несколько бумажных афошек, которые теперь были совершенно ни к чему. Вытащив их из кармана, сунул в руку старикашке. Тот засуетился и, подхватив мою дембельскую сумку и чемодан, рысцой помчался в зал регистрации пассажиров. Я едва поспевал за ним.

А старикашка-то оказался не таким уж и простым, каким казался с первого взгляда, а с вполне конкретными связями. Он что-то буркнул усатому мужчине, оформляющему билеты авиапассажирам, и я в мгновение ока проскочил через всю эту нудную процедуру. Мой багаж даже не стали класть на весы, и он прямым ходом очутился в багажной тележке.

Регистрация документов и багажа отъезжающих советников и советских специалистов заняла не более получаса. За это время в наших паспортах были сделаны все необходимые пограничные и таможенные отметки. А вот афганцев потрошили по полной программе. На осмотр их документов и багажа у проверяющих ушла чуть ли не пара часов, и всё это время мы стояли на улице под лучами палящего солнца, изнывая не столько от духоты, сколько оттого, что не знали чем себя занять. Наговорились ещё с вечера, и перемалывать все заново не было особого желания. Просто стояли молча, и смотрели на окружающий нас мир глазами людей, навсегда покидавших эти экзотические края. Все отлично осознавали, что назад возврата в эту страну уже не будет никогда. Мне, с учетом того, что накануне наговорил Абдулла, это было вообще противопоказано. Поймал себя на мысли, что рановато об этом начал думать, поскольку сначала надо благополучно улететь из Кабула. А ну как охотящиеся за мной «духи», пронюхают о том, что я улетаю этим рейсом? Возьмут да и пульнут вдогонку самолету из «Стингера». Но я сразу отогнал от себя эту непутёвую мыслишку. Вряд ли они смогли проявить такую оперативность. Да и не знал никто из афганцев до самого последнего момента, кто именно из советских граждан летит в этом самолете, поскольку билеты на обратную дорогу с открытой датой вылета из Кабула, приобретались ещё в прошлом году в Москве. Зарегистрирован билет был только что, и вряд ли кому пришло в голову сообщать «духам» о личностях шурави, улетающих этим рейсом.

Наконец-то объявили о посадке в самолет и пассажиры толпой двинулись к «Тушке», стоящей неподалеку от здания аэровокзала. Улыбающиеся стюардессы у трапа самолета придали бодрости духа и улучшили всеобщее настроение. Даже афганцы только что ругавшиеся с обслуживающим персоналом аэропорта, оживились при виде советских ханумок. Шум, гам, толчея в салоне самолета, и вот, мы, наконец-то рассевшись по местам, ожидаем запуска двигателей самолёта. В душе надеюсь на то, что уж на этот-то раз никакой высокопоставленный афганский чинуша не задержит вылета самолета, тем более что мы и так уже опаздываем почти на час.

Взревев на форсаже, турбины двигателей передают свою трепетную дрожь всему самолету. Ещё мгновение, и дернувшись на месте, словно спринтер на фальстарте, самолет начинает быстрый разбег по взлетно-посадочной полосе. Последний рывок, и рукотворная птица, оторвавшись от земной тверди, начинает резко набирать высоту. Накренившись влево, самолет делает полагающиеся в таких случаях три прощальных круга над Кабулом, и, наконец-то достигнув необходимой высоты, плавно выравнивается и берет курс на север.

Прощай, Афган!

Мы возвращаемся на Родину!

Поделиться: