СЕЛЕНСКИЙ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (1922 – 1983).
Ещё в сумасшедшие 90-е годы прошлого века, или даже и ещё раньше, мне вдруг очень захотелось написать что-то вроде из серии ЖЗЛ о талантливейшем нашем астраханском писателе и человеке Юрии Васильевиче Селенском (Галишникове), разыскать какие-то ещё неопубликованные его работы, найти какие-нибудь неизвестные ещё сведения о нём, байки, что ли, какие-нибудь, ведь легенды о Селенском уходили в бездонную, как бездна, народную память о нём…
И вот в поисках всего этого я и отправился в путешествие по извилистым и кривым улочкам и переулочкам Селения, так напоминавшего в те годы мою родную Криушу или, пожалуй, даже развалины гробницы Тутанхамона, нырял, как в прорубь, в неисповедимые тогда, заброшенные, мокрые, дурнопахнущие и глубокие, как метро, церковные подвалы Казанской церкви (ведь именно из них, напишет Ю. Селенский в своей Главной книге «Не расти у дороги», будут выносить в конце 20-х заледеневших и умерших от голода нищих, в том числе и безымянного церковного бомжа с недоеденной хлебной коркой во рту, которую, вырвав у мёртвого изо рта, тут же и доели), исходил безрезультатно Селение вдоль и поперёк, а потом попытался выдернуть хотя бы что-то фольклорное из народной прихотливой памяти о Селенском, для чего и сыскал с хмурого утра пораньше ещё более хмурых двух селенских бомжей-аборигенов, настоящих, без подмены, хворых, которых с утрянки уже крепко штормило, извлёк для разговора из моего вместительного баула заранее купленную бутылку водки, уселись мы «орлом» на спинку бывшей чугунной скамейки, которая наверняка помнила ещё приезд Петра I в Астрахань, я протянул мучимым «трясучкой» страдальцам свою бутылку со стаканчиками и попросил их начинать пока без меня, а я в это время нарежу хлеб и колбасу, но больные ещё со вчерашнего, а, может быть, как сказал бы Паниковский, «с ещё более раньшего времени» селенские алконавты, мгновенно засосав точно по полбутылки на брата, синхронно совершили парное заднее сальто и надолго ушли в себя… Усох и этот неиссякаемый источник ценной народной информации. И что же делать дальше?
И тогда надумал я пойти в храм Покрова в последней надежде на то, что, как писал Селенский, его бабка с Элинга крестила его тайно от отца, то, может быть, крестила она его не в родной Казанской церкви, а в храме Покрова, ведь это подальше от Казанской церкви, а потому я, если повезёт, что-нибудь найду в церковном архиве храма. Но в храме я только и узнал, что как раз в начальных 20-х годах (а Селенский с 1922 года) церковный архив храма Покрова приказал долго жить…
Нулевым результатом закончился поход и в городской архив. А уже потом я узнал, что, вроде бы, писательский архив Селенского (им или не им?) был передан какому-то его другу, а потом перешёл к дочке этого друга, а та уехала куда-то далеко-далеко и всё увезла с собой…
Что ж! Будем пока опираться в сведениях о Ю. Селенском на его золотую книгу «Не расти у дороги», которая, как написал сам Селенский, (мы ещё вернёмся к этому), «не приключения Тома Сойера, не мемуары, не запоздалое исповедание», но которая – и феерические приключения Гошки из Селения, и мемуары без всякой примеси «маразма, который крепчал», и, конечно же, поскольку талантливый писатель прошёл живым и блистательно одарённым и сквозь войну, и сквозь магический кристалл шестидесяти лет, это ещё и совсем новый жанр, рождённый и десятилетиями записываемый, как стихи, писателем от Бога Ю. Селенским.
Да, золотая книга Ю. Селенского «Не расти у дороги» написана по умнейшему совету М. Горького (мы ещё вернемся к нему) с неподвластной времени классической пластически-художественной силой, как и гениальное «Детство» самого Горького, а потому «Не расти у дороги» непременно войдёт (когда мы, наконец-то в нашей великой русской литературе расставим всё по заслуженным писательской судьбой и писательским талантам местам) в золотые анналы родной русской литературы.
И написана эта чудесная книга, по утверждению самого же Юрия Васильевича, двумя авторами: Гошкой конца 20-х и начала 30-х годов и выросшим Гошкой 1950 – 1981 г.г.
Но есть в этой удивительной книге и третье лицо, наиглавнейшее, и изображено это третье лицо с такой объёмной художественной силой, с которой ещё никто и никогда до Селенского это Лицо не изобразил и не обессмертил. И это третье прекрасное Лицо – Астрахань конца 20-х, начала 30-х годов.
А началась книга о Селении «Не расти у дороги», как и все предшествовавшие ей книги Селенского с того, что именно здесь, в Селении, и родился Юрий Васильевич Галишников в 1922-м году, а свой псевдоним – Селенский – он и взял по колоритнейшему месту своего рождения. Селение… Без тебя, изображённого золотым пером Селенского, литературная карта России была бы неполной.
Селение… Где-то в нём, в Селении, как повествует наша семейная хроника, в конце десятых годов двадцатого века жила одна из многочисленных ветвей нашего рода, одна из моих бабушек или прабабушек и, повествует эта устная хроника, сидя спиной к окну, оная бабушка кормила грудью своего новорожденного сына, а было всё это где-то в январе сурового 1918-го, когда на улицах Астрахани шли ожесточенные четырнадцатидневные бои с поднявшими мятеж белоказаками, а у железнодорожного вокзала шла в это время яростная перестрелка, и какая-то шальная, убойная винтовочная вокзальная пуля прилетела точнёхонько в Селение на Пристанскую, влетела в окно, ударила в печку и, отрикошетив, легко пробила и сосущего младенца, и мягкую левую грудь кормящей мамочки… Это я к тому, что Селение, воспетое Селенским, всем астраханцам родное. И, конечно, воспетая и внесённая Селенским в классические анналы Пристанская, а ныне тихая улица Чехова…
Почти тихая. Улицу Чехова конца 80-х годов XX века Ольга Маркова – дочь Александра Сергеевича Маркова – талантливо изобразит вот такой:
А я живу на бывшей Пристанской,
Мотаюсь на Селенские Исады,
Впрок запасаюсь баночной килькой,
Килька – она закусочка что надо.
Армянское подворье – двадцать три
Квартирочки, квартирищи, квартирки,
Здесь частые попойки до зари,
До вечера – разборки, варки, стирки.
А по ночам здесь ласточка поёт,
Да так поёт, что сердце замирает.
И, сидя на порожке, чёрный кот
Ко мне гостей весёлых намывает…
Да, да. От бывшей Пристанской на нынешней Чеховой ни слуху, ни духу, ни кильки, ни ласточки, но чёрные коты еще остались. Но и им не везёт. А вот с весёлыми гостями всё в порядке…
В своём очерке, посвящённом творчеству Ю. Селенского, «Живые реки, живое море», которым Н. С. Травушкин и открывает свою «Астрахань литературную» в книге «У Волги, у Каспия» («Современник», Москва, 1985 г.), Николай Сергеевич пишет:
«Селение – одна из колоритнейших в прошлом окраин Астрахани. Здесь жили кузнецы, бондари, возчики, пристанские рабочие, обеспечивающие своим трудом внушительную флотилию маломерных тогда рыболовных судов. Долго, до 30-х годов, сохранялось своеобразие быта рабочей слободы. Всего лишь три-четыре десятка лет тому назад фольклористам удавалось записать от селенских жителей тексты редчайшего жанра – отрывки народных драм о вольном атамане Степане Разине и жизни воеводы Прозоровского. И частушки, песни-припевки, жестокие романсы были здесь особенные».
Первая книжечка прозы Ю. Селенского «Если погаснет костёр», которая была издана, как издавались в 60-е годы стихи, вышла в знаменательном для литературной Астрахани 1963-м году, когда в нашем городе была создана первая профессиональная писательская ячейка.
…1963-й тёплый оттепельный год… Я учусь в АГПИ на первом курсе литфака, занимаюсь в литературном кружке, которым руководит сам Н. С. Травушкин, младенчески участвую в выпуске нашей литфаковской студгазеты, посещаю кружок классической музыки, которым тоже руководит Николай Сергеевич и, помнится, прослушав на этом кружке 5-ю симфонию Бетховена, почему-то написал что-то вроде поэмы об убийстве Д. Кеннеди (в это время и был убит Д. Кеннеди), которую Николай Сергеевич у меня забрал, а в ответ подарил мне только что выпущенную издательством «Волга» книжечку Ю. Селенского «Если погаснет костер».
Очерки и рассказы, входящие в «Костёр», написаны в полную селенскую силу. Это его проза. Ему уже сорок.
Прекрасен рассказ «Если погаснет костёр», который и дал название книге.
Курсант лётной школы, участник Великой Отечественной войны, Ю. В. Селенский с 1946 года начинает профессиональную работу журналиста, работает на областном радио, а с 1950 года – в редакции газеты «Волга». Этот одарённый далеко не рядовым юмором писатель ко всему относился серьёзно. И рассказ, давший название книге «Если погаснет костёр», написан сильно и нежно:
«Дождь прошёл перед вечером: неожиданный, тёплый. Он не напоил земли, не оставил весёлых лужиц, но травы запахли пряно и грустно. Венка Бахристов выскочил из жаркой, воняющей клеёнкой и бензином кабины, хватанул во всю грудь свежего ветерка и потянулся так, что всё тело захрустело, заныло сладко.
— Ну, флотский, гульнёшь ты завтра! Будет дело, — ответил Венка пожилому шофёру, с которым проехал добрую половину дня.
Венка полез в карман, но шофёр остановил его:
— Не надо. Не расходуйся, я твою долю с мешочников получу. Здесь до города торбохватов много едет. У них деньги наторгованные – не жалко.
— Да брось ты, чего там, — запротестовал Венка, но шофёр уже садился в машину. Рыкнув мотором, он подмигнул демобилизованному старшине и крикнул:
— Парома не жди, иди берегом. Здесь рядом бакенщик живёт, он тебя быстро на тот берег доставит».
Уже в «Костре» в писательском таланте Ю. Селенского читатели явственно ощутили то, о чём М. Шолохов заканчивает свой гениальный рассказ «Судьба человека»:
«И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала моё сердце, и я поспешно отвернулся…»
… А Венка вскоре увидел огонь костра. Захотелось скорее дойти до него, прикурить от уголька, побыть на людях.
Возле костра сидел человек и подбрасывал в костёр ветки.
— Привет, рыбак! – браво гаркнул Венка и поставил чемодан на траву. Человек не ответил.
— Привет, говорю! – повторил Венка. Человек не повернул головы. Венка зашел с другой стороны и увидел, что человек, не обращая внимания на окрик, смотрит вдаль.
— Эй, замечтался? Или спишь?
Человек не ответил, но глаза его теперь смотрели строго и испытующе. Венка смутился и добродушно закончил:
— А я смотрю – костёр. Ну, думаю, наш брат – рыбачок. Хотел табачком поделиться. А ты молчишь. До бакенщика далеко?
Человек не ответил.
— Эй, ты что, оглох?
— Не кричи. Он не слышит тебя, — сказал кто-то за спиной хриплым баском. От неожиданности Венка вскочил. Из темноты на свет шагнул сутулый мужичок с охапкой веток.
— А он чего же – и слепой? — почему-то шёпотом спросил Венка.
— И слепой!
— Вон оно как! А я, понимаешь, это самое…
— Ничего, садись. Покурим, коль табачком похвалился.
— Тиша, — сказал слепой, — ты пришёл? Надо бы чайку согреть. Скоро стемнеет.
— Согрел уж, — проворчал Тихон, вынул из мешка деревянную плошку, налил чаю, достал два куска сахара, витушку и подал всё это в руки слепца. Закурили. Тихон взял слепого за руку, пожал её несколько раз, а потом попросил у Венки фуражку и передал её слепому. Слепец быстро ощупал фуражку, погладил лак на козырьке, а потом Венка заметил, что читающие пальцы слепца замерли на якорьке пуговицы возле ремешка. Слепой опустил голову, будто прислушиваясь к чему-то…
Венка заметил, как суровая и решительная складка легла у переносья. И вдруг слепец легко и быстро встал. Надел Венкину фуражку, привычно умелым движением осадил её набок и, приложив руку к козырьку, чётко, как перед строем, отрапортовал:
— Торпедист особого дивизиона торпедных катеров старшина первой статьи Алексей Чечёткин. Контужен, убит и потоплен у оконечности мыса Дообский. Доставлен вплавь на берег мичманом Прохорчуком. Спасая меня, дружок мой, Евгений Прохорчук, погиб…
— Волнуется, — сказал Тихон. – Расстроили мы его. Большой силы и отваги был моряк… всё перенёс, вытерпел, живёт!
— Скучно так жить, — зябко, как от холода, пожал плечами Венка.
— Не мёд, конечно. Только скучать ему некогда. Это дуракам да лодырям скучно на свете. Им и с глазами тошно. Он мастер хороший. Первый резчик по дереву. Видел бы ты, парень, какие он цветы-узоры режет – сердце радуется…»
1963 год. Космонавты, звёзды, стихи. В те начальные 60-е я повсюду разыскивал хорошие стихи и хороших поэтов, собирал всё о нашем звёздном Велимире (Космические благословенные времена! А звёздный Велимир с нашей горы Богдо собирался соединить нас с иными мирами!), а потому рассказ Ю. Селенского «Светлая звезда Вега» особенно лёг мне на сердце, ведь он, как это не раз потом будет в прозе Селенского (школа К. Г. Паустовского!) выстроен на прекрасных стихах (это – стихи гениального Анненского, хотя сам Селенский его имени не называет – «серебряные» поэты тогда ещё не вошли в моду. И, конечно, повсюду я разыскивал моих любимых писателей, проза которых, как у К. Г. Паустовского, как у позднего В. П. Катаева, блистательно украшена, как волшебными ёлочными игрушками, ещё и бессмертными стихами…
Рассказ «Светлая звезда Вега» — чистой воды лирическая проза Ю. Селенского. А такие писательские «лирические» высоты в те оттепельные года из ровесников Ю. Селенского могли успешно брать очень немногие. Из этих немногих – Юрий Казаков – тоже ученик К. Г. Паустовского.
Да, лирическая проза доступна немногим: ведь нужно мастерски изображённую настоящую жизнь продеть сквозь ахиллесовое писательское сердце.
Итак, колхозный сейнер «Вега». Это – «маленький сейнерок, постройки Сосновской верфи, с корпусом из бакелитовой фанеры, который избороздил весь Каспий от острова Чечень до границ Ирана. Он ловил сельдь, кефаль, кильку с помощью подводных электроламп и был добрым судёнышком, хороших мореходных качеств».
Сейнер, бодая носом крупную рябь, убегает всё дальше в море. А лирический герой, от имени которого ведётся этот рассказ, с нетерпением ждёт, когда стемнеет, потому что «небо августа звездою набито нагусто», а его сердце – звёздами, стихами и Анной.
«Стемнело. Открытый иллюминатор чернеет, как жерло орудийного ствола. Сквозь него видно, как мерцает далёким манящим огоньком какая-то звёздочка. Здесь, на юге Каспия, ночи тёплые, тёмные и звёздные. Я часто подолгу наблюдаю за звёздами, лёжа на спардеке. Мне нравится быть наедине с необъятным множеством звёзд. В такие ночи я вспоминаю слова романса, вычитанного в старинном журнале:
Среди миров в мерцании светил,
Одной звезды я повторяю имя…
Не потому, что я её любил,
А потому, что я томлюсь с другими».
Недалеко от рассказчика склонилась над книгой радистка Анна, и он её спрашивает:
— Анна, тебе приходилось долго смотреть на звёзды?
— А как долго? Дольше, чем до рассвета, не посмотришь…
— Тебе не кажется, что когда долго смотришь на звёзды, они начинают лететь к тебе навстречу?..
В «Светлой звезде Веге» Ю. Селенский уверенно заговорил своим светлым лирическим голосом. Это и о человеческом мужестве, и о светлой звезде Веге, и о светлой девушке Анне, обращаясь к которой рассказчик и говорит, что если долго смотреть на звёзды, они начинают лететь тебе навстречу.
«Анна отрывается от книги и улыбается:
— С чего это ты выдумал? Мне кажется, наоборот, что люди уже полетели навстречу к звёздам, только вот ты вряд ли будешь среди них…
Мы выходим с радисткой на палубу, и я отыскиваю глазами ту самую звезду, которую было видно через иллюминатор.
— Ты не знаешь, как её имя?
— Чьё?
— Вон той звезды? – я пытаюсь помочь Анне отыскать её.
— Видишь созвездие в виде креста?
— Вижу. Это – созвездие Лебедя.
— А тусклый параллелограммчик из четырёх совсем бледных звёздочек? Вот с ним рядом жирная такая звезда, видишь?
— Что значит жирная? Звёзды бывают яркие и тусклые.
— Ну, яркая, её всегда видать.
— Вон та, голубая, мерцающая?
— Нет, ниже неё, белая.
— Для того, чтобы узнавать звёзды первой величины, не надо быть астрономом, достаточно почаще заглядывать в справочник морского флота, — в голосе у Анны прокатывается насмешливая дробинка, — запомни: эта «жирная» звезда называется Вега! Мне, например, Вега очень запомнилась… Я молчу, прикусив губу. Мне нечего пролепетать в своё оправдание. Действительно, ей очень памятна «Вега». Очень. Такое не забывается на всю жизнь».
… Да, да. Лето, море, звёзды. Звёздный «летний треугольник»: Вега, Денеб, Альтаир.
Вега – ярчайшая звезда из созвездия Лиры. С Лирой связан прекрасный древнегреческий миф об Орфее, который, аккомпанируя себе на лире, играл так, что горы сдвигались. Эвридика, единственная любовь Орфея, внезапно умерла от укуса змеи, и Орфей отправляется за ней в царство мёртвых. Аид, царь мёртвых, был так покорён игрою Орфея, что обещал вернуть Эвридику на землю, если Орфей не взглянет на свою любимую жену, прежде чем войдёт в свой дом. У порога дома Эвридика споткнулась, и Орфей, обернувшись, поддержал её. И Эвридика исчезла. Теперь уже навсегда. Всю оставшуюся жизнь Орфей был верен своей Эвридике, за что влюблённые в него нереиды, нимфы моря, разорвали его на части. А после смерти певца его тень спускается в Аид и воссоединяется с тенью своей Эвридики навечно…
Миф о любви Орфея и Эвридики всегда вдохновлял поэтов. В 1961 гагаринском году поэт Вадим Шефнер писал:
Глядя в будущий век,
Так тревожно ты, сердце, не бейся.
Ты умрёшь, но любовь
На Земле никогда не умрёт.
За своей Эвридикой,
Погибшей в космическом рейсе,
Огнекрылый Орфей
Отправляется в звёздный полёт.
… И, сойдя на планете,
Неведомой, странной и дивной,
Неземным бездорожьем,
С мечтою земною своей,
Он шагает в Аид,
Передатчик включив портативный,
И зовёт Эвридику,
И песни слагает о ней…
… Да, да. Всё это хорошо и звёздно, но радистке Анне «Вега» запомнилась на всю жизнь совсем по иному поводу…
… Это случилось три года назад, когда Анна плавала первый год на сейнере «Вега» поварихой. Однажды на переходе «Вегу» захватил сильный шторм. Но не он был страшен «Веге», она была надёжным сейнером, но опасность заключалась в другом: кончалось топливо, опускалась ночь, а ближайшим убежищем была бухта Куули – Маяк, ограждённая со стороны моря мысом Куули. Капитан искусно вел «Вегу», сейнер клало с борта на борт, и стоять на ногах можно было только вцепившись во что-нибудь очень прочное. Уже прошли оградительный буй, уже «Вега» мастерски огибала мыс Куули, когда, поперхнувшись, смолк двигатель. Это произошло так внезапно, что опытный капитан не успел развернуть «Вегу» носом к волне, и потерявшее ход судно поволокло к покрытым пеной камням.
— Всех наверх, класть оба якоря! – только и успел крикнуть капитан, но одним ударом штормовой волны «Вегу» швырнуло на огромный, похожий на панцирь гигантской черепахи камень, а другим ударом «Вегу» опрокинуло.
В кубрике перевернутой кверху днищем «Веги» оказались Анна, Саша Мезенцев и Сёмка Балобон (вообще-то он Семён Голобанов, но за всегдашний дешёвый трёп его давно уже окрестили Сёмкой Балобоном).
Да, то, что только что было потолком, теперь стало полом, сквозь который упорно и неотвратимо прибывала вода, а Балобон, как сказал Саша, стал «совсем дохлым от страха», а сам Саша обо что-то сильно ударился головой, шутя по этому поводу, что крови в нём много и до утра наверняка хватит, но Анна, не слушая его возражений, крепко обмотала ему голову рубахой.
А вода прибывала и дошла уже до груди. А визжащий Балобон требовал, чтобы Анна, которая «на руку твёрдая и сильная духом», зарезала сначала его, Балобона, потом Сашку, а уж потом перерезала горло и себе. И, в полной темноте, что-то совал Анне в ладонь. Она взяла. Это была бритва. Анна отбросила бритву подальше, а Саша Мезенцев спокойно сказал Анне, что вода теперь прибывает медленнее, а скоро и совсем остановится, как только сравняется с уровнем моря. Это закон. А воздуха им хватит до утра.
А утром моряков освободили из подводного плена.
… Две светлых звезды Веги. Одна – в небе, другая – на земле. И, конечно же, рассказ Ю. Селенского завершается по-селенски:
«Вот, собственно, и вся история, приключившаяся с «Вегой» возле мыса Куули… Ещё по секрету могу признаться, что как-то вечером я решился Анне спеть тот забытый романс:
… И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной ищу ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Кажется, ей понравилось. Ещё бы! Ведь это – Иннокентий Анненский. А когда звезда с звездою говорит, они всегда легко понимают друг друга. И светлая звезда Вега, и светлая звезда Анна.
А русской литературе без таких рассказов, как «Светлая звезда Вега» не жить. Потому что Селенский – классик. И при этом – светлый.
А вскоре вышли две юмористические книги Селенского «Пешком с пустым мешком» («юмористические сценки для детей пенсионного возраста», 1966) и «Автограф на вобле» (1971), которые с восторгом были приняты читателями, а сам король смеха Леонид Ленч свою рецензию об «Автографе на вобле» в «Литературной России» назвал «Симпатичная вобла». Неплохо, вроде бы, назвал. Но почему-то это название напоминает мне воспоминание Ивана Бунина о том, что, когда он рассказал А. П. Чехову о том, что в самом начале его литературного пути один из критиков написал о нём, Бунине, что он – «симпатичное дарование», Чехов, отбросив пенсне, залился своим славным чеховским смехом…
Каждый из рассказов из «Пешком с пустым мешком» или «Автографа на вобле» — это или о встрече с интересным человеком, или это интереснейшая история, классно рассказанная опытным рыболовом или охотником. Истории эти наполнены праздничным весёлым блеском, хотя бывают и сбои, ведь написал же конгениальный Е. Петров в своей книге «Мой друг Ильф», что «юмор – ценный металл, но и наши прииски были истощены». А открыл Юрий Васильевич свой «Автограф на вобле» таким предисловием:
«Покупайте книгу, а то по морде…»
Это не я написал. Честное слово! Видите, в кавычки взято, как в докладе или диссертации. Написал это Чехов в грустную минуту своей жизни…»
Юмористические книжки Селенского расхватывали, как горячие пирожки с ливером по 4 копейки (книжка «Пешком с пустым мешком» стоила полтора пирожка) на большой перемене в нашем АГПИ, или ледяное пиво в жару в незабвенных «Семи шарах» (кружка пива, как и «Автограф», стоила 12 копеек), где мы, студенты литфака, не раз видели Селенского живьём.
Книжки Селенского читали и цитировали. Над ними хохотали и их пересказывали, как анекдоты. Но и «Пешком с мешком», и «Автограф на вобле» нередко вызывали не только оздоровляющий смех, но и грустную улыбку, потому что Юрий Селенский бил снайперским юмором и в бровь, и в глаз, вызывая не только смех для поднятия настроения, но и смех сквозь слезы: скудеет, подчёркивал писатель, погибает богом данная райская природа нашего родного Волжского Понизовья. И если дело так пойдёт и дальше, то скоро автографа не только на вобле, но и на кильке не поставишь…
Д. Чиров писал: «Эта книжка интересна как веха поисков такого юмора, в котором органически сочетались весёлое и печальное, возвышенная романтика и обыкновенная проза жизни».
Да, светлую память оставил о себе писатель Ю. Селенский, недаром Александр Сергеевич Марков назвал его совестью местной писательской организации, а, как сказал В. П. Лепилов, написанные Селенским повести и рассказы легко уходили в жизнь, а порою и возвращались к нему в неожиданных вариантах. Я, например, не раз слышал от астраханцев рождённый Селенским, но несколько укороченный читателями его афоризм: «Не люблю ни пьяных, ни трезвых, люблю хвачомых». Это из его весёлого и грустного рассказа «Мешок с волками». Весёлого потому, что его написал писатель Ю. Селенский, а грустного потому, что обалдевший герой этого рассказа, приехавший порыбачить на заливные озёра, топает, чертыхаясь, от одного озера к другому, а находит только «жирный ил, по густоте своей напоминающий довоенную сметану», а в пейзаже тех озер, что пересохли напрочь, было и вообще что-то жутко-марсианское.
Плюнув на всё, потащился рыболов-любитель на конечную остановку автобуса, с которой и начал свой сухопутный поход по пересохшим озёрам и болотам, а когда, скрипя песком на зубах, дотащился до конечной остановки и закурил, кто-то сзади гаркнул ему в ухо густым басом:
— Клюёт?
Это был тот самый охотник с волками в мешке, который приехал с ним сюда утром на автобусе и на которого наорала молодая колхозница, когда, свернув на большак, мотавшийся во все стороны старенький автобус покатил, наконец-то, как по рельсам, а женщины радостно загалдели все разом.
— Ну, сороки, оживели, — сказал кто-то густым басом, — а на кочках молчали: боялись языки прикусить. Правда про вас говорят: три – базар, четыре – ярмарка.
— Сиди уж, — ответила за всех молодая колхозница, — хлебнул с утра, так сиди молча.
Бас расстегнул стёганку и, достав мятую пачку сигарет, начал набивать трубку.
— Вот ещё, раскуривать здесь будешь.
— И буду!
— Не положено курить в автобусе.
— А чушок возить положено?
Под последним сиденьем автобуса лежал мешок с двумя поросятами. Бас потыкал сапогом по мешку, и поросята захрюкали. Колхозница набросилась на обидчика, но дядя, обладавший завидным басом, спокойно сказал ей:
— Не прыгай, а то стрельнёт: заряжено.
Колхозница подскочила: в углу на сиденье лежало ружьё, на которое она уселась в спешке и толчее посадки.
Шофёр оглянулся и притормозил:
— Э, охотник, нельзя возить оружие без чехла, тем более заряженное.
— Чего ей сделается? Такую миной противотанковой не сшевельнёшь…
Пока доставали ружьё, развязался мешок с поросятами. Один из них, наиболее шустрый, выскочил и бросился кому-то под ноги. Пока его ловили, уронили чей-то бидон с молоком.
Владелица поросят с трудом водворила порядок. Автобус тронулся, но здесь раздался такой визг, что все схватились за уши.
— Не иначе, цопнул он твоего хрячка за бок, — озабоченно сказал бас и тоже полез под сиденье за своим мешком.
— Кто цопнул?
— Кто, кто! Тигра! Волки у меня в мешке, а ты им под нос свинину положила. – Охотник выволок здоровый чувал.
— Браток, притормози-ка, я лучше пёхом пойду. Тута мне недалеко. С этими бабами морока одна ездить.
К удивлению всего автобуса, в мешке у охотника действительно что-то мурзилось и подвывало».
Рассказчик сошёл вместе с басом, который раскурил, наконец, свою трубку и подтвердил, что в мешке у него действительно волчата. А чего? Заработок твёрдый. За волчонка – 50 рублей. Охотник, взвалив на спину мешок с волчатами, вразвалку потопал в степь, а рыболов двинулся к озёрам…
И вот теперь бас вернулся и поддел сатанеющего под солнцем на конечной остановке уже больше часа без рыбки и чешуи раскалённого рыбачка:
— Клюёт?
«Передо мной стоял охотник и, хитро сощурив глаз, глядел на пересохшее озеро.
— Ну, как?
— Сам видишь, — огрызнулся я.
— Вижу, — сказал бас и развернул мешок. – Снимай штаны.
— Зачем?
— Снимай. Сейчас мешок рыбы накидаем! Из-под земли достану, а пустой не уйду. Лопата есть?
— Нет у меня лопаты. Что я, псих с лопатой на рыбалку ездить.
— То-то и есть, что псих! В этих местах без лопаты рыбку не выудишь.
Я отвернулся. Этот старый болтун уже раздражал меня.
— А топорик есть? Давай топорик.
Через пяток минут к моим ногам шлёпнулся килограммовый карась.
«Господи, прости и помилуй меня, атеиста, — шепнул я про себя и потрогал карася. Он судорожно махнул хвостом и обдал меня грязью.
Братцы рыболовы, если бы вы видели этого карася! Золотистый, вислопузый красавец лоснился от жира. Я стёр с него ил и тину, и он засверкал на солнце, как медный поднос.
Пока я воображал, как хорош будет этот красавец на сковородке, да ещё залитый, пусть хоть жидкой, но сметаной, в траву, как с неба, грохнулся линь. Он подпрыгнул, как мячик, и, таращась, развернул жабры, словно зарычал на меня.
— Ну, чего сидишь? Иди выковыривай их! Вишь, как глыбко зарылись…
Тут было уже не до штанов. Я ринулся на помощь охотнику. Всё стало ясным. Только такая чёртова земноводная рыба могла спасаться в земле, под слоем влажного ила. «Анабиозное состояние», — вспомнилось мне вычитанное в словаре умное выражение.
«Давай, анабиозную», — подумал я, лихорадочно ковыряя первой подвернувшейся палкой ил.
Сколько мы добыли карасей, я вам не скажу – не поверите. Важно другое: через час мы под одинокой ветёлкой уселись в тени и принялись запекать карасей, обмазанных глиной. Такого вы не едали?»
А завершает Селенский свой растасканный на анекдоты и афоризмы «Мешок с волками» так:
«Но это было ещё не последнее чудо в этот день. Когда караси пропеклись, охотник сказал:
— Ну-ка, посунься в сторону. Уселся. А на чем сидишь – не знаешь!
— Знаю, — сказал я и порозовел.
— Всё вы знаете, городские, только понимаете мало.
Он взял топорик и начал рыть какую-то нору под корнями. Я смотрел на него с изумлением, от такого монстра можно было ожидать всего. Он, к примеру, мог вытащить из-под корней ихтиозавра.
— А то я ещё буду закусывать не выпимши, — сказал он, как мне показалось, приятным басом и, засунув руку в вырытую нору, выволок за горлышко бутылку водки.
— Мистика какая-то, — сказал я вслух, — чудеса без решета!
— Без решета чудес не сделаешь, — ответил он спокойно, — что посеешь, то и пожнёшь. Что зароешь – то и выкопаешь. Ну, давай по маленькой. Не люблю ни пьяных, ни трезвых. Самое хорошее, когда человек слегка хвачомый».
Будучи награждён каким-то вечным детством, Ю. Селенский, как и многие талантливые люди, был человеком очень доверчивым, что и позволяло его друзьям его разыгрывать, нередко беря в основу розыгрыша его же рассказы. Хорошо знавший Ю. Селенского и друживший с ним В. П. Лепилов в альманахе «Факел» за 1997 год опубликовал «Юмористическое воспоминание о Юрии Селенском». История «Волшебное дупло» из этих воспоминаний связана именно с рассказом «Мешок с волками».
«Я подружился с Юрием Васильевичем… Он любил, умел разыгрывать своих товарищей, но, несмотря на свой юмористический и сатирический склад ума, был наивен, как ребёнок, и сам частенько становился жертвой розыгрыша. Один такой розыгрыш был подсказан нам его же рассказом.
Как-то ранней осенью Юрий Васильевич сказал мне:
— Завтра несколько знаменитых писателей едут в Гандурино на рыбалку с ночёвкой. Не хочешь ли ты составить им компанию? – слово «знаменитых» он произнёс, конечно, с юмором.
— А кто едет?
— Александр Сергеевич Марков, Леонид Николаевич Чашечников и твой покорный слуга…
— Тогда я с удовольствием».
На место рыбалки прибыли во второй половине дня, разбили лагерь из двух двухместных палаток, наловили рыбы, сварили уху, в стороне от деревьев на травке расстелили дастархан, выложили городскую закуску, достали беленькую. Тамадой был Селенский. Славный пир на траве был с шутками, тостами, анекдотами. Вечерело. Шофер Марат стал готовить себе место для ночёвки в машине, Чашечников раздувал гаснущий костёр, а Юрий Васильевич, как машинально отметил Лепилов, подошел к трём коблам, постоял около них и пошёл куда-то вдоль берега. На месте пира остались Лепилов и Марков, который подозвал Василия Петровича и тихо сказал:
— Василий Петрович, я заметил, как Селенский оставил в бутылке немного водки, закупорил её и тайком поставил в дупло дерева. У меня в рюкзаке, в палатке, лежит поллитровка. Я ничего о ней не сказал и не стал её вытаскивать, потому что она была бы сейчас лишней. Сходи, возьми её и поставь в дупло, а его бутылку унеси и спрячь где-нибудь до утра».
Потом поговорили у костра по душам и стали укладываться спать.
«По утрянке рыбачили, а когда выкатилось солнце, и клёв стал уже не тот, расселись вокруг дастархана завтракать. Тут-то и встрепенулся тамада Юрий Васильевич:
— Я умнее и предусмотрительнее вас, — заявил он, улыбаясь. Встал и пошел к деревьям.
— Внимательно наблюдайте за ним, — шепнул Марков Марату и Чашечникову. И вот мы видим, как Юрий Васильевич подошел к дуплу, просунул руку и вытащил… целую, нераспечатанную бутылку «Столичной». Надо было видеть, как оторопело, с каким изумлением он смотрел на неё! Потом переложил бутылку в левую руку, а правую снова сунул в дупло и стал там шарить в поисках своей клади. И только убедившись, что его бутылки в дупле нет, понял, что над ним подшутили.
— У, пираты! – угрожающе зарычал он, и, замахнувшись чудесным образом найденной бутылкой, сделал вид, что сейчас швырнёт её в нас.
— Я прямо оторопел, когда в руке у меня оказалась нетронутая, девственная бутылка, — сознался он, когда вновь уселся за дастархан. – Подумал, уж не волшебное ли это дупло? И кто всё это придумал?
— Ты стал жертвой своего собственного рассказа «Мешок с волками» из сборника «Автограф на вобле», где твой герой проделывает нечто подобное. Этот рассказ и подсказал мне, как подшутить над собой, — сознался Александр Сергеевич».
Мы уже говорили о рассказе Селенского «Светлая звезда Вега», а сейчас я хочу рассказать, как Василий Петрович разыграл Юрия Васильевича (об этом в его рассказе-воспоминании «Судя по звёздам») именно в связи с этой звездой, тем паче, что я всё это видел своими глазами.
Было это в далёкие 70-е, я работал тогда лектором в планетарии, а Василий Петрович Лепилов был у нас звездочётом. Да, да.
На земле огней до неба.
В синем небе звёзд до чёрта.
Если б я поэтом не был,
Я бы стал бы звездочётом, —
сказал Маяковский.
«Кандидат на сажень городского морга» был на целую голову ближе к звёздам. А звёздный ребёнок Селенский был ещё и поэтом. Не случайно же пришёл он к своему другу Лепилову поздним вечером на звёздную площадку планетария, когда мы дежурили с Василием Петровичем и когда с высоты планетарской площадки был прекрасно виден в большой школьный телескоп царственный летний звёздный треугольник – Вега, Денеб, Альтаир, да и не только он один.
Я уже говорил, что Селенский прекрасно описывал Вегу в своём рассказе «Светлая звезда Вега», и вот через 13 лет после написания этого рассказа он вдруг нагрянул к Василию Петровичу на нашу звёздную планетарскую площадку и попросил Василия Петровича показать, что есть интересного «на его» звёздном небе.
«Я показал, — пишет Лепилов, — Луну и видимые в то время планеты.
— А ещё что интересного есть на небе? – снова спросил он. Я показал ему некоторые звёзды и красивое звёздное скопление Ясли. – А какие сейчас видны созвездия, кроме Большой Медведицы и Малой?
В это время хорошо были видны Дракон, Кассиопея, Лев, Близнецы, Дева, Волопас, Лира, Лебедь, Орёл и ещё два-три ярких созвездия. Я объяснил другу, где какое созвездие располагается, пояснил, какие звёзды имеют собственные названия. – А ещё? Больше ничего интересного на небе в это время не было. Но я нечаянно посмотрел на восток, и мне бросились в глаза круглое светлое пятнышко кремлёвских часов, а чуть правее от них яркая Вега. И меня сразу же озарила дерзкая мысль.
— А ещё, — отвечаю, — по блеску звёзд можно узнавать точное время.
— Неужели?
— Да, — серьёзно подтвердил я .
— Ну, тогда скажи, сколько сейчас времени? – Юрий Васильевич знал, что у меня нет часов.
— А вот сейчас я определю по Веге, — пообещал я, и навёл трубу телескопа на башенные часы. Часы в объективе ярко светились, четко выделялись огромные стрелки и цифры.
— Девять часов двадцать пять минут, — сказал я и, отрываясь от телескопа, незаметно немного сдвинул трубу в сторону на случай, если Селенский захочет заглянуть в окуляр. Юрий Васильевич поглядел на свои часы и удивился:
— Точно!
Некоторое время я был занят другими посетителями, а он слонялся по площадке. А когда я освободился, подошел ко мне и вновь полюбопытствовал:
— А сейчас сколько времени?
— Пожалуйста! – я снова навёл трубу на часы. – Десять часов сорок минут, — и опять слегка сдвинул трубу.
— Правильно! – второй раз удивился Юрий Васильевич. – Неужели и правда можно определять время по блеску звёзд?
Подошла новая группа посетителей, и я долго показывал им небесные объекты и отвечал на многочисленные вопросы. Когда, наконец, они отошли от меня, Селенский в третий раз попросил определить время по звёздам – он никак не мог успокоиться.
— Одиннадцать часов пять минут, — сообщил я ему. И именно в этот момент один из посетителей отвлёк меня своим вопросом. Я стал отвечать ему и забыл отвести трубу телескопа в сторону. А Юрий Васильевич, сверив мой ответ со своими часами, покачал головой, и вдруг с любопытством прильнул к окуляру телескопа. И, конечно же, был ошарашен: его взору предстал огромный циферблат башенных часов во всей своей яркой красе.
Трудно словами передать состояние Селенского, когда он раскрыл моё коварство. Я не могу выразительно написать, как он сначала возмутился, как потом решительно и осуждающе взмахнул рукой и стал демонстративно спускаться по лестнице вниз. А когда он вышел из здания планетария и пошёл вдоль Лебединого озера, до меня донёсся его громкий смех.
После Юрий Васильевич очень любил рассказывать писателям эту историю».
Наивность милая нетронутой души!..
А когда будете читать сверкающую юмором и солнечно-светящуюся повесть Селенского «Срочно меняется квартира» (одну из самых лучших повестей, написанных в антикварном жанре блистательного авантюрного романа), обратите внимание на то, как глубоко и досконально знает Ю. Селенский то, о чём он пишет, как фундаментально изучил он для лёгкой, как оперетта, плутовской повести историю фокусов всех времён и всех народов, чтобы верно изобразить в своей повести великого иллюзиониста на заслуженном отдыхе Романа Романовича Гордеева-Маржаретти!
Да, волшебному перу Юрия Селенского были подвластны самые разнообразные и исчезающие жанры. В каждой его новой книге мы находим нового Селенского, писателя, которого мы ещё не знаем. Написать, повторяю, сверкающую восхитительным юмором плутовскую повесть в 1980-м непростом году, выстроив при этом зажигательный сюжет и наполнив всю её обаятельными героями (даже главный плут Сева Булочкин магнетически неотразим, как Остап Бендер), да, это было под силу только Ю. Селенскому с его целебным юмором, с его нелетально-язвительной иронией, с его добрыми и пленительными шутками и прибаутками. Создать своего обаятельного Севу Булочкина, неотразимого страхового агента, мастерски совмещающего свои страховые служебные обязанности (Сева пристрелялся к волнительной должности страхового агента не сразу: дня полтора, получив аванс, поработал на какой-то эпохальной всесоюзной стройке, попробовал себя в должности вокзального носильщика, но пассажиры норовили платить по таксе, а потому Сева переквалифицировался в швейцара-куратора, был зазывалой-продавцом книг, пристроился на туристический теплоход баянистом-затейником, хотя баяна отродясь в руках не держал, но управдомом так и не стал, хотя Остап Ибрагимович ему бы очень и посоветовал) с беспокойно-передвижными действиями на заманчивом и доходном поле жилищных обменов.
Это было истинным призванием многогранного Севы: свести и развести, познакомить и раззнакомить, а всё это для того, чтобы виртуозно и выгодно провернуть все квартиро-обменные склоки и разборки, а, в запрограммированном итоге, выцыганить трёхкомнатную квартиру для матёрого афериста Аншефа и, естественно, не забыть и о себе любимом.
Дружно напали критики на воздушную, наполненную гелием юмора плутовскую повесть о хитроумном плуте Севе Булочкине, выделив его одного и как-то не совсем заметив (или не пожелав заметить), что в повести выведен и талантливый и тишайший настройщик роялей Иван Иванович Беккер, обладающий слухом летучей мыши и страдающий от бурных шумов нашей громокипящей жизни: он капающий кран соседа слышит сквозь несколько этажей, и совсем обычный мастер золотые руки жестяно-баночного цеха Владимир Максимович Аракчеев, упоённо и фальшиво играющий на своей губной гармошке, а бедный Иван Иванович через несколько стен страдает, потому в этой гармошке клапан западает, а колоритнейшая, феерическая фигура Романа Романовича Гордеева-Маржаретти, старого и доброго фокусника, который хотя и на пенсии, самозабвенно и пламенно, и безвозмездно воспитывает своих одарённых учеников-волшебников, творящих умопомрачительные чудеса.
Да, писатель Ю. Селенский работал в разных жанрах. И рос, и менялся с каждой своей книгой. Прав был Н. С. Травушкин: «Прочитав две-три книги Селенского, рискуешь составить себе о нём лишь одностороннее представление. Потому что своеобразие его творчества – в широком охвате жизни, в удивительном сплаве разнообразных, но не враждующих между собой тональностей: это тяготение к драматическим ситуациям, гражданственность авторской позиции, мягкая лиричность, юмор, а порою горькая, даже злая усмешка».
Большим художественным достижением Селенского была его повесть «Крутая Рамень», которую Д. Чиров назвал лучшим произведением Селенского (книга Д. Чирова об астраханских писателях «Писатели Нижней Волги» вышла в 1973 году, он ещё не знал тогда, что через десять лет будет напечатана повесть Ю. Селенского «Не расти у дороги»), рассказывающем об итогах жизни четырёх односельчан, у каждого из которых была своя судьба. Остриё конфликта – между Степаном Тиндовым и Логином Разиным, с одной стороны, и Павлом Ракутиным – с другой.
«В «Крутой Рамени» — итожит Д. Чиров, — Ю. Селенский заявил о себе как о художнике-исследователе. Всех, кто знает Ю. Селенского по прежним его произведениям не не могло не поразить это углубление исследовательского подхода к нашей действительности, стремление проникнуть в глубины человеческой души и в недра народной жизни. А чтобы исследовать всё это и воплотить познанное в живую ткань человеческих судеб и характеров, необходим, конечно, громадный труд, но ещё более необходим талант художника-исследователя».
А в 1983 году, в год смерти Ю. В. Селенского, выйдет Главная книга Юрия Васильевича «Не расти у дороги», которую он писал тридцать один год, с 1950-го по 1981-й (Астрахань – Переделкино, 1950 – 1981 г.г.) и – завершить успел.
И это – одна из самых лучших книг русской прозы, а об Астрахани 20-х – начала 30-х годов и людях тех лет – наилучшая. Это – Селенский высочайшего полёта (недаром же он был курсантом лётной школы), Селенский – классик.
Да, у нас была великая советская литература, была!
Прежде, чем написать «Не расти у дороги», Юрий Васильевич внимательнейшим образом прочитал и перечитал все великие книги о детстве, потому что он знал, что все мы вышли не только из детства, но и из бессмертных книг о нём. Об этом он и рассказал в своём «Вместо предисловия» к своей Главной книге:
«Прежде чем рассказывать о похождениях маленького сорванца, теперь уже очень отдалённых во времени, я должен предостеречь читателя от некоторых заблуждений. Эта повесть – не приключения Тома Сойера и его приятеля Гека. Тем более это не мемуары и не запоздалое исповедание. Просто у каждого бывает детство. И всего один раз, в отличие от свадьбы… Прежде чем приступить к работе над этой книгой, я перечитал все «Детства» от Льва Толстого до Льва Кассиля и убедился ещё раз, что на этом свете сказано всё, но ещё не всеми. Я последовал совету М. Горького: возвращаясь в детство уже взрослым, не следует описывать умных мальчиков. Пусть мальчики живут в том времени и в той среде, в которой прошли их детские годы».
Да, да.
Мальчики играют на горе.
Сотни тысяч лет они играют.
Умирают царства на земле,
Детство никогда не умирает.
Счастливые мы. На русском языке написаны бессмертные книги о детстве. Это «Детские годы Багрова-внука» С. Аксакова, это «Детство» Л. Толстого, это «Детство» М. Горького, это «Детство Никиты»А. Толстого, это «Детство Тёмы» Гарина-Михайловского, это «Белеет парус одинокий» В. Катаева, это…
Но и на фоне всех этих незабываемых детств, «Детство» Горького так выделялось скульптурно-художественной мощью, что, читая «Не расти у дороги», именно «Детство» Горького вспоминаешь прежде всего (не забудем, что Селенский следовал ценнейшему совету Горького, что, возвращаясь в детство уже взрослым, не следует описывать «умных мальчиков»), что К. Чуковский, один из самых блестящих критиков начала ХХ века, написал, что «Детство» Горького ( кстати, в «Детстве» Горького написано и об Астрахани 70-х годов XIX века), — «Это лучшее изо всего, что им создано», а гениальный А.Блок, обращаясь к русской интеллигенции, воскликнул: «Прочтите «Детство» Горького!»
А изображенный в повести «Не расти у дороги» Гошка Потехин, это не клон Юрки Галишникова, повествование ведётся как бы от двух авторов: один, дошкольник и школьник, всё видит и всё замечает, а второй, ровесник нынешнего автора, эти его действия комментирует.
Да, вся фактическая сторона повествования действительно основана на автобиографических данных: уход из семьи отца (от него Гошка получил лишь великолепные штиблеты для школы, которые украли у него в первый же школьный день, не побоялся Селенский изобразить крупного партийного работника, позабывшего о своём сыне), воловье, до струнного натяжения жил, полутораставочное вкалывание любящей и любимой матери, беспокойную опеку бабушки, однако, всё это – лишь канва для пластически-художественного повествования, в котором автор подробнейшим образом прослеживает становление личности Гошки Потехина, достойно выдержавшего свинцовую тяжесть жизненных обстоятельств и, как Алёша Пешков, сумевшего переплавить всё увиденное в свою Главную книгу.
Изображая, как жёсткие столкновения с жизнью формируют «диалектику души» Гошки Потехина, Селенский следует тропою «Детства» Максима Горького, а не гениального Льва Толстого, ведь сказал же Горький, что Толстой, вопреки художественной логике, любит показывать своих героев, если они умны и блистательны, как Анна Каренина…
Сам же Селенский главным героем своей повести «Не расти у дороги» назвал Астрахань. Да, такой мощной, такой классической прозы об Астрахани русская литература ещё не знала…
… Какой уже день, нагоняя тоску, дует дьяволицын астраханский ветер, а потому цитировать повесть я начну ab ovo, с самого начала, ибо именно в этой прозе Селенского Астрахань и астраханцы под его золотым пером обрели бессмертие:
«На Крымской башне астраханского кремля скрипел флюгер. Давно облупилась побелка на стенах, обветшал деревянный шатёр, срубленный в давние времена. Палящий зной, морозы и древоточцы иструхлявили деревянные плахи и кровлю. На других башнях шатры или сгорели, или рухнули, на Крымской – ещё держался. Вместе с шатрами исчезли и флюгеры, уцелел только один. Визгливый скрип этого флюгера был жалостен и тревожен.
С трудом поворачиваясь на изъеденной ржавчиной оси, флаг со старинным гербом города как бы тоскливо жаловался на свою старость и на свою рабскую покорность ветру, который крутил и мучил его так долго.
А ветер дул. Ветер набирал силу.
— Чамра! Чамра зашла, — сказал звонарь и наспех, словно отмахнувшись от мухи, перекрестился. Осенив себя крестным знамением очень набожно, он истово, со смаком сплюнул по ветру и добавил:
— Дьяволицын ветер! Из века в век. Все ветра сверх земли дуют, сей – из недр земных начало берёт. Тьфу!
Гошка Потехин слушал старика боязливо. Он впервые вскарабкался на колокольню по ступенькам, укутанным пушистым слоем пыли. В нём ещё доживал страх высоты, и порывы ветра усиливали его. Всем своим тщедушным, воробьиным тельцем мальчишка ощущал упругие толчки ветра. Казалось, что от них пошатывается колокольня. Огромное пылевое облако окутало город ровно и плотно. Звонарь, сбросив душегрейку, надел на плечо верёвочную лямку, привязанную к языку главного колокола – «Кампана», другой ногой покачал дощатую «зыбку», соединённую со средними колоколами, и, перебирая руками верёвочные связи с маленькими колокольцами, как извозчик перебирает вожжи, сказал, обращаясь к Гошке, хмуро и отрешённо:
— Если превыше гор и облаков устрояешь чертоги свои, то и мчится дух твой на крыльях ветра. Так-то, отрок. Ещё запомни: чамра-то, сама по себе, ежели на русский язык перевесть, значит «рваная шапка». Ан, это не только ветер. Это – суховей, жар, удушье. Дыхание смертное из преисподней. Наказание божье – вот что означает чамра. Зачинается она завсегда перед самым рассветом. А как ветер сей зловредный стихнет и наступит полное и молчаливое безветрие, египетски тёмной и душной ночью вдруг поворачиваются флюгера на башнях кремля. Сие есть явь великая и пророческая. Ровно в полночь, сами по себе, без ветра заскрипят флюгера. Случается это только в высокосном году, а ночь эта никому не известна. Тому, кто услышит, как в ночи проскрипит флюгер, будет пророческое видение.
— А пророческое видение какое? Про чего оно?
— Расти большой – узнаешь! – ответил старик. – Многое вашему брату откроется. А познавши, не впадите в уныние, ибо, много знающие скорбны.
Звонарь Илия был одним из тех людей, которые составляли странную достопримечательность города. Он был, очевидно, известен не меньше, чем перевозчик роялей Лёва Агамов, сумасшедшая старуха – Собачья барыня, кладбищенские юроды или инженер Босницкий, умевший в уме считать быстрее, чем два арифмометра, вместе взятые… Вспоминая много лет спустя этого нелепого человека, как бы пережившего своё время и самого себя, я больше всего удивляюсь его речи, которая вся состояла из архаизмов, церковных мудростей и новых словечек-уродов, всплывавших, как грязная пена, на мутных волнах того бурного времени…»
Да, главный герой повести – Астрахань конца 20-х – начала 30-х годов ХХ века. А город – это, прежде всего, люди. И они проходят перед нами запоминающейся чередой, увиденные и зафиксированные зоркими глазами Гошки и талантливо изображённые взрослым автором, бывшим выросшим селенским мальчиком.
А Гошка, завороженный рассказами звонаря, решает в первую же тихую ночь, как только утихомирится чамра, отправиться услышать, как проскрипит в ночи флюгер на Крымской башне. И сбудется тогда для него пророчество звонаря.
Любопытно выписаны Селенским Лицо города и лица жителей его. Как это у нашего Велимира?
«Бобэо׳би пелись губы,
Вээо׳ми пелись взоры,
Пиээ׳о пелись брови,
Лиээ׳эй пелся облик,
Гзи – гзи – гзэ׳о пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо…»
Лицо города, увиденное шестилетним Гошкой с колокольни храма Казанской божьей матери:
«Город был вонюч и грязен, неряшлив и как-то по-особому расхлюстан от окраин до центра. Почти четыре столетия его терзали пожары, моровые поветрия, холерные бунты и другие напасти. Реки, пересекающие и окружающие его, в половодье бурно несли лохматую рыжую воду, а в межень обсыхали и едва влачились в грязных берегах. Деревянные парапеты набережных обыватели явно спалили в печках в зимние холода гражданской войны в «голландках», романовских и жестяных, наскоро сделанных «буржуйках» окончили свой век и многие заборы – чамра сквозила через весь город напрямую.
Но это было всё там, внизу, а отсюда, с высоты, всё представлялось теперь по-иному, возвышенно и торжественно. И как интересно было узнавать давно знакомое: вон губинский дом, вот веховский, а это – прокопченная крыша пекарни Чернова. А как мал и ничтожен его дом и двор. Неужели там сейчас под этой крышей мама собирается на работу и не знает, куда удрал сын?
Как огромен вблизи главный купол церкви. Но и он, такой важный и пузатый, находится тоже ниже его, Гошки…»
Но с тех пор, как дьяволицын ветер стихи веревочные и тряпичные хвосты бумажных змеев бессильно повисли на проводах, Гошка не находил себе места. Он упорно искал повод, чтобы удрать на ночь из дома, пробраться к Кремлю, поближе к Крымской башне, и самолично убедиться, что именно для него тёмной ночью на башне в безветрие заскрипит единственный флюгер.
И тут, на поднебесной верхотуре Казанской колокольни, Гошку озаряет блестящая мысль: ведь он же сказал бабушке, которая жила в другом конце города, что на ночь он уйдёт домой, значит, она не ждёт его, а маме надо сказать, что он пойдёт ночевать к бабушке. И – свобода. Лишь бы мама отпустила его. А мама неожиданно легко согласилась: «Хочешь пойти ночевать к бабушке? Но ты же был у неё вчера. Впрочем, можешь идти. Только приди завтра пораньше, до того, как я уйду на работу».
А еще мама вручила Гошке узел с тряпьём, чтобы бабушка связала из него половики, а Гошка помог ей.
Ура! Свобода! Сначала Гошка отправился на бывший Ослиный угол.
«Это перекресток главных улиц. Здесь у парапетика, напротив почтамта, калмыцкой аптеки и бывшего дома губернатора когда-то собирался весь бомонд города. Здесь демонстрировались богатство, моды, нравы . Здесь завязывались и рушились романы и интриги, деловые сделки и уличные знакомства. Порядочные барышни по вечерам обходили Ослиный угол за версту. Сорокалетние армянские «мальчики» с Ослиного угла, меланхолически притоптывая лакированными штиблетами, напевали под оркестр с обязательным кавказским акцентом:
В Губернаторском саду
Музыка игрался,
С посторонним барышней
Туда-сюда шлялся…
Песенка была местного происхождения и выражала колорит эпохи:
Если ты меня не любишь,
То Кутум-река пойдём,
И ты больше не увидишь,
Как шамайком уплывём…»
Ну, а о шамайке нужно знать. Я, конечно, могу защитить докторскую диссертацию по «Козлу», по тому как играть и как выигрывать в него (о, сколько было поиграно в «Козла» в наши незабвенные годы!), но сейчас просто скажу, что «Козёл» — это азартнейшая картёжная игра, а шамайка в ней – шестёрка крестей! – главная козырная, приносящая успех карта, а играли в «Козла» все, и стар, и млад, но особенно, конечно, мы, босота.
Впрочем, репертуар о Кутум-реке и шамайке был исчерпан уже в Гошкином детстве, хотя кое-где ещё и горлопанили на старые мотивы:
Земля имеет форму шара –
Алла верды, алла верды…
Теперь хоровод вокруг Братского памятника прогуливался без аккомапанемента, теперь называли его предельно образно – чигирь. Чигирь пришёл на смену Ослиному углу. Другие завязывались здесь знакомства и романы, другие драмы…
А Гошка между тем упорно пробирался к Крымской башне. До полночи было ещё далеко, на последний сеанс в «киношку» проскользнуть не удалось, и тогда, вытащив из кустов Братского сада чёртов узел с тряпьём, Гошка медленно двинулся к месту своего назначения, спешить теперь было некуда.
«Пророчество звонаря сбывалось. Ночь была тихой и безлунной. Что такое высокосный год, Гошка не знал и не придал этому значения, главное было – вовремя поспеть к Крымской башне, дабы не прозевать, когда со скрипом повернётся флюгер…»
Гошка вышел к еле видному в темноте тюремному замку, но ни кремлёвской стены, ни Крымской башни, ни, тем более, флюгера на ней видно не было. И тут Гошка вспомнил, что бильярдная в соседнем саду «Водник» выходит почти к башне.
В бильярдной ещё цокали шарами, из окон несло табаком, а на веранде привычно наклюкавшийся маркёр скорбно напевал, допрашивая сам себя:
Товарищ, товарищ,
Скажи, за шо боролись?
За шо мы проливали свою кровь?..
Гошка знал точно, что ровно в одиннадцать часов ночи маркёр выгонит из бильярдной самых заядлых игроков и завалится спать в каптёрке. Улегшись поудобнее, Гошка подложил под голову узел с тряпьём и как-то незаметно уснул…
…Проснулся он от холода и знакомого свиста. Так мог свистеть только его безногий и по-обезьяньи ловкий сосед пан Мишель, который мог сшить модный костюм из тряпья, ходить, когда никто не видит, на длинных волосатых руках, петь песни, которые Гошка запоминал слёту, и заниматься ещё какими-то непонятными Гошкиному разуму делами. И вот тут…
«Кто-то перегнулся через перила ограды (это был инженер Босняцкий, который подрабатывал игрой на бильярде, но пан Мишель, имея длинные руки и железные нервы, переигрывал всех и всегда), и через секунду плечо мальчика сжала сильная рука.
— Стой, шпендрик! Что ты здесь делаешь?
— Я ничего. Я спал. Пустите, больно.
— Мишель, зажги спичку. За нами, кажется, шпионят.
Портной схватился руками за перила и с неожиданной ловкостью взлетел на них. Для безногого это было сделать не просто. Босняцкий выволок Гошку поближе к свету. Портной, увидев его, очень удивился.
— Матка бозка! Это же рыжик!
Гошка крутился и пищал, вырываясь из цепких пальцев.
— Какой рыжик? Он кто, шпень? Такие проверяют карманы.
— Побойтесь бога, где вы видели шпану в вышитой мамой рубашечке? Это мой друг и мой сосед. Гоша, что ты здесь делал так поздно? Как ты сюда попал? Да отпусти мальчишку, Стива! Твоими руками не только ребёнка, волкодава задушить можно.
— Я пришёл смотреть на флюгер, — лепетал перепуганный, стиснутый Гошка. – Египетской темной ночью в полном безветрии должен повернуться флюгер. Это мне звонарь сказал… Вот я и пошёл…
— Причём здесь ночь в Египте? Какой флюгер, какой звонарь?
— Ну, наш звонарь. Казанский, дядька Илька. Ещё он сказал, кто услышит, как скрипит флюгер, тому будет видение.
— Чего он плетёт?
— Я догадываюсь. Старый христопродавец рассказал мальчишке местное поверье, а мальчик с фантазиями. Впечатлительный. Он и решил проверить, не наврал ли ему звонарь. Так?
Гошка кивнул головой…»
Но в эту ночь и флюгер не проскрипел, и никакого видения Гошке не было. Пан Мишель увёз Гошку ночевать к себе, чтобы на утро Гошка паинькой предстал перед мамой.
Пан Мишель был тот ещё пан. Он давно заметил, что у Гошки необыкновенная память, а потому решил сделать из доверчивого и способного Гошки классного наводчика. Ведь пан Мишель поклонялся только золоту, а всего в нескольких метрах от него жил и благоденствовал врач – дантист, успешно занимающийся частной практикой на дому, и верхним чутьём чуял пан Мишель, дантист где-то хранил нехилые запасы зубного золота… Вот для того, чтобы найти это золото, Мишелю и нужна была отличная память Гошки. Но память эту нужно было натренировать в нужном направлении. И подлавливает он Гошку на обещании купить ему пугач.
И начинаются тренировки Гошкиной памяти на подробнейшее и очень определённое запоминание. А потом портной распахнул дверь и велел смотреть на неё и запомнить всё до мелочи. Через минуту Гошка выпалил про дверь всё очень подробно. А ещё потом портной приказал Гошке подружиться с зубным доктором и его сыном.
— Ты был у Лёвочки дома, как я велел?
— Был, — нехотя ответил Гошка, — у них комната большая, большая. И ещё есть большая широкая кровать. На ней на спинке лебеди нарисованы, верхом друг на друге…
— Хватит, Гоша. Ты должен…
— А ещё, — спохватился Гошка, — есть мировецкое кресло. Во все стороны крутится, а…
— Ша! Молчи и слушай. Одно из окон кабинета выходит в коридор. Так? А рядом с окном дверь. Эта дверь куда? Не ватерсортир, а ватерклозет. А форточка в окне большая? Ты в неё пролезешь? Славно. И крючок на ней маленький, проволочный. Ты его расшатай. Покрути его туда-сюда. Только так, чтобы никто не видел. Зачем? Это я потом объясню. А теперь я делаю тебе большой презент – подарок. Я же обещал тебе подарок!
Жестом фокусника портной выхватил из-под тряпья блестящий оловянный пугач.
— Вот. Это получше, чем ключ с серой. Да?
— Да! – еле выдохнул потрясённый Гошка. – Он настоящий. Двуствольный. И пробки есть? Неужели это мне?
— Тебе, мамина печаль.
Немало разных смертоносных штучек пройдёт через Гошкины руки, но никогда не испытает он такого волнения, как тогда от соприкосновения с холодком аляповато раскрашенного пугача…
А спасла шестилетнего Гошку от тюрьмы да от Колымы и раскрыла ему глаза на пана-монстра его прошедшая огни и воды и чёртовы зубы, но сохранившая при этом чудесную сострадательную душу, шестнадцатилетняя гулящая соседка Тайка – лярва, готовая на всё, чтобы спасти и прокормить свою подзаборную мать-пропойку, уже и не помнящую, от каких своих случайных мужиков родила она свою дочку…
Так вот, в один из важных для Гошки вечеров Тайка-лярва (а что такое лярва, Тайка не знала, да и Гошка узнал уже совсем взрослым, когда натолкнулся на объяснение этого слова в повести Сергея Антонова «Блатная музыка») «догнала Гошку и спросила загадочно:
— Ты, Бланжа, зачем к безногому портняжке повадился ходить?
— А чего ты обзываешься? – обиделся Гошка. – Почему я Бланжа?
— Потому что бланжевый, коричневый с рыжим отливом, на всю улицу рыжей тебя только Минька Фырик. Тебе мать каждый день башку моет?
— Нет.
— А почему же ты волнистый, как кутёнок?
— Не знаю.
— Ну, не темни. Ты отвечай, зачем к портному ходишь? Он сам зазывает тебя?
— А ты зачем глаза бельевой синькой наводишь?
— Вот ещё сопель, указчик нашёлся! Тебе портной деньги даёт? Ты его бойся. Он тебя быстро обласкает, ему всё равно – мальчик ты или девочка. Он тёмный. Он не наш. Он тебя быстро дамой сделает.
— Чего? – не понял Гошка. – Он мне пугач подарил.
— Он подарит, — усмехнулась Тайка, — говорю же, он тёмный. Никто не знает, откуда он приехал, зачем, чего он здесь прилип, тварь безногая. Его сам Чирик боится, и Ворон тоже.
— А я не боюсь. Он добрый и песен знает больше твоего, и все разные. Он фокусы умеет делать и учит меня всё видеть и всё помнить. Вот!
— Ещё чему он учит тебя?
— Ещё учит запоминать, где какие запоры на дверях, и про форточки – тоже…
— Ты смотри, какой фокусник. А кутят он просит тебя ловить и носить к нему?
— Нет, котят раза два я носил ему.
— Дурачок, он твоих котят душит по ночам. Я сама подглядела, как он это делает. Нанюхается, марафетчик, и кобенится. А потом котёнка возьмёт, в носок шерстяной его опустит и душит за горло. Котёнок хрипит, а он, мразь, стишки читает:
Как сладостно трепещет тело
В последней судорге своей…
А потом отпускает котёнка, он мяучит, а он его гладит, целует, молочком поит. А потом опять в носок и душит пальцами за горло. И опять песни бормочет, а какие, я не разобрала. Глаза закатит, потный весь, и лыбится по-дурному – псих. А как задушит котёнка, в газетку его завернёт и плачет. А потом газетку эту – в помойку. Вот те и пугач!
— Божись! – испуганно прошептал Гошка. – Божись, что не врёшь. Сама видела?
— Ещё я тебе божиться буду.
— А как ты видела? Откуда? У него окно в простенок выходит, ты туда залезла? Я завтра тоже залезу.
— Залезь. Он тебя как котёнка – и в помойку. И запоёт:
Я люблю вас, моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя…
Его или пришьют скоро или лягавые застукают. Он – мокрушник, вот те крест святой, — перекрестилась Тайка. – Божусь. Но ты нишкни и не лезь к безногому. Понял?
— Понял, — прошептал Гошка, напуганный загадочным мерцанием Тайкиных глаз.
— Ну, а понял, то молчи. А просексотишь, и тебя пырнут, не посмотрят, что ты маленький. Иди домой. Поздно. Где мать-то? Почему она тебя не загнала? В ночную, что ли, работает? Матуха у тебя хорошая. Одна живёт, а хахалей не водит. Это она из-за тебя. «Гоша домой, Гоша не ходи на Пристанскую…» А Гоша возле Ворона ошивается по ночам. Ты Ворона бойся и к Чирику не лезь – они тоже фокусники. Ну, иди, каштановый».
Вовремя тормознула Гошку Тайка. И совсем уже взрослый Гошка отчётливо помнил, как, вскоре после Тайкиных назиданий, пан Мишель таинственно поманил его пальцем и шёпотом спросил:
— Ну, ты всё узнал? Ты подружился с Лёвкой?
— Угу! – мрачно кивнул Гошка. – Поклялись, что корешами будем. Он мне теперь запростак даёт прокатиться на своём велосипеде «Дуглас».
– Ну, а форточка откроется, если её толкнуть? Ты всё сделал?
— А то! – соврал Гошка. – Зубами я тот крючок выдрал и вставил для понта, как велели.
— Теперь так. Всё, что ты узнал и запомнил, расскажешь Горочке. Ладно?
— Какому Горочке? Вонючке, что ли? (От Горки всегда несло мочой) . Горке-смраду?
И тут Гошка, враз вспомнив все Тайкины предупреждения, решился на отчаянное. Сложив из пальцев некую фигуру, он не очень решительно протянул её безногому:
— Вота! Ты чему меня учишь? Кореша закладывать? Да? Мы с Лёвкой землю ели? Ели! А теперь я продам друга? Вота!
Пан Мишель оторопел, но тут же ласково рассмеялся и протянул к Гошке свою длинную и мощную, как у орангутанга руку:
— Иди ко мне, я тебе всё объясню.
Но Гошка, вспомнив Тайкин рассказ о чулках и котятах, кошкой спрыгнул с крыльца и на всякий случай попятился назад.
— Давай тута объясняй, — сказал он.
И кто его знает, чем бы всё это закончилось (Гошка своими глазами видел ночью, как быстро бегает пан на своих обезьяньих руках), если бы не выручил дядя Ваня-партизан, крепко недолюбливавший Мишеля:
— Георгий! Аллюром – ко мне. Достал я тебе свинцу для альчиков. Зальём сочку, все Федькины бабки наши будут!
Да, да. Спасибо грешной и чистейшей Тайке-лярве, спасла она Гошку от тюремных «университетов» ясновельможного пана, да и просто спасла его от верной смерти, когда Горка-смрад умело и безжалостно, имитируя игру, пытался утопить (уже, собственно, утопил) Гошку в Кутуме. Смрад уже около часа, маскируя всё это под игру, топил увёртливого Гошку (он был раза в три старше Гошки), когда…
«Не видел Гошка, кто был его спасителем. Сбросив парусиновые туфлишки, как была, в заношенном, выгоревшем платьишке, Тайка-лярва бросилась с моста в воду и, приметив место, где скрылись Смрад и Гошка, лихими матросскими сажёнками устремилась к ним.
Смрад вылетел из воды пробкой и заорал на весь белый свет. Нырнув в воду, Тайка крутанула его так, что он мгновенно оставил свою жертву. За что крутить и как, Тайка знала хорошо».
Пока Гошку, которого вытащила Тайка, откачивал кто-то из мужиков, положив его на своё колено, Тайка умело и жёстко разобралась со Смрадом.
Её, гибкую и сильную, побаивались все. Сначала Смрад отбивался от Тайки штанами, вопя на публику, что она «лигистрированная», а Тайке шипел, что её, лахудру, распишут сегодня же вечером.
«Когда Тайка, знавшая толк и в драках, ухватила всё же Смрада за мокрые волосы и трахнула его мордой о своё колено, он пустил красные сопли. Разделавшись со смрадом, Тайка по-деловому взялась за Гошку, из которого фонтаном сначала хлестала вода, а потом он хрипел, а когда Гошка стал брыкаться и кусаться, мужик, захохотав, отпустил его. Тайка, содрав с Гошки трусы и насухо отжав их, ими же отхлестала благоспасённого и, крепко рванув его за руку, рысью потащила домой…»
Да, есть у нас теперь книга, в которой классически изображена и барельефно выбита Астрахань конца 20-х и начала 30-х годов. Есть!
… А в Гошке жила и вдохновенно произрастала душа художника, а потому, возвращённый Тайкой к дальнейшей посюсторонней жизни, решил он теперь защитить и вырастить свою растущую у дороги «пальму». Да, если уж он проворонил скрип флюгера на Крымской башне, то уж его «пальма», когда вырастет большая-большая, то на ней наверняка «афанасы» зацветут…
А сбережённая общими усилиями хороших и добрых людей Гошкина пальма выросла. И дала плоды. Они называются «Если погаснет костёр»,
«Пешком с пустым мешком», «Автограф на вобле», «Срочно меняется квартира»… И, конечно, «Не расти у дороги».
Да, всю свою жизнь писатель Ю. Селенский создавал свою Главную книгу «Не расти у дороги». Читая её, мы понимаем, что пластическая художественная сила этой замечательной книги, если мы вспомним восхищенные слова И. Бабеля о М. Горьком, помимо всего прочего, «опирается на память, являющуюся у Горького (а в данном случае – у Селенского) одной из самых удивительных способностей, когда-либо виденных у человека». А эпиграфом к своей Главной книге Ю. Селенский взял слова Э. Хемингуэя: «Что следует считать лучшей «начальной школой» писателя? – Несчастливое детство!»
Но, читая о великолепно написанном детстве Гошки Потехина, мы, читатели, видим, что детство этого Гавроша, несмотря ни на что, всё-таки счастливое. Детство, как и любовь, не бывает несчастливым. Закройте глаза. Включите картинку из детства. Она вся залита янтарным блеском и теплом давнопрошедшего…
С такой восторженной радостью вбирать в себя частицы бытия, постигать Астрахань и астраханцев, а потом с такой беззаветной, безоглядной, преданной, а порою пусть и безответной любовью, написать об этом – это ли не счастье! Город и его жители сыграли в жизни Ю. Селенского роль душеобразующую, сформировав его как художника и наполнив его психо-физический писательский аппарат бесценными впечатлениями. И разве правомерно нам, читателям, назвать это, написанное золотым пером, детство несчастливым?
«Моё детство, — пишет сам же Ю. Селенский в своём «Вместо предисловия» к своей Главной книге, — вряд ли было лучшим или худшим, чем у моих ровесников, родившихся в России в самом начале двадцатых годов. Кое-как на пайках и двойках я дотянул до молодости. Здесь дело сильно усложнилось, но об этом потом.
Считают, что годам к шестидесяти наступает время «сбора урожая». Как знать! Для меня этот возраст явился порой запоздалого сева. Что я ни сеял до этого – не взошло. А что взошло, то сильно пропололи. Пришлось сеять сызнова. Во всяком случае, в первые шестьдесят лет мне не приходило в голову рассказать, как жизнь улыбнулась мне. Да и жаловаться на кого-то было бы несправедливым. Все приключения на свою голову я сам и схлопотал…
Оторвать себя напрочь от моего героя Гошки Потехина тоже было не просто, поэтому старший, рассказывая о младшем, не только смотрит на него со стороны, но и пытается уже днём сегодняшним оправдать мудрейшую из народных пословиц: «Русский мужик задним умом крепок»…
И эту мудрейшую из народных пословиц русский писатель Юрий Селенский оправдал: лучшая в астраханской прозе Главная книга об Астрахани написана.
… Недаром на старом русском кладбище у центрального входа слева лежит на могиле писателя раскрытая книга, высеченная из бессмертного белого мрамора…