Настоящая поэзия. Татьяна Глушкова.

ТАТЬЯНА ГЛУШКОВА

(1939 – 2001)

ЧАС БЕЛОВЕЖЬЯ

Когда не стало Родины моей,

я ничего об этом не слыхала:

так, Богом бережёная, хворала –

чтоб не было мне горше и больней…

Когда не стало Родины моей,

я там была, где ни крупицы света:

заслонена, отторгнута, отпета –

иль сожжена до пепельных углей.

Когда не стало Родины моей,

Я шла тропою к неземной Отчизне.

Но даже там, как на горючей тризне,

Не пел волоколамский соловей…

Когда не стало Родины моей,

в ворота ада я тогда стучала:

возьми меня!.. А только бы восстала

страна моя из немощи своей.

Когда не стало Родины моей,

воспряла смерть во всём подлунном мире,

рукой костлявой на железной лире

бряцая песнь раздора и цепей.

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

осиротел не менее поэта

последних сроков Родины моей.

* * *

Ещё встаёт за окнами рассвет,

ещё струится осень золотая.

Но нет Москвы. А есть — воронья стая

над стогнами страны, которой нет.

Над выщербленным зданием Беды,

какое быть желало «Белым домом» —

лакейским флигельком под Вашингтоном,

куда ведут кровавые следы.

И над моей оглохшей головой,

когда дремлю, когда встаю до света,

и вижу: труп плывет у парапета,

отторгнутый речною глубиной.

Ни в воду вы не спрячете концы,

ни в грудь земли, ни в хляби небосвода…

Бредёт в острожном рубище Свобода,

ведёт коня слепого под уздцы.

Тоща, как смерть, как чёрная вдова.

А следом — гулко катится телега…

Не убраны в полях разливы хлеба.

Не убраны тела до Покрова.

И слышу: танки валкие гремят

по старой Пресне — точно по Берлину!..

Нас гнут в дугу. А мы расправим спину.

Священным гневом горизонт объят.

Навеки Пресня Красная красна.

Навеки чёрен этот ворон чёрный,

что кружится над Родиной просторной

и над душой — как Спас, нерукотворной,

что плачет, страждет, мечется без сна…

* * *

В тот час, как танки въехали в Москву,

хлеб зачерствел, и горькою водица

вдруг сделалась. А скорбная столица

твердила: «Чур меня, переживу».

Но пращур спал. Тот непробудный сон

его свалил под Истрой, под Можайском…

Но кто-то рядом выдохнул: «Мужайся!..»

И тотчас – женский крик и детский стон.

Как бьют орудья по родной Москве!

По златоглавой, по первопрестольной!

Тому, кто пал, теперь уже не больно,

А ей-то – грешной матери? Вдове?..

А нам-то – присмиревшим пристяжным

невольным в той кровавой колеснице,

что в пропасть мчит,

что по костям катится,

а кучер хлещет, свищет пьяный в дым?!

Зачем молчали вы, колокола?

Зачем весь причт не вышел крестным ходом:

побрезговал ли ропщущим народом,

детьми?.. А те-то меньше мал мала.

Как перемочь? Когда и сам Покров,

над мёртвыми простёртый головами,

белейший плат, просоленный слезами,

так влажно ал, так сумрачно багров?

Как пережить мне, что и я – жива,

когда баржой, телами нагружённой,

с душой, как-будто заживо сожжённой,

вся – от Кремля и до горы Поклонной –

плывёт вдоль окон пленная Москва?

Ну и как итог – «Воздвиженье»:

Все так же своды безмятежно-сини.

Сентябрь. Креста Господня торжество.

Но был весь мир провинцией России,

теперь она — провинция его…

* * *

Одиночества белые стены,

и такая в кувшине вода,

будто свежую ветку сирени

принесут и поставят сюда.

Видно, кончено милое дело –

слушать речь, что до утра текла.

Все глаза-то мои проглядела.

Всех-то «жаворонков» испекла;

всех-то вёсен припомнила звуки,

все-то земли мои обошла…

Мылом-щёлоком вымыла руки

и присела, тиха, у стола.

Может, знаешь, каштан златоглавый,

может, скажешь, водица Днепра,

что мне делать с неласковой славой –

всё стучит да нейдёт со двора!

Может, знаешь, зачем земляникой

эта старая шаль зацвела?

Всё-то снится мне голод великий –

точно вновь я больна и мала.

Всё-то снится мне город в руинах,

буйнокрылая в окнах трава.

На шмелиных обугленных спинах

еле может стоять синева.

Еле может держаться широкий

купол неба – над твердью пустой…

И река – чуть светла за осокой,

и земля так суха за рекой.

И от стен обагрённой Софии,

от её закопчённых камней

снова смотрят в огонь неживые

византийские очи людей.

И едва отличим от мозаик

даже детский пылающий взгляд…

Вот в стакане вода замерзает.

Вот всю зиму коптилки коптят.

Вот моя золотая старуха –

грязно-серые косы до пят –

Богородице в самое ухо

что-то шепчет – и слёзы блестят.

Вот живучие годы промчались,

вот я тихую речь завела…

У любви неизбывная зависть

к прозорливой тоске ремесла.

У любимых – недвижные лица.

У чужих – доброхотны слова…

Отчий дом всё томительней снится,

терпеливый, заметный едва.

Но зачем эти голые стены,

этот пролитый мел голубой

мне кричат: – Только слёзы нетленны.

Это всё повторится с тобой!

* * *

…А старинного года свеча

всё горит на сыром пепелище.

В колотушку слепую стуча,

так же тяжко безмолвствует нищий.

Это город всё так же высок,

весь из улиц кривых и нагорных,

и каштан осыпает в песок

лоскутки розоватых и чёрных

трёхсотлетних мохнатых цветов…

Колокольня костистые плечи

подняла до сквозных облаков –

будто высохший крик человечий.

***

Страница, странница, страна…

Коснусь струны – и свет струится.

Язык родной, как дух томится,

какая вольность нам дана!

Какая рознь, какая связь, –

но вот сливается, двоится

блаженство, вздор, причуда, власть

твердить то – «кажется», то – «мнится».

Какая спесь! – но мне слышна

на переломе ночи звёздной

твоя лесная тишина,

разлитая по птичьим гнёздам…

***

…И так покажется пуста

земля – ни брата, ни опоры,

как на Воздвиженье креста,

когда зверьё уходит в норы.

Как в том продутом октябре,

когда над пепельной рекою –

дом пустоглазый на горе,

в котором я глаза закрою.

***

И вот уже ни друга, ни врага…

И вот венец твоей седой науки:

что моря нет, а есть лишь берега –

два равноправных берега разлуки.

***

Я не историю пишу,

а этот скудный день насущный,

в котором дремлет век грядущий,

привязанный к карандашу.

И тем единственным сильна,

что эху дальнему послушна,

а память столь же простодушна,

сколь коротка и зелена.

НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ

И.С. Козловскому

Эта грусть не сейчас родилась.

Это звякнул «Георгий» в коробке.

Это льётся над Родиной вальс,

заливая маньчжурские сопки.

А в окне столб луны голубой –

словно хлынуло море на сушу.

Бескозырки плывут чередой

по мою сухопутную душу.

Далека ты, родная земля,

не видать в этом жёлтом тумане.

Гаолян покрывает поля,

точно сплю я сама в гаоляне.

Это с чёрной тарелки певец –

с чёрной пахоты, из-под Полтавы…

Где ж ты, лирник, рыдальщик, гонец –

вестовой нашей горестной славы?

Под конец еле слышен рассказ,

заносимый песком и метелью…

Это льётся над Родиной вальс –

над твоей и моей колыбелью.

Поделиться:


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *