8 октября 1993 года в рамках празднования Дня города на здании общежития Государственной Консерватории при содействии администрации города и городского отдела культуры была установлена мемориальная доска в память пребывания в Астрахани Василия Макаровича Шукшина — писателя, режиссёра, актёра. В. М. Шукшин приезжал в Астрахань летом 1970 года для съёмок фильма о Степане Разине „Я пришёл дать вам волю“ во главе творческой группы киностудии им. М. Горького. Киногруппа пробыла в Астрахани две недели и уже готовилась к отъезду, когда из-за вспышки холеры и карантинного режима им пришлось задержаться в городе ещё на месяц. Шукшин встречался с работниками киносети, журналистами, жителями села Замьяны Енотаевского района.
На мемориальной доске значится: „В этом доме в июле–августе 1970 года жил и работал замечательный русский писатель, кинорежиссёр и актёр Василий Макарович Шукшин“.
Скульптор мемориальной доски — Марина Баркова.
АНАТОЛИЙ ЗАБОЛОЦКИЙ
ШУКШИН В ЖИЗНИ И НА ЭКРАНЕ
Записки кинооператора
В разгаре лета появились мы в Астрахани. Был июль 1970 года. Астрахань встретила нас невыносимой жарищей, не было спасения даже в башнях кремля (реставрация, проводившаяся там, ещё была далека от завершения, но мы решили достраивать декоративно и снимать в астраханском кремле).
В одном из храмов увидели невероятный завал книг. Горы, местами покрытые шапками плесени. То были изъятые из библиотек книги с 1930-х годов и далее. Любопытно было в 1970-м году открывать книгу и рядом с названием разглядывать иногда по пять штампов: “Проверено” — год 1931-й, затем — 1933-й, дальше — 1935-й и т. д. Холодок пробегал по спине.
Среди сотрудников библиотеки нашлись почитатели Шукшина, они пустили нас в эти отсыревшие подвалы, благо наверху жара,— на два дня мы отклонились от разинских забот. Чего только не попадалось в этих завалах. Сначала Василий Макарович зарылся в периодику — журналы “Печать и революция”, “Новый мир”, газеты, — собирал материалы о коллективизации, был у него уже план и название – “Ненависть”. Весь этот завал должны были уничтожить, — не доходили руки, не хватало транспорта. История царской семьи, Хлебников, Северянин, Кручёных “Чёрная тайна Есенина”, “Конь бледный” Бориса Савинкова, — всё валялось в этой куче. Была у нас надежда: приедем на съёмки — разгребём залежи. Какова сейчас судьба этого айсберга?
В Астрахани с гостиницей оказалось сложнее, чем в любом из городов за всю поездку. Директор Г.Е. Шолохов через обком поселил Шукшина в гостинице “Астория”, в замученном многослойной перекраской здании стиля модерн, а нас поселил в цирковое общежитие рядом с парком имени Карла Маркса. Общежитие новое, заполненное воздушными гимнастами и дрессировщиками. И совсем рядом, на причудливо-резной деревянной арке — выцветшая голова Карла Маркса, а за аркой — сам парк с белёными скульптурами и накренившимся деревянным театром (в этом чуде плотничьего ремесла, — передавала молва, — пел Шаляпин; несколько лет тому назад газеты сообщили, что он сгорел в сухое время от шалостей несовершеннолетних (у меня остались снимки театра).
Мы объехали Астрахань, она подходила для съёмок далёкого прошлого, — поражая не столько грязью, сколько обречённостью. Боязно было поднять фотоаппарат… Даже не самоцензура, страх являлся, от Янго-аула особенно. Не запущенность, а ожидание конца.
Нам оставалось побывать в дельте великой реки и на берегу одного из рукавов Болды. Утром катер в назначенное время не появился. А вскоре по местному радио объявили карантин на неопредёленное время, в связи со случаями заболевания холерой. Зачастили машины “скорой помощи” с сиренами. На домах стали появляться наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: “Не входить. Холера”. Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной.
Кинулись в аэропорт, — закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову, а ко всему — занедужил животом наш художник Пётр Пашкевич, – увезли в изолятор, а я с ним в комнате поселен, по законам — контактный, — должен загреметь и я. На моё счастье, не было меня во время появления врачей в комнате, а дежурная сказала — один он в комнате жил.
К концу недели мы нашли местонахождение Пашкевича. Он метался в окне изолятора, завидев нас издалека. Доступ к изолятору охраняли солдаты и милиция. “Ни дня без рюмки” — назвали эту “операцию”. Ошалевший от радости Пашкевич показывал нам бутылки с водкой из окна палаты, уже переданные ему охраной. Водку во время холеры врачи рекомендовали пить для профилактики.
Макарыч переселился к нам в цирковое веселье. Жара угнетала даже ночью — за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся приём телеграмм рекомендованного содержания: “Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров”. Всякое отклонение приёмщица вычёркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы “гудели”, подогреваемые духотой, по набережной ходили патрули с автоматами.
Истерики как возникали, так и утихали… На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры — 5 копеек, арбузы — 4 копейки, осетрина свежая — 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка “Российская” — 3 рубля 10 копеек, — другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. “Российская” была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова — “Суда-красавцы побегут по вольной реке”, — засел “перелопачивать” (как он выражался) “Степана Разина”. Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдёшь, всегда он склонён к столу. Пользуясь передышкой, пьёт кофе, и опять за своё: “Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму”. За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. “В этой жаре душа надорвётся. Дома допишу финал”.
Когда прошёл слух, что карантин продлится до трёх месяцев, возобновили мы посещение книжного завала. Проникшись доверием, уважая интерес и трудолюбие Василия Макаровича, астраханцы познакомили группу с фондом купца Крупского, состоящим на учёте библиотеки, и просили помощи и защиты. Столичное руководство библиотек требует передать из фонда самое уникальное в центральное хранилище, под предлогом отсутствия условий для хранения, но ведь всем ясно — это повод для прямого, скажем, грабежа. Почему мы не можем владеть сами своим наследством? — жаловались Шукшину сотрудники. Пока мы всячески, можно сказать, прячем фонд купца Крупского. Нам известно, — горячо рассказывает преданная хранилищу сотрудница, сколько периферийных фондов под видом централизации просто разворовано или рассыпано по хранилищам. Она впервые поведала нам тогда историю библиотеки купца Кузнецова из Красноярска, вошедшей в основной фонд библиотеки Конгресса США. Что стало сегодня с фондом купца Крупского в Астрахани?
Шукшин получил доступ в этот фонд и брал меня с собой. Что уж за человек был купец Крупский, поинтересоваться бы его биографией, почему он вёз в Астрахань греческие, римские копии подлинников?
Я в этом фонде наткнулся на пухлую монографию о строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Заинтересовался перечнем фамилий — отпечатаны золотом вместо предисловия — всех граждан России, внёсших вклад на постройку этого храма, даже если человек внёс полтинник; списки в алфавитном порядке, независимо от суммы, — по губерниям и уездам шло перечисление фамилий; обетный этот храм Александра I в честь победы над Наполеоном построен на народные пожертвования; вмещал одновременно одиннадцать тысяч прихожан, строили его более сорока лет. Высоко оценивались акустические достоинства храма.
Василий Макарович выискивал в фондах источники для разинского замысла. В Астрахани собрал незнакомые ранее материалы о патриархе Никоне, о церковной смуте, староверах. “Разве мог Разин рубить икону? — так было в сценарии. — Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю”. Тему веры Разина и взаимоотношения его с патриархом Никоном намеревался он переосмыслить, и начиналось это в холерной Астрахани, летом 1970 года.
Через месяц и девять дней, пройдя неуютную процедуру недельного изолятора, походно организованного в корпусе педагогического института унизительным медицинским контролем, по дезинфицированной ковровой дорожке вошли мы в автобус, доставивший нашу группу к трапу самолета, следующего в Москву. Неделя в изоляторе казалась утомительнее всего астраханского карантина. Считали минуты. Вся группа находилась в одной комнате. На стене от былой обстановки осталась в застеклённой раме репродукция известной сцены “Воскресник в Кремле”: члены ЦК несут бревно. Во время врачебных проверок в комнату входило несколько врачей в сопровождении медсестёр. По одному вызывали для контроля, остальные должны были стоять у окна спиной к врачам. Глядя в окно, кто-нибудь из нас просил отвернуть картину к стене. Если бы удалось тогда снять лицо Макарыча, когда отходил он от окна, услышав свою фамилию! Думаю, испытания астраханских будней он перенёс бы потом в образ Разина.
Унижение проходом через изолятор подогрето двойной охраной. Здание, переполненное людьми, окружено солдатами с автоматами, а через пятьдесят метров — милицейским кордоном. И здоровые люди, сидящие в ожидании неизвестности. Кому-то вздумалось делать бумажные самолётики, и вот рвут книги, и тысячи голубей-самолётов летят, втыкаясь в охрану. Запреты по радио только возбуждают людей, травы под окнами не видать — усеяно всё бумажными голубями.
В Саратове, Астрахани, в изоляторе Шукшин спрашивал многих: “Сколько поколений своей фамилии ты помнишь?” Выходило, вся наша история заканчивается на бабушке. Нет у нас ни одной крестьянской фамилии, прослеженной хотя бы до десятого колена, то есть два века. О разрушении фамилии, рода, семьи крестьянской он копил материал к повести “Ненависть”. Подогрели его замысел записки Белоголового о крестьянской семье Боткиных, а ведь мы в институте знали, что преподаватель Ольга Хохлова родом из этой семьи. Сблизиться с Хохловой было в планах Шукшина.
За время подготовки к “Разину” в поисках подлинных предметов эпохи мы побывали во множестве музеев, особенно провинциальных. Шукшин, всегда вежливо выслушав говорения сотрудников музея, любил часами разглядывать экспозиции в одиночестве и обязательно находил для себя какие-то факты, которые в гостинице вспоминал, поглядывая в записную тетрадь, иногда что-то дописывал. Почти везде, узнав о его присутствии, работники музеев обращались к нему за помощью — уберечь фонды от разорения центральными или местными властями. Одни шёпотом рассказывали, как местные власти требуют сдать в банк драгоценные музейные экспонаты, а, мол, краеведческий хлам и унесут — так восполним. Другие просили помочь вернуть не возвращаемые столичными музеями произведения после участия в выставках или забранные под предлогом отсутствия условий хранения. В Саратове власти музей закрыли, не оповестив даже, почему. Мы прошлись по заросшему двору. Запущенное красивое здание, а ведь Художественный музей Саратова старше Русского музея.
В Астрахани в картинной галерее имени Кустодиева (астраханцы произносят фамилию своего земляка с ударением на “и”) Шукшин надолго остался у портрета отца скульптора-волгаря Цаплина, виденного им в Москве у родственников, в заброшенном подвале-мастерской на улице 25 Октября. Как уберечь его работы от распыления? Вот собрали бы в Астрахани! Нет денег! А держать однотипные экспозиции во всех областных музеях? Обойма одних и тех же имен художников. “Выходит, все музеи приобретают и экспонируют произведения по единой разнарядке?” — спрашивал Шукшин Петра Исидоровича Пашкевича. “Экспонируются лучшие мастера”, — защищался Пашкевич, а сам каждый раз спрашивал экскурсовода: “Какой век?” Шукшин потом при случае вышучивал Петра: “Какой увек?”
Журнал «Роман-газета» № 10 (1352) 1999 г.
Подготовила Марина Гурьева.