СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА
* * *
Князь Московский Калита Иван Данилович,
я по вашу душу! Коль сентябрь,
коль листва копеечными силами
разметалась, как медянка-ярь!
Опадают листья, будто звякая,
музыкальный в них струится лад!
…Времена Руси бывали всякие,
время Калиты – особый склад.
Время Калиты верёвкой скручено,
всё в узлы завязано – не тронь!
Так умеют созидать могучие,
собирать в одно и класть в ладонь!
Где Литва ершистая. И княжества
порознь все. Обид не счесть, преград…
Собирала под крыло лебяжье
всех Москва – малинов, стольный град!
О, моя! Ты красотой увенчана!
Но сожжён был кремль твой, словно сад…
И отстроен заново. Ты – женщина,
Калита Иван твой званый брат!
Кем бы я была, когда б не верила
в это действо? И судить не мне!
Узбек-хан брал дань, как будто дерево
сотрясал, да по двойной цене…
О, сентябрь! И князь его одаривал,
за уделом он скупал удел.
Строил церкви. Тлен, исчадье, марево
изгонял. И в будущность глядел.
Вот она, как есть, вся правда или же
непогибель – хрупкое стекло.
Да, наш путь не выскоблен, не вылизан,
русский путь – о, как нам повезло!
И ему мы вверены единому,
хоть он был кровав подчас, суров.
Но его не оболгать, не выменять,
как основу наших всех основ!
* * *
Перевези меня, ладья, на тот берег,
хочу видеть могилу Олега Вещего,
да не надо мне старицу в сонме безверий,
эту речку засохшую, патоку, трещину.
Там высокий курган близко-близко от Ладоги,
подорожник, ковыль, мать-и-мачеха чёрная,
горицвет да сурепка. Хочу, хоть ненадолго
я прилечь у подножья, шептать…ах, о чём же я?
То, что жизнь протекает: века да столетия,
а я всё про хазар, про древлян да про кривичей.
Этот холм, где схоронен Олег, благолепнее,
убедительнее многих жизней ковыльничих.
Вот потянешь за леску – и столько нацепится,
моё сердце скользящее, круглое, красное.
Вот убитый Аскольд, Дир на палубе. Лезвие
одинокой звезды. Не была, но причастна я…
Ибо лезвия тоже коснулась отчаянно,
то ли в явь, то ль во сне. Где могила Олегова,
возле, возле лежу и пронзаюсь мечами я
из-под дёрна, я травами, цветом, побегами.
Между нами – лишь воинство батюшки-Киева
да луна Микеланджело, мрамор Раденовый.
Новгородская летопись мне даль повыела,
то ли в небо – с окна?
То ль пластать нынче вены мне?
Но семья.
Но детишки.
Держусь я поэтому.
Нет страшней тебя, доля, чем доля поэтова.
Как Боян буду петь, прислонясь ко всехолмию,
в глине, вязкой земле, в медуницах и заводи.
Вот упал Олег Вещий сюда камнем, замертво –
на себе рву волосья, о как бы не помнить мне! –
от укуса змеи, череп пнув,
что уздечкою
опоясан серебряной. Крик разрывается
на сто криков в восточную сторону, южную.
Я от боли той плавлюсь, тону в древней жалости.
О, не думать мне как?
О, как сдюжить мне?
От потерь я старею на тысячелетия.
Лодка, лодка, сюда! Прямо к берегу, в глине что,
От сожженных мостов становлюсь я приметнее,
от имён, прикипающих к рёбрам – не вынешь их!
Километры тоски…
Световые.
Сатурные.
Расстояния, как до безумнейшей родины.
Меня время кукушечье жжёт корнеплодами,
сребролюбцами, мемами, взорами, дурнями.
Прожигает мне сердце от ребер до лифчика.
Мне бы землю с могилы Олеговой горсточку,
хоть песчинку, хоть зёрнышко, кроху кирпичика.
Снятся вещие кости так, что больше мочи нет.
Кто ещё в высь придёт? Кто лежать – вместо пульса вам
будет здесь вот в меду, в росах, травах, смородине?
На ладье кто? Какая такая экскурсия?
Ибо ветер. Цветы прорастут, не отпустят уж
до нутра. До хребта. До любви. До исподнего.
…Не плевали такие, как вы, в спину родине!
А щиты водружали на стены царьградские.
Неразумным хазарам, сколь мстить? Нету разума
и не станет его никогда. Азиатские
с неба солнца стекают в ладони алмазами.
* * *
Пахну розовым яблочным праздником Спаса.
Мне сегодня родить. А рожать все боятся.
Век двадцатый. День – вторник. Смысл солнечно лёгок.
В девяносто шестом на дорогах нет пробок.
Но меня догоняет Чернобыль с Афганом,
разбомблённая Ливия за океаном.
Аномалии душат звериною хваткой,
разрывают меня коноплёвой взрывчаткой.
— Доктор, доктор, скажите! Живот мой огромный,
он для сына приют, колыбелька и дом он.
А ещё вспоминаю я тюркское племя.
Роженице всё можно. Когда не в себе я.
Когда, в околоплодных барахтаясь водах,
сын готов народиться.
Афган и Чернобыль
мне в затылок дыханье струят грозовое.
Душно. Душно мне, мамочки! Я волчьи вою.
Говорят то, что тюрков в волках зачинали.
Я кричала, вопила про смесь аномалий
и про эту, про генную связь мифологий.
Доктор и акушерка держали мне ноги.
И родился родимый! Мой тёплый комочек.
Оказался с врождённым недугом сыночек.
А затем, как подрос он, о, солнце-светило,
от врача ко врачу я с сыночком ходила.
Говорили: не плачьте. (Я с сыном в дежурке…)
Про Афган, про Чернобыль, бросая окурки.
Помню, как я бежала в аптеку под утро,
чтоб лекарство купить, ног не чуя, как будто.
Мои тонкие ножки, почти что синичьи
исходили полмира, ища, кто обидчик?
Иль Чернобыльский Гоголь? Иль тюрка волчары?
Мой сыночек, клялась я, мы вытравим чары.
Мы в купели покрестимся Новогородской.
Мы в пыльце искупаемся в ночь на Слободской.
На Ямщицкой ромахе мы да на анисах
возрастимся! Плевать мне на сок кок-сагыза!
Да в Уралах моих зацветут черемисы,
да в Якутиях снежных забредят маисы.
Ах ты, турок-сельджук, костомар ты волчиный,
как ворвался ты в гены мои, неотмирный?
Половецкое чудище! Выморок жабий!
Я целую сыночка, я вою по бабьи.
Прижимаю. Ласкаю. Я голову глажу,
его тельце обвив по-синичьи, лебяжьи.
Ничего, ничего, всё поправим, любимый,
а глаза мои ест соль горячего дыма.
Иногда на луну выть мне хочется… Я же
в Спас молюсь. В Спас крещусь. Становлюсь всё отважней.
Не хочу я искать ни вины, ни обиды.
У других ещё хуже, сложней – плазмоциды,
у других ещё хуже – рак, немощь и спиды.
— Доктор, доктор, скажите… Стучусь, как синица.
Становлюсь словно ток, что по венам искрится,
двести двадцать во мне, что помножено болью.
А я мать – прирастаю своею любовью.
Если жизнь я смогла перелить свою в сына,
значит, больше смогу. Ибо связь – пуповинна!
И кометой взовьюсь в Галилеевой пасти!
Стану пеплом у сердца, как в песне, Клаасней.
Сорок неб изгрызу. И созвездий полярных.
Помоги ему, Господи небесноманный!
Из невзгод всех достань сына да
из напастей…
* * *
Ах, Елена, прошу тебя, больше не лги – Троя пала!
Камни летели в затылок, сгорали столетья!
Что теперь беды иные со вкусом сандала,
с запахом смерти?
Их драгоценные туши чадят, что Везувий!
Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!
Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья
на сковородке небесной плывёт камнепадом.
Жарко, Елена!
О, нет нам пощады в эпохах!
«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.
Мир Хасавюртовский, жаждущий чистого вдоха,
много цветов, винограда и с маслом оладий.
Карты на небе начерчены: Минска не будет!
Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.
Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.
Мир – обоюден, прилюден, разыгран на нотах!
Он не убил нас! Он вырастил щит нам на сердце,
домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!
Можно поужинать, выпить, немного согреться,
войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!
Не говори: Конь Троянский привязан на жердь – ось земную,
лучше меня опорочь в пеплах цивилизаций!
И – на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,
чтоб признаваться!
Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом
тонет Донбасс. И разверзлись все земли, все Марсы.
Правды взыщи! Восстанавливай!
Кто имя треплет
истин высокое – с теми борись, не сдавайся!
Если разрушено, если распято святое!
То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!
Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,
что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.
Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых
из обихода планет, городов, стран, поверий!
Но разроссиять нельзя! Как рагречить Троянских,
так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!
Вот пишет он с того света космических лазов,
сгибший супруг твой про комья космической глины.
Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже
тот, что со Швецией был заключён триединый.
Будем пророками, будем в Отчизне былинной
в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!
В камне застывшая Троя погибшая гибнет…
Плачь же!
* * *
Руки впаялись в объятья, словно в кириллицу ять!
Не разжать! Не разорвать!
Разве только вместе с руками
моими тебя от меня оторвать.
Руки мои – искрят проводами
в тысячи вольт и ватт!
А я заряжена солью-слезами, русскими сказами, лесом, полями,
ты мне – мой Авель! Мой брат!
Как отпустить тебя встретиться с Каином:
с Нерусем-воином, что за чертой?
За виноградною, красной окраиной
в разэсэсэриной родине? Стой!
По ноги, под руки кинусь! Буланому
в сбруе серебряной я нашепчу,
чтобы хозяин был с ляхами, паннами
поосторожней! Что меря и чудь –
финно-угорская дюже презлющая!
В мире смешалось всё. Ось сорвалась.
Спицы нам в рёбра натыканы пущами.
Видно, столетьями плавили злость.
Я – на дорогу, на рельсы, на взлётные
полосы тело кидаю своё – удержать!
Кабы могла, то разбила твой сотовый.
Коли не брат – так упала б в кровать!
Нерусь треклятая, жадная, зычная,
(Нерусь бывает и русскоязычная!)
купленная за подачки, борзых,
дачи в Майями, за евро-монеты.
Русь – это больше! Не просто язык!
Русь – это космос и солнца рассветы!
О, как мне нынче ужасно и больно.
Слово, что кость, давит певчее горло.
Словно нутро моё сплющено, смято.
Боже, не дай вам отъять, как я – брата,
зная, что камень у Каина, смерчи,
грады, ракеты, штыки и снаряды,
я не могу, чтобы «аривидерчи»,
«чао-какао» …
Пускай искалечен.
Но возвращайся обратно!
* * *
Я – дочь трудового народа, клянусь!
Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!
Мою святую чистейшую Русь.
Её распрекрасие. Стать. Благодать.
От этой злосчастной пустой демократии,
от волчьего щёлканья мин на полях,
на горле, от этих когтей грубых, сжатия,
клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.
Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.
Чего вы твердите, что мантру, враги,
что вспороты наши Икаровы крылья?
Что в наших раненьях не видно ни зги?
Что в наших отверстьях от пуль – тьма небесная.
Ни тьма – а высоты!
Ни темень – а свет!
По-вашему, лишнее и бесполезное,
ненужно цветастое, пропасть над бездною,
и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.
Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.
И что за страна эта – дивная Русь?
Что ищет во всём справедливость? Смешнее
нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,
молебне, клавешнее и страшнее.
Я – дочь трудового народа, клянусь
раскрасить вновь шёлком из алого ситца
полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!
Жги –
Русь очерняющих, грязных страницы!
Историю нашу порочащих. Спицы
вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!
Я – дочь трудового народа. Я – соль.
Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,
а бабушка с голода пухла в Сибири.
Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.
Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.
Спасительней мы. И творительней в мире.
Запомните наши учения русского!
Уроки истории. Правды. И мускулов.
Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!
И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром
хотите напичканным мусором, мускусом,
как будто борделью, как будто трактиром
главенствовать, править сквозь вогнутый космос.
Не будет, по-вашему. Нет.
Мы клянёмся!
* * *
Все молитвы мои, все, сколько есть, конечно, о детях,
все молитвы мои – бессвязные, слёзные – о моих родных,
говорю, шепчу, у икон молюсь, не болейте,
да минуют вас эти игрища зол мировых!
Да минуют вас эти мании, фобии, стрессы, печали,
разухабистость, кражи, обманы, суды и жульё!
Я хочу, чтоб вы встали, когда безнадёжно упали,
я хочу, чтоб прощали обидевших, взявших ружьё.
Не хочу, чтобы око за око, за зуб чтобы зуб и тем паче
не хочу, чтобы первым удар. Не хочу, не хочу, не хочу!
Поля битв и сражений, майданов, безумств, революций и стачек.
И поэтому в церкви я ставлю за свечкой свечу!
И вздымается жёлтое пламя! Прозрачное! Тонкое! Роз в перламутре
так сияет свечение, так размыкаются звёзд хрустали.
Вы побудьте светло и надмирно, наднебно побудьте
в моих мыслях, мечтах, в моих грёзах, родные мои!
Разрываю все цепи, канаты, которые могут отъять вас,
раздираю напасти на части, на крохи, на пыль, на пыльцу.
И всем чёрным дорогам не быть! И не ставить препятствий
вашим светлым дорогам по ровной стезе, по плацу!
Поддержите Христа! До Голгофы, по травам, по мхам, по каменьям
донести на плечах изумрудный, неистовый и невозможнейший крест!
Проливаюсь я в вас в золотой ваш запас, по нетленьям,
по просторам, пространствам, в ваш мир, в ваш тугой Эверест!
В ваш реестр, распечатки, закладки, Зюйд-весты, Норд-осты,
в переезд, в переплав, в манифест и отъезд, и приезд!
Я без вас не могу! Я без вас, словно ствол без берёсты!
Я без вас, как без кожи! Тоска моё сердце доест!
Вот чему я учила: князь Невский да песнь Святогора,
про былинный я дух говорила, про старцев из монастырей!
И пускай будет так. В этом мире я только опора,
что из светлых светлей, из надёжных и добрых – добрей!
* * *
Корни этой берёзы обнимают тебя, мой отец,
песчинки вот этой земли щекочут твои ладони.
На вешалке шарф твой остался из шерсти овец
отчаянно рыжий! И куртка ещё из болоньи.
Такие носили тогда. А ещё помню я твой портфель –
он лаково-чёрный. В нём плитка всегда шоколада.
Лубочный наш мир – оловянных солдатиков, фей.
Журнал «За рулём» ты читал и выписывал «Правду».
Ходили с тобою мы вместе на площадь.
А нынче – беда!
Завод, где работал ты – продали!
Как же так можно
разрушить страну? Растащить по карманам? Предать!
Но ты, мой отец, не застал времена бездорожья.
Я письма хранила твои. А сейчас, а сейчас
я каждый истёртый конвертик беру и вдыхаю:
цветасто! Побуквенно! Словно бы некий запас
ещё у нас времени есть пред изгнаньем из рая!
Ещё на табло не черно!
Ещё нету табло!
Ещё не случилась у нас, как сейчас, катастрофы:
куда ни взгляни – банки, рынки, обвалы, бабло,
сплошные Голгофы!
И ржавые гвозди распятья…
Отец мой, отец!
О, как я люблю тебя! Как по тебе я скучаю!
Я шарф твой беру – этот рыжий – из шерсти овец
и, словно котёнка, держу и держу у плеча я.
А сердце моё так стучит, что сороки – бегом
с подталых ветвей врассыпную метнулись огрузло.
Ты был коммунистом, отец.
Верил: честным трудом,
что зло победили бы мы! И вот этот – дурдом!
…Ты умер, о, Боже, за день до развала Союза!
* * *
Испеки мне шаньгу, матушка,
из сметаны, вишенья и патоки,
молока да масла! Право же
мне в дорогу нынче! Вместо ладанки
положи кусочек недоеденный
ты в тряпицу, заверни его намедни, и
на гвозде – пусть ждёт меня, покуда я
не вернусь.
Дорога людная!
…Помню поезд я. Час ночи. Кушва-станция.
И отец мой на вокзале: «Здравствуй, доченька!»
А сейчас квартира продана. Остался лишь
вместо ладанки кусочек шаньги скорченный
да заплесневелый.
О, как хочется
дым отечества вдохнуть! Простите, лёгкие,
вы мои, простите, дуру вы,
не курю, но словно вы прокурены,
так внутри меня теснится, ёкает!
Говорят (из нашей психологии),
что дымы отечества широкие,
хлесткие, и так щебечут блогеры:
— Не вернуться навсегда! Набегом лишь.
«Клок осоки», как сказала Ольга Фокина
и ещё добавила: наверное…
Ну, а ты стоишь, ревёшь, дрожишь себе.
Вся болишь. Не можешь наболеться ты.
Шанежки кусок сушёной с вишнями –
Господи, о, Боже мой, не сердца ли?
МИР
Мир любой, плохой ли, смертный, вдовий,
мир сердечный, как трава густой,
мир любой прекрасней доброй ссоры,
мир – покой.
Он крепкий, как настой.
Мир любой. Кричат бабуси, что на рынке
торговали. Их взрывной, чужой волной
разметало – толстых и невинных,
добрых, словно ландыши весной.
Мир и всё тут. Так поёт по-детски
девочка, что стала глиной белой.
И не обезболить даже местным
мне наркозом боль. Коль боль – всё тело.
Надпись: «Был старик. Хохлы убили».
Вот представлю, как сидел он, горбясь
на крылечке – маленький и хилый –
у галактик млечный таял пояс.
Лучше мордобоя и запоя,
кулака, конвоя и убоя,
лучше геморроя и фейхоа,
выстрела и мести лучше втрое!
Мир любой. Хотим мы только мира,
Харьков мы хотим, Одессу, Киев,
не хотим Европы, как дебила,
а хотим, что Щек, Хорий и Кий был.
И на ветку тонкую, где зелень
чуть проклюнулась, как будто похоронка,
бантик своего надеть ребёнка
не хочу.
Я знаю, мир смертелен.
А как нынче славно, нежно пели,
наверху двухярусного храма,
Мир скорей! Но чтоб достигнуть цели
удалось нам яро, зло, упрямо.
Мира все хотят грузин, аварец,
русский, армянин, чуваш, болгарин,
украинец, белорус, бурят, аджарец,
гагауз, казах, мордвин, татарин.
По земле шагать бы мирной, право,
шестьдесят три годика с полтиной.
Мало родила: мне мало сына,
мало родила: мне дочки мало.
Как мир выглядит? Как баба в светлой шали
или птицей чёрной и далёкой?
Мой АК заряжен, мир из стали,
слёз, огня, из Божьего он Ока.