Юрий Селенский. Над суводью

К ЮБИЛЕЮ ЮРИЯ СЕЛЕНСКОГО.

РЕДКАЯ ПУБЛИКАЦИЯ.

Этот рассказ Юрия Васильевича Селенского был опубликован в коллективном литературно-художественном сборнике рассказов и очерков астраханских писателей «Звёзды надо Волгой» (издательство «Волга», Астрахань, 1962 год). Благодарим Елену Ваганову за электронную вёрстку рассказа Юрия Селенского.

 

ЮРИЙ СЕЛЕНСКИЙ

НАД СУВОДЬЮ

                 Вечер наливается духотой, как яблоко соком. В полном безветрии село солнце. За рекой, в глухом, заросшем рогозом, ильмене, беспокойно крякает утка. На соседнем хуторке мычит корова, скрипит колодезный ворот. Но все эти отдаленные звуки начинает прерывать нудный, однообразный звон комарья.

Бахчевод сторож, старик Родион Матвеевич, сидит неподалеку от своего шалаша и чинит старую сетку. Черные, иссохшие руки деда Родиона плетут привычное кружево. Рядом, на траве, лежат Макар Мурыгин, здоровенный детина с клочкастыми рыжими бровями, и Егорка Займенцев, юркий парень лет двадцати, прозванный в селе Вертунком. То ли за вихлявую походку так его окрестили, то ли заслужил он прозвище за умение вывертываться из всяких скандальных историй, ни одна из которых не обходится без его непременного участия.

— Ну, а дальше? Дальше, куда же ты подался, дед? – спрашивает Мурыгин, пережевывая черствую корку.

— Куда было податься? – покашливая и не бросая работы, продолжает дед Родион.

— Яко благ, яко наг – аки нет ничего. Так на месте и остался, только из охраны, со службы ушел. Не мог я при нем рядом быть, не мог видеть его: боялся, что зайдет сердце в лихую минуту и порешишь его – убьешь то есть, или увечье нанесешь. Молодой я, вроде тебя, был байбак здоровый. Нанялся потом фонарщиком на службу. Это вроде, как теперь – бакенщик. Дали мне хатенку, в ней много годов и прожил у реки бобылем…

Ночь сходила душная, тихая, звездная. В такие ночи пряно пахнут скошенные травы, загадочно мерцают звезды, и комары нудят особенно зло и тревожно. Густым роем вьются они над Родионом: то взлетают, то опускаются, следуя за движением его рук. Самые смелые садятся на руки и, перебирая от нетерпения и жадности голенастыми, паутинчатыми ножками, на глазах наливаются кровью. Лицо Родиона тоже покрыто комарами. На висках, там, где выпукло вздуваются старческие вены, их особенно много. Комары путаются в седых, редких волосах, садятся на иссеченную морщинами шею, жалят Родиона прямо через рубаху в спину и грудь. Но старик не сгоняет комаров и даже не отмахивается от них. Когда они лезут ему в глаза, он только шевелит бровями. Макар и Егорка отчаянно хлещут себя ветками, хлопают ладонями то по лбу, то по шее…

— Гляди, сколько гнуса,  — сипит Макар, — поедом съедают. Целую жменю мази на рожу измазал, а она им вроде масла сливочного – не боятся они ее, проклятые!

— Слышь-ка, дед Родион, ты что комаров не гоняешь! Смотри, усыпали всего, а он и ухом не ведет!

Родион вздыхает, кладет на колени сетку и игличку и разводит руками, чтобы отдохнуть от однообразных движений. Комары взвиваются вверх и серой тучкой висят над его головой. Те, что сидели на спине, быстро усаживаются обратно, на остро выступающие из-под рубахи лопатки.

— Ты, старый хрыч, либо заговоренный от комаров, либо в тебе от старости кровей не осталось и они тебя в пустые жилы тычут.

— Вертунок, ну-ка зачерпни водички, — говорит Родион, — чайку согреем. А то мне в потемках и не вылезти: весь берег порушило суводью, как ножом режет, скоро до шалаша дойдет. Давай-ка, Егорушка, по-молодому, по-скорому сходи за водицей.

— На пёсью мать твой чай нужен! У Макара бутылка сивой припасена, глотнем ее да и спать в полог полезем, а то комары до костей объедят.

— Сходи, бесстыжая рожа, не мне же, старому, под яр корячиться?

— Чего привязался? – Нужен тебе чай, ну и лезь сам.

— Давай, давай, дед, завари, — гудит Макар, — утром душа запросит чайку холодного.

Родион, перевернув чайник, трясет его и, прихрамывая, идет к берегу. Идет он осторожно, как слепой, ощупывая ногой землю. Вертунок еще сильнее хлещет себя веткой и кричит:

— Куда полез? Загремишь с яра – рассыплешься, как старый горшок.

— Пособи ему, — сипит Макар, — а то еще и впрямь сверзится старик.

— Сам пособи, коли ты такой жалостливый, — огрызается Вертунок и натягивает стеганку до самых ушей.

Душно. Темно. Тихо. Внизу у подмытого берега плещет вода. Булькнул отвалившийся под ногами старика ком земли, и опять тихо.

Макар встает и властно говорит:

— Вертун, ты старику не говори, что у нас накидка есть, слышь! Так, мол, плавом раз-другой пройдемся. Свояк, мол, из города приехал, рыбкой угостить просил. Либо еще чего сбреши, а про накидку… Понял?

Посветив себе спичкой, Макар идет к берегу.

— Дед, давай руку!

И помогает старику вылезти. Взяв у него чайник, возвращается к шалашу.  Еще через минуту вспыхивает огонек. Родион стоит на коленях и с натугой дует в костер.

Комары гудят все так же назойливо. Макар с Егором, выпив по кружке водки, громко чавкают, а старик подслеповато щурится на огонь и подкидывает дрова. Поужинав, Макар и Вертунок забираются в полог, курят, перешептываются. Родион все так же сидит у костра, изредка подбрасывая ветки.

— Дед, что не спишь? Давай хлебни – там в бутылке осталось. Либо всю ночь бахчу караулить будешь?

— Всю ночь, — лениво отвечает старик.

— Выходит, ты всю жизнь чужое караулишь? Охранщиком был – рыбу казенную караулил, потом – бакены. У колхозного амбара с берданкой ночи сидел, а теперь бахчу бережешь.

— Это верно, всю жизнь…

— Ну, а для себя чего ты уберег? Сам рассказывал, что еще в молодости у тебя бабу отбили. Выходит, хреновый ты караульщик. Ну, а тот охранщик, который бабу твою опутал, он куда же потом?

— Утопили его вскорости. Ловцы же и утопили. Пьяного подкараулили, в полынью толкнули. Вылез он из воды-то, да только так и замерз на льду: морозы в ту зиму свирепые были. Посудили, порядили: «Утоп, мол, сам по пьяному делу». А только мне точно известно, что в полынью его столкнули.

Ну, туда ему и дорога. Видать, собака человек был, чужую кость берег, ею же и подавился.

Макар ворочается в пологе, сопит, шумно чешет голову.

— Пей, дед, водку-то, да лезь в шалаш, — говорит он.

— Спасибочко, только водку я пить не буду.

— Что же? Либо на посту не пьешь?

— Нет, нога у меня мозжит, я ею лучше ногу натру…

Макар с Егором захохотали. Вертунок навеселе, смеется, тявкая по-лисьи, Макар погрохатывает сиплым баском.

— На что тебе нога, — хихикает Вертунок, — тебе скоро в гроб, туда и на одной доковыляешь.

— Он, Егор, ее сберегает, чтобы бегать резвее. Я вот, как арбузы поспеют, приду их воровать, а он за мной гоняться будет. Как, Родион Матвеевич, угонишься за мной?

Старик, налив в пригоршню остатки водки, натирает коленку.

— А я и гоняться не стану.

— Что, либо, стрелять будешь? Твое-то ружье вроде тебя, в стволе еще с зимы тараканы гнездятся.

— И стрелять не стану.

— Либо ты меня на агитацию взять хочешь? Лекцию прочитаешь? Мораль выведешь: что все, дескать, это – наше общее добро и поэтому я сам своего взять не имею права?

— А?

— Агитировать тебя поздно. Ты, как это нынче говорят, стал оконченным тунеядцем!

— А ты кто? Прокурор? Святой – тебя вон и комары не жрут.

— Дурак ты, Макарка. Такой ты спелый мужик – тебе и веревку на рога закинуть не достанешь, а ума в тебе нет. Бык он тоже здоровый, а иной раз от мыши так шарахнется, что глядеть на него срамно. Ты вот комара боишься, а много ли в нем силы?

Макар зло усмехается:

— Комар, он – паразит. Он чужую кровь сосет.

— Опять же ты – дурак! Много ли комару крови надо? Иной человек хуже: тем он только и живет, что из других сосет. А своего у него: одни глаза ненасытные да руки зря вдоль боков мотаются.

— Ну будя поучать! У меня своя думалка. На тебя, на старого пенька, глядя, я и выучился: всю жизнь ты, вроде пророка Иеремии, правдолюбом живешь, сколько ты лет в колхозе вроде пса сторожевого состоишь, а чего выслужил? Второй год в колхозе шиферу на крышу не допросишься, так и живешь: летом – под шалашом, зиму – под камышом… Пей водку – а речи твои нам ни к чему.

Догорел костер. Серой пеленой подернулись угли. Темнота морем подступила к Родиону. Теперь даже и реки не видно, слилась она с берегом, и только один красный уголек – бакен все тлеет в темноте, да тусклое отражение звезд виднеется на воде. Дремлет ли старик, думает ли о чем, или просто не спится ему перед ликом этого бескрайнего простора.

Собака редко брехнет на хуторе, кочеток молодой, срываясь с голоса, прокукарекает, рыбина плеснет в суводи – все эти звуки приглушенно доходят до старика, и только комарье еще яростнее звенит над самой высокой стонущей ноте. Вспоминает Родион, как в далекую пору молодым парнем гулял он по этим берегам, какой был исполнен силы. Тугие шары мышц распирали рукава, крутую грудь облегал набивной, темной раскраски, сатин, играл волосами ветер – все рассыпал их непослушные по лбу… Эх, как обидел старика Макарка: висят в рукавах усохшие плети – махнет раз-другой топором и готово – устали руки, до хутора дойдет – нога отнимается, грудь стала плоской, волосы свалялись серой паклей…

— Шиферу не заслужил на хату, — зло вспоминает старик слова Макара. – А ты чего заслужил? Тридцати годов на свете не прожил, а два раза уже на небо сквозь решетку глядел. Никчемный мужик! В колхоз когда просился, всем в глаза заглядывал, речи говорил складные: «Сам я себя, граждане-товарищи, осудил! Своим судом себя приговорил. Дайте мне честно поработать. Надоело мне на Севере пеньки корчевать. Ловецкий я сын и внук. Охота мне с вами вместе опять проживать». Поверили Макару: «Пускай работает…Принять его… Чего там обсуждать, одумался парень…» — кричали на собрании.

— Принять! Вот и приняли. Как не так, станет вам Макарка честно работать? Не из тех он людей, конченный тунеядец и есть. Он людям в глаза насмехается: «Мне за трудоночь больше платят, чем за трудодень».

И опять на хуторе молодой кочеток голос попробовал, сверяя петушиные часы с движением звезд, опять рыбина ходит на кругах своих в черной, бегучей воде, а когда метнется она, то плеском дает о себе знать: «Здесь, мол, я – никуда не делась».

Под утро задремал старик. Не слышал он, как встали Макар с Вертунком, как отчалила лодка.

Вертунок сел в весла и, разминаясь, погнал легкую, косную бударку вверх по реке. Макар сидел на корме. Курил, кашлял и изредка бросал Егору короткие фразы. Знал Макар реку. Знал, где бьют в берег по весне суводи-шутихи, где наметаны отмели, где у крутояров кружит над яминами быстрая вода, а где река бежит спокойно и плавно. Знал он ямы, в которых под осень собирается рыба, и знал, как и чем добыть ее оттуда, из-под крутых, заросших ракушей, подводных ступеней.

Подняв слани, достал мудро скроенную сетку-накидку. Ни ума, ни силы не надо, чтобы наловить рыбы этим запретным орудием лова – все гребет она со дна, ничего не уйдет из-под ее купола. Но бросать ее надо умеючи, чтобы легла она на воду правильным кругом и ушла куполом ко дну.

Встал Макар на закрой лодки, взял в зубы оттугу – крепкую капроновую веревку, с помощью которой затягивают накидку. Набрал сетку – разложил ее на руки и, быстро раскинув их, как птица крыльями на взлете, швырнул сеть.

Ловок Макар! Хорошо бросает накидку: в темноте видно, как хлопнулись грузила об воду, как фонтанчиками взлетели брызги, образуя правильную окружность. Хмурит Макар рыжие клочья бровей, потравляет оттугу и по натяжению ее чует, как ложится сеть на дно.

— Держись, зараза, к яру ближе, не хлопай веслами, — цедит он сквозь зубы Вертунку, — подпаском тебе, криворучке, быть, либо с дедом бахчу караулить. Греби шибче – еще спытаем…

Утром, когда осушило солнце росу и тронуло ветерком тонкие ветви прибрежного чернотала, когда невесть куда подевались комары, и бойко загукала полосатая птичка-удод, услышал дед Родион звонкий рокот мотора. Огибая ухвостье небольшого островка, быстрая лодка, поднявшаяся на полднища из воды, стремительно неслась по реке. Подойдя к берегу и встав за корявый ствол дерева, услышал Родион, как Макар, спокойно пыхая папиросой, говорил испуганному Егору: «Теперь все равно не убежишь от него: заметил он нас. Ты вылезай, Вертун, из лодки и затаись. Слышь, уходи! Затаись где-нибудь, а я сам с ним побалакаю, с глаза на глаз – так-то лучше будет…».

Егорка крысой шнырнул из лодки. Теперь Макар стоял в бударке один. Курил, поплевывал и, не пряча запретной сетки, перебирал ее. Только глазами все косил он, наблюдая, как ходко летит к нему лодка инспектора рыбной охраны, да желваками на скулах играл, покусывая мундштук папиросы. Смолк, словно поперхнулся, мотор и, обогнув полукружие, лодка инспектора ткнулась носом в берег.

— Здорово, рыбак!

— Здорово, милок, здорово!

— А я тебя сразу-то и не узнал, думаю вроде Мурыгин, да против солнца видать плохо.

— А ты по солнцу гляди. Я тебя еще откуда узнал.

— Узнал все же, — радостно изумился молодой инспектор, — и сразу же, наверное, вспомнил наш последний разговор? А мне показалось, что ты не один был?

— А вот это тебе почудилось. Я при таких делах свидетелей не держу – не люблю улов на двоих делить, — спокойно, с ухмылкой отвечает Макар. А сам все играет сеткой.

— Так, Мурыгин, попался ты, значит, с полным уловом?

— Значится попался!

— Поймал я тебя?

— Поймал! Наше дело – блудить, ваше дело – следить. Мы рыбку ловим, вы – людей.

— А не думал я тебя так скоро поймать. Ловок ты, хитер.

— На это не жалуюсь: дураком только в картах остаюсь, и то редко…

— Помногу хапаешь, Мурыгин! В тот раз плакался, что для дома, на котел только ловишь. Большой у тебя котел – центнеров на пять будет… Ну, собирайся быстрей. На буксир тебя возьму. Да, крикни помощничка, чего он там в репьях коленки протирает. Все вместе и поедем. Улов делить не любишь – штраф на двоих поделите!

— Так, так, товарищ инспектор! Все ты так говоришь. А может быть, мы без свидетелей разберемся? Я попался, мне и штраф платить. Я это понимаю – сам живу и другим даю. А как же? — Все на едином стоим. Получай штраф сполна, сверх того два пол-литра выставляю. Зачем же нам при этом разговоре лишние люди? Ежели мало, не робей, — прямо говори, сколько возьмешь – обсудим? Засчитай все это, как премию за хорошую службу, а актик свой сбереги чистым для другого случая, либо еще кого-нибудь поймаешь – пригодится…

— Все сказал, Мурыгин?

-Все.

Инспектор вышел из лодки на берег и, поднявшись на ярок, достал папиросу. Помял ее, закурил и, наблюдая, как ловко Макар перебирает с руки на руку накидку, сказал:

— Немного же ты мне посулил?

— А тебе больше и не причитается – по чину овчина! Ежели мало, жди, когда зарплату прибавят.

— И тот раз ты мне больше дать обещал.

— Дурак был, вот и давал больше, чем ты стоишь…

Перебрал Макар накидку. Разложил ее прядка к прядке. Поднял руки, любуясь своей работой. Тряхнул ими: брякнули грузила – свинцовые бусины, чистым светлым дождем посыпались капли с мокрой дели.

— Значит, не договоримся, инспектор?

— Нет, не договоримся!

— Значится, поймал ты меня?

— Поймал, Мурыгин, и считай, что не я тебя поймал, а государство!

Еще раз встряхнул Макар руками, еще раз брякнули свинцовые бусины. Выплюнул папиросу, перекинул через плечо оттугу, взял ее Макар белыми крепкими зубами. Вздохнул спокойно и процедил, не выпуская веревки из зубов:

— Теперь гляди, инспектор, как я тебя поймаю.

Ловок Макар! Хорошо бросает накидку. Как две пружины, взмахнули руки, веером рассыпались грузила, парашютным куполом взлетела накидка, и не успел инспектор от испуга глаз расширить, рук не поднял, крикнуть не успел, как опутало его сетью. А как только упали грузила на траву, рванул Макар вполовину силы за оттугу, стянул сетку, охлестнувшую человека, и следующим рывком сдернул инспектора с ярка в воду.

Тяжелы резиновые бахилы, залитые водой, тяжела мокрая накидка с грузилами, прочна сетная дель, не порвешь ее руками. Быстро течение у яра – глинистый берег и тот, как ножом, режет, глубока суводь, холодна под осень вода. Подтянул Макар захлебывающегося инспектора на поверхность:

— Ну, как я тебя спеленал? Там на дне тоже государство, хочешь  там и оставлю? Ты рыбу сберегаешь, вот я тебя поближе к ней и опущу? А пока подыши и послушай меня. Топить я тебя не стану – не бойся, хотя свидетелей здесь нет. Но стыд ты примешь большой: любой тебе пацан в селе вдогонку хихикать будет, ежели узнает, как тебя, государственного инспектора, Макар Мурыгин, рук об тебя не марая, искупал. Либо тебе надо срам на свою голову накликать? Выставляй мне два пол-литра – смолчу! Мое слово твердое. Выпущу – обсохнешь на травке, рыбу в воду выпустим, сетку за борт выбросим, чтоб ни тебе, ни мне корысти не было – разойдемся полюбовно? Нет, тогда еще раз обмакну – похлебай воды, подумай? А надума…

Нет, не видал Макар, как выпорхнул из ветвей прибрежной ветлы, спугнутый, полосатый удод, не видал, как неожиданно проворно спрыгнул с ярка дед Родион. Оглянулся, а старик уже в лодке, стоит грудь о грудь с ним, только не сутулится, как всегда, а распрямился. Глаз его испугался Макар: горели они лютым огнем решимости. Вырвал старик у него оттугу, схватил румпальник, замахнулся им. Только на полшага отступил Макар, да, видно, поскользнулся на мокром от рыбной слизи закрое, или лодка качнулась – взмахнув отчаянно руками, тяжко грохнулся он в воду.

Быстро течение у яра – твердый глинистый берег и тот, как ножом, режет, глубока суводь, холодна под осень вода. Вынырнул Макар, вытаращив глаза, мотнул башкой, а его уже течением к корме относит. Схватился он за борт лодки и выругался длинно и яростно, но тут же ожгло руки: со всей силой хватил старик его румпальником по пальцам. Еще раз изругался Макар, и еще раз рванулся в лодку. Теперь огрел его Родион по лопаткам.

Понял Макар, что олютел старик — махнул саженками вплавь к берегу. Но Родион уже помог выбраться инспектору в лодку и, соскочив на берег, побежал навстречу Макару.

— Уплывай на тот берег, сучий выродок! Плыви от греха подальше. На этот берег не пущу! Слышь, Макарка, не пущу! Не рыскуй собой зазря – убью румпальником, перед судом не остановлюсь – убью! Уплывай от греха!

…Знал Макар реку. Знал, где весной бьют в берег суводи-шутихи, где наметаны песчаные отмели, где под глинистыми крутоярами кружит над яминами быстрая вода, а где река течет спокойно и плавно. Однако с трудом доплыл он до маленького островка – нелегко плыть по быстрине в одежде. Выполз он, задыхаясь, на четвереньках на песок, дополз до кустов и упал ничком. Но недолго лежал, отдыхая: черным роем взвились спугнутые им из кустов комары. Садились они на шею и на спину, перебирая от нетерпения и жадности голенастыми, паутинчатыми ножками, жалили Макара. Провел он рукой по шее – вся ладонь была в грязной каше раздавленного комарья, а в ней алели капельки крови.

 

Поделиться:


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *