27 ноября 1932 года родился известный русский поэт, публицист и переводчик Станислав Юрьевич Куняев. Замечательный мастер литературы, бессменный главный редактор лучшего современного литературного журнала «Наш современник», он неоднократно бывал в наших краях, является лауреатом астраханских литературных премий имени Михаила Луконина и имени Ивана Хемницера. Поздравляя старейшину российской поэзии с днём рождения, желаем ему долголетия и творческих удач!
СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ
ОЧЕНЬ ДАВНЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ
– Собирайтесь, да поскорей! —
у крыльца застоялись кони,
ни в колхозе и ни в райкоме
не видал я таких коней.
Это кони НКВД —
не достанешь рукой до холки.
Путь накатан, и сани ходки —
хоть скачи до Улан-Удэ.
Как страдал я о тех конях!
Кубарем открываю двери,
а они храпят, словно звери,
в гривах, в изморози, в ремнях.
Мать выходит на белый снег…
Мать, возьми меня прокатиться!
Двери хлопают, снег валится,
мне запомнится этот бег.
Что за кони!
В голодный год
вскормлены яровой пшеницей,
впереди лейтенант возницей
хочет крикнуть: пади, народ!
Но молчанье стоит в селе,
в тёмных избах дети да бабы,
под санями звенят ухабы,
тонут избы в кромешной мгле.
Лезу в сено — как будто в стог.
Рядом подполковник Шафиров,
следопыт, гроза дезертиров,
местный царь или даже Бог.
Рвутся серые жеребцы,
улыбается подполковник,
разрывается колокольчик,
разливаясь во все концы.
В чёрных избах нет ни огня,
потому что нет керосина.
Справа-слева молчит Россия,
лихорадит радость меня.
Где же было всё это, где?
Воет вьюга в тылу глубоком.
Плачут вдовы в селе убогом…
Мчатся кони НКВД!
Погрохатывает война
за далёкими за лесами,
по дороге несутся сани,
мутно небо, и ночь мутна!
* * *
Швеция. Стокгольм. Начало мая.
День Победы. Наше торжество.
Я брожу, ещё не понимая
в иностранной жизни ничего.
Вспоминаю Блока и Толстого,
дым войны, дорогу, поезда…
Скандинавской сытости основа –
всюду Дело. Ну, а где же Слово?
Может быть, исчезло навсегда?
Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
по пустынной площади брожу.
* * *
Опять разгулялись витии —
шумит мировая орда:
Россия! Россию! России!..
Но где же вы были, когда
от Вены и до Амстердама,
Европу, как тряпку, кроя,
дивизии Гудериана
утюжили ваши поля?
Так что ж — всё прошло-пролетело,
всё шумным быльём поросло,
и слава, и доброе дело,
и кровь, и всемирное зло?
Нет, всё-таки взглянем сквозь годы
без ярости и без прикрас:
прекрасные ваши «свободы» —
что было бы с ними без нас?!
Недаром легли как основа
в синодик гуманных торжеств
и проповедь графа Толстого,
и Жукова маршальский жезл.
* * *
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть,
и любовь позабыть, и войну.
Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот –
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый –
это всё лишь со мною уйдёт.
Всё, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет:
«А Курбский? А Герцен?» –
всё едино я вас не пойму.
Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови,
не оставил в ней места для гнева –
лишь для горечи и для любви.
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Когда-то племя бросило отчизну,
её пустыни, реки и холмы,
чтобы о ней веками править тризну,
о ней глядеть несбыточные сны.
Но что же делать, если не хватило
у предков силы Родину спасти
иль мужества со славой лечь в могилы,
иную жизнь в легендах обрести?
Кто виноват, что не ушли в подполье
в печальном приснопамятном году,
что, зубы стиснув, не перемололи,
как наша Русь, железную орду?
Кто виноват,
что в грустных униженьях,
как тяжкий сон, тянулись времена,
что на изобретеньях и прозреньях
тень первородной слабости видна?
И нас без вас и вас без нас убудет,
но отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно —
да будет!
Вам есть, где жить,
а нам — где умирать…
* * *
Реставрировать церкви не надо –
пусть стоят как свидетели дней,
как вместилища тары и смрада
в наготе и в разрухе своей.
Пусть ветшают…
Недаром с веками
в средиземноморской стороне
белый мрамор – античные камни –
что ни век возрастает в цене.
Штукатурка. Покраска. Побелка.
Подмалёвка ободранных стен.
Совершилась житейская сделка
между взглядами разных систем.
Для чего? Чтоб заезжим туристам
не смущал любознательный взор
в стольном граде иль во поле чистом
обезглавленный тёмный собор?
Всё равно на просторах раздольных
ни единый из них не поймёт,
что за песню в пустых колокольнях
русский ветер угрюмо поёт!
СЛУЧАЙ НА ШОССЕ
Птица взмыла, но не удержалась —
видно, воздух исчез под крылом,
и влепилась в стекло, и осталось
лишь пятно на стекле лобовом.
То, что — птица, я понял не сразу,
на баранке замлела рука.
Я попал на хорошую трассу —
можно выжать до ста сорока!
Что мне помнить какую-то птаху,
если надо глядеть да глядеть,
чтобы вдруг на обгоне с размаху
в голубой березняк не влететь.
Я — в машине, а значит, не волен
изменить предначертанный путь…
Как хотите, а я не виновен:
всё равно бы не смог отвернуть,
потому что вдоль вешнего леса,
где ничто в этот миг не мертво,
с тяжким свистом несётся железо,
попирая законы его.
* * *
Северный ветер свищет,
сёмга спешит на нерест –
устье родное ищет,
тычется в чёрный берег.
Кто на волнах как мячик
пляшет призрачной тенью –
то ли топляк маячит,
то ль голова тюленья?
Иней блестит на брёвнах,
блещет в жемчужных зёрнах
скользкая, как резина,
чёрная древесина.
Фёдор уху заварит,
спирт разольёт по кружкам,
папиросу запалит
и поплывёт к ловушкам.
Вечный закон природы
знают земные дети –
рвёшься в родные воды, –
значит, в родные сети…
* * *
Чёрные тучи над чёрной водой,
снегом присыпанный вереск…
Ветер свистит над песчаной грядой –
время на нерест.
Вечное дело вершится во мгле,
в холоде, в тёмных глубинах.
Угль дотлевает в горячей золе…
Что разбудило тебя на заре?
Звон голосов лебединых!
Пламя рождений и холод смертей,
тайны любви и гнездовья,
кровные путы отцов и детей
требуют мглы и безмолвья.
Время исчерпано. Птицы на юг
тянутся к вечному лету,
словно кричат: «Не разгадывай, друг,
тайну последнюю эту!».
* * *
Всё меньше любви в этом мире,
всё гуще тревога и страх,
о чём и талдычат в эфире
всё громче на всех языках.
В газетах всё те же заботы,
реестры убийств и шумих…
Как после тяжёлой работы,
душа устаёт после них.
Но выйдешь в осеннее поле,
послушаешь шорох дождя —
и снова очищен от боли,
и так бы — до крайнего дня…
* * *
Всё забыть и опять повстречаться,
от беды и обиды спасти…
и опомниться, и обвенчаться,
клятву старую произнести.
Чтоб священник, добряк и пропойца,
говорил про любовь и совет.
Обручальные тонкие кольца
мы подарим друг другу навек.
Ты стояла бы в свадебном платье,
и звучала б негромкая речь:
— И в болезни, и в горе, и в счастье
я тебя обещаю беречь!
И опять мы с тобой молодые.
А вокруг с синевою у глаз
с потемневших окладов святые
удивляются, глядя на нас.
ОЗЕРО БЕЗЫМЯННОЕ
Тишина. Ни собак, ни людей
здесь не видно со дня сотворенья.
Только свадебный стон лебедей,
только царственный блеск оперенья.
Только ягель да зубчатый лес,
да в безмолвные белые ночи
тусклый пламень полярных небес
отражают озёра, как очи.
Если есть в человеке душа –
да придёт она после разлуки
под струящийся шум камыша
на озёрные эти излуки.
Пусть останется с миром вдвоём
без меня на закате багряном
и лепечет о чём-то своём
безымянная над Безымянным.
Пусть витает, в пустынном краю
о прошедшей судьбе забывая,
и да примет её, как свою,
лебединая белая стая.
* * *
В гражданской войне
победителей нет,
Поскольку она без конца:
Хоть семьдесят лет,
хоть сто семьдесят лет,
Коль сын отвергает отца.
Чего же ты жаждешь,
народный трибун?
Не много ли разных заплат
Нашито на многопартийный костюм,
Гибрид, партократ-демократ!
А время всё злей.
На каком рубеже
Ты снова изменишь свой лик?
Ведь некуда пробы поставить уже,
И голос срывается в крик!
Но снова ты рвешься к трибуне,
хрипя,
Накачивая желваки,
И некому беса изгнать из тебя
Чудесным движеньем руки.
От жестов и криков хмелеет народ,
Из уст у оратора — дым!
И некому вспомнить
Семнадцатый год,
Что кончился Тридцать седьмым…
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА СТАРОМ АРБАТЕ
Ах, Арбат, мой Арбат,
ты — моя религия…
(Из популярной песенки)
Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? Или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках —
только обжили дворянскую мебель:
время сломалось, и канули в небыль…
Как объяснить? Не умею никак…
Сын за отца не ответчик, и всё же
тот, кто готовит кровавое ложе,
некогда должен запачкаться сам…
Ежели кто на крови поскользнулся
или на лесоповале очнулся,
пусть принесёт благодарность отцам.
Наша возникшая разом элита,
грозного времени нервная свита,
как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
чтоб не слыхать беломорские стоны
там, где трещала крестьянская кость.
Знать не желают арбатские души,
как умирают в Нарыме от стужи
русский священник и нищий кулак…
Старый Арбат переходит в наследство
детям…
На Волге идёт людоедство,
На Соловках расцветает Гулаг.
Дети Арбата свободою дышат
и ни проклятий, ни стонов не слышат,
любят чекистов и славят вождя,
благо пока что петух их не клюнул,
благо из них ни один не подумал,
что с ними станет лет семь погодя.
Скоро на полную мощность машина
выйдет,
и в этом, наверно, причина,
что неожиданен будет итог…
Кронос, что делаешь? Это же дети —
семя твоё! Упаси их от смерти!..
Но глух и нём древнегреческий рок.
Попировали маленько — и хватит.
Вам ли не знать, что история катит
не по коврам, а по хрупким костям.
Славно и весело вы погостили
и растворились в просторах России,
дачи оставили новым гостям.
Всё начиналось с детей Николая…
Что бормотали они, умирая
в смрадном подвале? Всё те же слова,
что и несчастные дети Арбата…
Что нам считаться! Судьба виновата.
Не за что, а воздаётся сполна.
Чадо Арбата! Ты злобою дышишь,
но на грузинское имя не спишешь
каждую чистку и каждую пядь —
ведь от подвала в Ипатьевском доме
и до барака в республике Коми,
как говорится, рукою подать.
Тётка моя Магадан оттрубила,
видела, как принимала могила
дочку наркома и внучку Шкуро.
Всё, что виновно, и всё, что невинно,
всё в мерзлоту опустили взаимно,
всё перемолото — зло и добро.
Верили: строится прочное дело
лишь на крови. Но кровища истлела,
и потянулся по воздуху смрад,
и происходит ошибка большая —
ежели кровь не своя, а чужая…
Так опустел предвоенный Арбат.
Новое время шумит на Арбате,
всюду художники, как на Монмартре,
льются напитки, готовится снедь…
Я прохожу по Арбату бесстрастно,
радуюсь, что беззаботно и праздно
можно на древние стены смотреть.
Помнишь, Арбат, социальные страсти,
хмель беззаконья, агонию власти,
храм, что взорвали детишки твои,
чтоб для сотрудника и для поэта
Выстроить дом с магазином «Диета» —
вот уж поистине храм на крови…
Радуюсь, что не возрос на Арбате,
что обошло мою душу проклятье,
радуюсь, что моя Родина — Русь —
Вся: от Калуги и аж до Камчатки,
что не арбатских страстей отпечатки
В сердце,
а великорусская грусть!..
* * *
Я руки раскину и выйду в поля,
в осенних полях ни души.
О матерь родная, сырая земля,
о чём ты молчишь, расскажи.
Услышу с реки нарастающий хруст —
вода превращается в лёд,
гляжу —
встрепенулся ракитовый куст,
под северным ветром поёт:
— Забудем о злобе текущего дня,
подымем глаза в синеву
и скажем друг другу:
— Поймите меня,
простите, покамест живу.
Недаром бормочет о каждом из нас
полуночный ветер во мгле,
что вешнего колоса семя не даст,
пока не истлеет в земле.
* * *
Живем мы недолго, —
давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!
Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойной душою прощать
талантливость и бесталанность.
Ведь каждый
когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать?
Земля — наш прекрасный удел,
и нет среди нас виноватых.