Анатолий Гладышев живёт в Москве. А корни у него астраханские, мумринские. К публикации его рассказы рекомендовал астраханский писатель Игорь Братченко.

Во время моей командировки в конце 90-х на Урал и в Зауралье, на перегоне Екатеринбург — Челябинск, после остановки на одном из полустанков ко мне в купе подсела совсем уж немолодая женщина в вылинявшей бархатной дохе. Я до того так намёрзся за три дня проживания в гостинице «Свердловск» в Екатеринбурге, что с удовольствием заказал у проводницы сразу три стакана чая, намереваясь отогреться «Краснодарским» и сразу завалиться спать, чтобы придти в себя уже в Челябинске. Женщина скромно села на край лавки у самой двери, поставив под ноги небольшой саквояжик и приготовившись, видимо, так ехать до своей станции назначения. Я спросил, далеко ли ей. Ответила, что ей до небольшой станции с названием, которого я даже и не расслышал, не доезжая до Челябинска, что сойдёт она рано утром и не будет мне мешать.

Да и не выспится она так (хотя у неё в купе спальное место), ведь надо приготовиться, да ещё не проспать.

– Может, просто проводницу Стешу попросим? Она и разбудит заранее, а вы поспите. Чего же несколько часов без сна-то сидеть?

– Да что ты, сердешный! Будем ещё её беспокоить! А мне не привыкать – еду ко внучатам. Езжу часто – так что привыкла.

Я поставил перед ней стакан заготовленного чая – мол, угощайтесь. А сам пошёл к Стеше попросить разбудить женщину на нужной ей станции, да дозаказал ещё один стакан «Краснодарского» чая (с другими-то сортами в то время была напруга), чтобы на обоих было по два стакана.

Женщина представилась – Елизавета Марковна. Тут же засуетилась и стала доставать из саквояжика какое-то варенье. Мол, везла ко внукам, но раз дело подошло к чаепитию, то без сладкого уж никак нельзя. Остановил её – вареньице должно следовать к месту назначения, а у меня по случаю есть джем – это что-то наподобие варенья. По правде говоря, притормозил его ко времени пребывания в Челябинске, но и то правда, какое же это дело пить чай без сладкого. После первого стакана с джемом, пододвинул к ней поближе второй. Разговорились. Она стала рассказывать, отхлёбывая горячий чай, не торопясь, часто уходя в воспоминания. Слушал, даже не прерывая. В тот раз спать я лёг уже только в гостинице Челябинска, а в купе слушал «бабу Лизу», как её, оказывается, все называли. Её судьба, возможно, и напоминала мне судьбы многих наших матерей в то время. Чем-то она напомнила и судьбу моей матери, начавшей свою трудовую жизнь в шесть лет в качестве няни в семье у зажиточного казака-станичника. И её глаза во многом мне показались похожими на глаза моей матушки, из которых лучились тепло и смиренье. Но было в её повествовании и нечто такое, что лишило меня в ту ночь сна напрочь.

– В начале 40-х жили мы под Белгородом. Муж мой Фёдор построил дом — настоящий дворец. Хоромина в два этажа, с верандой, балконами и даже двумя входами. Я тогда удивлялась, мол, зачем разные входы-то? А он и объяснил, что для сыновей — у нас их двое было, Иван и Костя. Обзаведутся семьями, детвора шастать начнёт. Пусть по своим калиткам гуртуются, а к нам в гости будут приходить. Небось, жизнь-то шумная начнётся. Но всё сложилось по-другому… Началась война. Сначала ушёл Фёдор, потом один за другим два сына, а через несколько месяцев пришли две похоронки — погибли оба… Я сходила с ума. Хожу по пустому дому-дворцу и думаю — как жить? Работала я в это время в райкоме, мне сочувствовали, успокаивали, как могли. Однажды иду я около вокзала, и вдруг летят три самолёта. Люди как закричат: «Немцы!» — и рассыпались в разные стороны. Я тоже в какой-то подъезд забежала. Вижу — бежит по площади женщина с девочкой на руках. Я ей кричу: Сюда! И тут один из самолётов сбросил бомбы. Женщина упала и ребёнка собой прикрыла. Я, ничего не помня, бросилась к ней. Вижу, она уже мёртвая. Тут милиция подоспела, женщину забрали, хотели и девочку взять. Я прижала её к себе, думаю, ни за что не отдам, и сую им удостоверение райкомовского работника. Они говорят — иди. Я — в райком: Девчата, оформляйте мне ребёнка! Мать на глазах у меня убили… Они стали отговаривать: как же ты работать-то будешь? Малышку в ясли не устроишь — они забиты. А я взяла лист бумаги и написала заявление об увольнении. Не пропаду, — говорю, — буду гимнастёрки солдатам шить. Унесла я домой мою первую дочку — Катю. Уж как я любила её, как баловала!… Ну, думаю, испорчу ребёнка, надо что-то делать. Зашла я как-то на свою бывшую работу, а они двух девчушек двойняшек, лет трёх, в детдом оформляют. Я к ним: Отдайте их мне, а то я Катю совсем избалую. Так появились у меня Маша и Настя. Тут соседка парнишку привела шести лет, Петей звать. Его мать беженка, в поезде умерла, — объяснила она, — возьми и этого, а то у тебя — одни девки. Взяла и его. Живу с четырьмя малютками. Тяжело стало: и еду надо приготовить, и постирать, и за детьми приглядеть, да и для шитья гимнастёрок тоже нужно время — ночами их шила. И вот, развешиваю как-то во дворе бельё, входит мальчик лет десяти, худенький такой, бледный, и говорит:

— Тётенька, это ты детей в сыновья берёшь?

Я молчу и смотрю на него. А он продолжает:

— Возьми меня, я тебе во всём помогать буду, — и, помолчав, добавил: — И буду тебя любить.

Как сказал он эти слова, слёзы у меня из глаз и полились. Обняла его:

— Сыночек, а как звать-то тебя?

— Ваня, — отвечает.

— Ванюша, так у меня ещё четверо: трое девчонок, да парнишка. Их-то будешь любить? А он так серьёзно отвечает:

— Ну, так, если сёстры и брат, как не любить? Я его за руку, и в дом. Отмыла, одела, накормила и повела знакомить с малышами.

— Вот, — говорю, — ваш старший брат Ваня. Слушайтесь его во всём и любите его.

И началась у меня с приходом Вани другая жизнь. Он мне как награда от Бога был. Взял Ваня на себя заботу о малышах, и так у него складно всё получалось: и умоет, и накормит, и спать уложит, да и сказку почитает. А осенью, когда я хотела оформить его в пятый класс, он воспротивился, решил заниматься самостоятельно, сказал:

— В школу пойду, когда подрастут младшие. Пошла я к директору школы, всё рассказала, и он согласился попробовать. И Ваня справился. Война закончилась. Я запрос о Фёдоре несколько раз посылала, ответ был один: пропал без вести. И вот однажды получаю письмо из какого-то госпиталя, расположенного под Москвой:

“Здравствуй, Лиза! Пишет незнакомая тебе Дуся. Твой муж был доставлен в наш госпиталь в плохом состоянии: ему сделали две операции и отняли руку и ногу. Придя в себя, он заявил, что у него нет ни родственников, ни жены, а два сына погибли на войне. Но когда я его переодевала, то нашла у него в гимнастёрке зашитую молитву и адрес города, где он жил с женой Лизой. Так вот, — писала Дуся, — если ты ещё помнишь и ждёшь своего мужа, то приезжай, если не ждёшь, или замуж вышла, не езди и не пиши”.

Как же я обрадовалась, хоть и обидно мне было, что Фёдор усомнился во мне. Прочитала я письмо Ване. Он сразу сказал:

— Поезжай, мама, ни о чём не беспокойся.

Поехала я к мужу… Ну, как встретились? Плакали оба, а когда рассказала ему о новых детях, обрадовался. Я всю обратную дорогу о них говорила, а больше всего о Ванюше. Когда зашли в дом, вся малышня облепила его:

— Папа, папа приехал! — хором кричали. Всех перецеловал Фёдор, а потом подошёл к Ване, обнял его со слезами и сказал:

— Спасибо, сын, спасибо за всё.

Ну, стали жить. Ваня с отличием закончил школу, пошёл работать на стройку, где когда-то начинал Фёдор, и одновременно поступил на заочное отделение в Московский строительный институт. Окончив его, женился на Кате. Перебрались они с Катей сюда, под Челябинск. Потом и мы переехали сюда следом, поближе к их семье. Двойняшки Маша и Настя вышли замуж за военных и уехали. А через пару лет женился и Пётр. И все дети своих дочек называли Лизами — в мою честь».

Уже под утро проводница Стеша заглянула к нам в купе, чтобы разбудить пассажирку, но, увидев, что мы даже и не ложились, покачала головой и кивнула: «Ваша».

Провожая бабу Лизу, я вынес ей на перрон саквояжик и пожелал тёплой встречи со внуками и детьми. Затем подошёл к окну вагона. Горизонт уже начал розоветь. На перрончике полустанка стояла одинокая, уже не молодая, но столько повидавшая на своём веку женщина и махала мне рукой. Боже! Сколько же страданий и горя, тягот и боли пришлось на наших женщин за все годы существования нашей многострадальной страны! Ну, пусть хоть кому-то из них улыбнётся скупое бабье счастье.

Поделиться: