МАРИНА ПАРЕНСКАЯ

ЗАБОР У ДОМА

Я пишу о войне, вглядываясь в человеческие лица. Через мою жизнь прошло немало бередящих душу воспоминаний. Все, о ком я писала когда-то в газете, в которой работала, для меня не только герои очерков – герои страны, которую они защищали и берегли так, как, наверное, не умеем мы. В этом ряду никогда не было моего деда Александра Василевского. Он погиб в Восточной Пруссии за двадцать дней до Победы. То немногое, что я знаю о нём, рассказала мне моя бабушка, Ольга Степановна Василевская, простая учительница из Саратовской области, оставшаяся вдовой в неполных 27 с тремя мальчишками на руках, один из которых своего отца не видел никогда.

Бабушка так и не вышла замуж, хотя могла устроить судьбу. Любила только деда. Уже нет в живых ни бабушки, ни моего отца, ни его братьев. Затерялся семейный архив, от деда не осталось ни строчки, ни похоронки, которую долго хранила бабушка. Самой живой оказалась память, которые бережно несут уже наши внуки, праправнуки моего деда. И я… Я представляю, о чём бы хотела спросить деда.

– Дед, когда ты ушёл на фронт, дома остались двое мальчишек, твоих сыновей. Один из них – мой отец Виктор, на ту пору ему было семь, Юрке три года. И тебя ведь оставляли в школе, где ты учительствовал вместе с женой. Бабушка рассказывала, что ты рвался на фронт. Неужели даже мысли не было воспользоваться каким-то льготами?

– Не было. Мои ученики, мальчишки-старшеклассники, представляя себя героями, бредили фронтом, но для меня этот шаг был осознанным. Как раз потому, что у меня самого подрастали пацаны. Как представил, что их или Олю могут убить! Я женатый человек, я понимал, что такое семья. На фронт шёл не геройствовать, а семью защищать. Через все фронты пронёс картонку с нарисованными дитячьими ладошками, они меня держали.

– А почему не фотографии?

– Так не было карточек. Витюшкино фото было единственным, а Юрика так и не сняли, не успели – фотографа в деревне не было, а в город с ним не выбрались. Всё думали: потом, потом. Не бывает у жизни «потом». Я это на фронте понял, когда жалел о чём-то, чего сделать не успел.

– А что ты не успел?

– Да много. Книжку не дочитал, школьный глобус не успел заклеить – указкой проткнули. Возле дома собирался забор починить, а досок не было, собирал по дощечке. Потом война. Уходя, обернулся: Оля с мальчишками стоит у покосившегося забора, и у меня мысль опять про этот забор. И на войне сон часто снился, как Оля, Витя и Юрашка мне вслед машут, а забор поломан. Просто наваждение какое-то.

– А как встречают тебя, не снилось?

– Ни разу. Провожали только. Ещё снился у Оли на руках мальчонка маленький. Я грешным делом подумал: не дождалась меня, с кем-то сошлась. Почему-то на войне сны всегда запоминались. До войны такого не было. А здесь – западёт в душу сон, и гоняешь, гоняешь мысли.

– Она ждала только тебя, дед. Мальчонка маленький – твой сын Владик, он родился в октябре 44-го. Ты же до этого в госпитале в Саратове лежал, и Ольга твоя тогда к тебе приезжала. Рассказывала, как добиралась: где на подводе, где пешком.

– Я про Владика не знал. Прервалась ведь связь, писем не получал из дома. Госпиталь… Помню, как защемило сердце, когда увидел Олю. Какая она была красивая, какая родная! А рядом было чужое горе. Умер молодой лейтенант. Мать ехала к нему – живому. Не успела. Всю ночь просидела рядом с ним, укрывала одеялом. А нянечка успокаивает её, плачет: «Счастливая, будет могилка сыновья у тебя, а я вот даже не знаю, где мой похоронен – без вести пропал».

И такое было счастье на войне.

– Дед, тебе страшно было на войне?

– Страшно. Не верь, кто говорит, что не страшно. Не в человеческой природе бесстрашно переносить ужасы: адский грохот, неистовый гул, пожары, когда горят и небо, и земля. Это можно только перетерпеть. И предел терпения у всех разный. У кого сил терпеть больше – тот и победит. А страха нет, только когда идет бой, тогда сильная злость: кто кого?

– Дед, а ты представлял, что будут рассказывать о вас, когда кончится война?

– Слова, слова… Разве расскажешь, как мы воевали? Как спали под любой бомбёжкой, курили одну цигарку на троих, ползали в грязи на брюхе, отбивались с трёхлинейкой в руках? Как обнимались с незнакомым бойцом, словно с родным братом, только потому, что он оказался из твоих краёв? Как не могли сдержать слёз, увидев на пепелище детский башмачок? Как были счастливы, когда очумевшие, но живые, после боя вдруг услышали, что по дереву стучит дятел? Чтобы понять правду – надо всё это пережить. Но не дай бог никому таких переживаний.

– Когда смерть так близко, о чём ты чаще всего думал?

– О жизни. О доме. О школе своей. О том, что приду – и не угадаю подросших сыновей.

– У нас нынче не всё благополучно и не так, как вам мечталось. Наркотики, алкоголь. Коррупция. Террористы. Те, кого мы считали братьями, оказались врагами. И вас уже совсем немного. Уйдут ветераны, и не знаю, останется ли память об этом дне. Горько тебе от этого?

– Мы своё прожили. Вы остаётесь. Сами решайте, как вам жить, нужны ли мы вам. Помнишь, я сказал, что не успел дочитать книжку? Гумилёв это был: «Ни шороха полночных далей, ни песен, что напела мать, — мы никогда не понимали того, что стоило понять…» Вы-то знаете, что вам стоит понять? Чему молиться? Что взять с собой? От чего отказаться? Успели вы починить забор у дома? Потом, теперь я знаю это точно, можете не успеть.

Поделиться: