Самых невероятных случаев, связанных с баней, существует, наверно, великое множество. Не терпится поведать ещё об одном, произошедшем накануне Рождества. Как раз под Святки приехал ко мне из города погостить брат, так сказать, насладиться деревенской жизнью: над прорубью за окушком поохотиться, испить крепких домашних напитков, капусткой квашеной, зачерпанной прямо из кадушки, похрустеть, в баньке попариться… А вот банька у нас в Епифановке – особенная, можно сказать, даже мировая, потому что шефствуем мы над ней всем миром.

В своё время за окраиной нашего села, прямо по-над прудом, располагались на особицу два-три двора, так называемые Выселки. Давно уже завершили свой век старожилы этого хуторка. Беспризорные избы пошли в расход — на хозяйские нужды селян. И лишь хуторскую баньку оставили в целости, отремонтировали, облагородили и превратили в общественное достояние всего села. Парься кто хошь, только дрова свои неси, уважай место да блюди чистоту.
Вот сюда-то мы и нагрянули с братцем, заранее приготовив дрова. В баньке, видимо, кто-то недавно парился, и она ещё не успела настыть. К тому же погода стояла идеальная, лёгкий ветерок создавал хорошую тягу в печке.
Надо ли описывать то священнодействие, которое происходит в бане, когда кажется, что твоя душа вот-вот освободится и сольётся с горячим паром, когда ты с наслаждением ощущаешь, что и тело твоё становится лёгким, невесомым, и что через минуту, пышущее, как берёзовый жар в топке, и пунцовое, как у младенца, оно испарится, и ты заново народишься кем-то другим…
А в предбаннике новорожденных уже ждала потная бутылочка с деревенскими огурчиками и городской селёдочкой.
И вот, вдоволь напарившись и нещадно настегавшись берёзовыми вениками, решили мы поваляться в снежку. Забыли как-то, что под Рождество пакости свои всяка нечисть начинает вытворять.
Разгорячённые, выбежали из бани и давай в снегу кувыркаться и орать от наслаждения. А брат даже предложил в проруби окунуться — пруд-то, вот он, рядом. Да жалко, раньше не подумали «купель» прорубить.
В общем, приняв снежный душ, рванули мы назад к баньке.
Дёргаю я за дверь — глухо. И так, и сяк — без пользы, не поддаётся, проклятая,
словно примёрзла — намёртво.
— В чём дело, Юрок? — спрашивает брательник, ещё не постигнув всей глубины драматической ситуации. — Заклинило, что ли?
— Хуже. Картина Репина… Намётка, — пришёл я к ужасной догадке. — Какой идиот её поставил! Нельзя было крючок вделать?!
— Что за «намётка»? — затревожился не напрасно брат.
— Обыкновенная… с дырочкой. Хлопнули дверью, а намёточка — на петельку — упс! Ха! Во номер!
— Может, чем поддеть?
— Чем? У нас всё голо. Да и дверь, дай бог, дубовая. Подогнана плотно. Пока справимся, сами одубеем.
Слово «одубеем» произвело на нас обоих магическое действие. Хоть и слаб был мороз, но нам почему-то показалось, что процесс окоченения уже начался.
— Рвём отсюда! Быстрее! В село! — скомандовал я, но молодой и шустрый брат мой сорвался со старта раньше сигнала, сверкая пока ещё розовыми пятками.
Снег закипал у нас по ногами, когда мы, как футболисты перед штрафным, прикрывая руками «спецэффекты», устремились к маячившей километра за два крайней хате села. И вот тут где-то на середине дистанции во спасение нам был послан Кыля Блюмкин, знатный на деревне охотник и рыболов. Он хоть и браконьер тёмный, зато как «шестикрылый серафим» на перепутье нам явился — с низины на лыжах с охоты возвращался.
Увидел нас и застыл на косогоре от редкого зрелища, точно пугало огородное. Мы тоже на миг остановились, ногами в снегу, как кони, перебираем, кричим ему, машем. А банная розовость наша, между тем, уже начинала переходить в заметную синюшность.
Когда Кыля, божья душа, наконец-то решился к нам подъехать, то наш голый и беззащитный вид поверг его в состояние лихорадки. Он присел на корточки, не снимая лыж, и стал трястись — смех у него, значит, такой.
«Озноб» продолжал бить Кылю и тогда, когда мы, несчастные, жадно вцепились в него, словно фанаты в своего кумира, и принялись располовинивать охотничий гардеробчик.
Всё произошло в секунду. Брату достались фуфайка и шарф, который он затянул на голове платком. Я облачился в Кылин свитер, присвоил его шапку, а сам спаситель наш, скинув валенки, пожертвовал двумя парами носков. Суконные я уступил брату — город всё же.
Мы помчались к цели уже в сопровождении полураздетого Блюмкина, который бежал вслед за нами на лыжах с ружьём за спиной, прикрывая, так сказать, наши тылы.
Со стороны всю нашу компанию можно было принять за психов, сбежавших из Орловки — местной Канатчиковой дачи, а Кылю за охранника, который под конвоем водворяет беглецов обратно — к месту постоянного пребывания…
— Слушай, командос: крайняя изба — бабки Покладихи. Эта за здорово живешь двери не откроет, — наставлял нас по дороге жизни Кыля. — Так что, мужики, говорите, что, мол, за самогоном явились.
— Знаю, знаю, — соглашался я, с тревогой поглядывая на брата и чувствуя, как у самого сводит скулы: — Пусть… это… только дверь приоткроет… Не… не упустим шанса. Да, братишка?
Но братишка молчал, лишь сопел, упорно работая уже синими коленками. Встречный ветер, который всегда в таких случаях встречный, размазывал по его лицу ледяные слёзы.
Порой казалось, что мы не бежим, а перебираем ногами на месте, что темные силуэты хат маячившей впереди деревни убегают от нас — словно, решили поиграть с нами в салки. Словом, нечисть…
Но нет — вот она, окраина: овины, сараи, дым из трубы, страшно родной лай собак… Жильё. Тепло. Спасение…

Но… Не оказалось у бабки Покладихи ни самогона, ни жалости, ни тепла для нас.
— Ступайте отседова, нет у меня ничаво! — вынесла свой приговор Покладиха, не отпирая дверь. — Я вам погреюсь, срамотники!
Что ты будешь делать! Хоть из ружья пали в эту вредную старушенцию.
Но брат мой стойко выслушал жестокий вердикт, и, видимо, мозги его ещё не отморозились. Он сразу сообразил, что спорить — значит, замёрзнуть, и припустил без разговоров к следующей хате. Мы с Кылей, естественно, — за ним.
Дед Лёнька, который жил как раз по соседству с Покладихой, рассказывал потом: «Гляжу, — говорит, — в окно и старуху свою зову: «Ты смотри, ряженые уже пошли. Разодеты как — и мороз не помеха. Вот варяги-то! Либо уже опились? Ну, пойду встрену».
Мы ещё к крыльцу не успели подбежать, а дед из-за двери кричит:
— А не рано ли, хлопцы, христославить прибыли?
Кыля, молодец, мигом скумекал и подхватил:
— Отворяй ворота — притащилась коляда!
Дед двери не отпирает, продолжает игру:
— Коляда пришла без слов — значит, двери на засов…
Ну, думаем, попали под праздничек. И тут, сдаётся, в тепло нескоро пустят. А Кыля до конца с нами стоит, поддерживает нас, отмороженных:
— Давайте, давайте, мужики, колядуйте — скукожитесь ведь. Вспоминайте… Дети всё ходят, про какую-то копеечку поют.
Да как тут сразу вспомнишь — в условиях таких имя собственное позабудешь. Глянул я на брата, а он уже будто не в себе. Сорвал вдруг с головы «платок» глотнул глубоко воздух, словно дух испускать собрался, и полоснул леденящим, гробовым голосом, как позже выяснилось, арию из «Бориса Годунова»:
— «Нельзя, Борис, нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит!..»
Старая за дверью заметила:
— Хорошо поют, дед… Голоса не наши, не сельские.
А брательник после резвого запева сразу сник, а потом опустился на колени и жалобно заскулил (пробрал его всё-таки до нутра холодина):
— «Ма-а-альчишки о-о-отняли ко-о-опеечку…».
И едва дед Лёнька чуть приоткрыл от любопытства дверь, мы с Кылей со всей дурью навалились на неё, откинули в сторону хозяев и втащили за фуфайку обессиленного брательника. «К печке! К печке!» — кричим. А брата моего заклинило окончательно — он продолжал свою арию:
— «Вели их за-а-арезать, как ты за-а-арезал ца-а-аревича!..».
Через полчаса, спасённые так-таки теплом, уютом и самогоном, мы сидели всей честной компанией за столом. Я с дедом Лёнькой обсуждал технические подробности предательского поведения проклятой намётки. Блюмкин перебивал нас и рвался застрелить Покладиху. А братишка жалостливой хозяйке бубнил одно:
— Какое счастье, бабушка, что мы не окунулись в проруби…
С наступающим Рождеством!

Поделиться: