От Астрахани до Волгограда четыреста с лишком километров. Тянется автотрасса по унылой для праздного взора степи монотонным асфальтовым полотном. То ведёт путников только ей ведомыми изгибами вдоль поросших джузгуном и верблюжьей колючкой барханов, то прижимается к волжским берегам, по которым то тут, то там исстари стоят нижневолжские сёла. Из пункта «А» в пункт «Б» несутся по трассе автомобили, сменяются мимолётной чередой названия сёл. Промелькивают и забываются, не давая путникам шанса осознать заповедный мир каждого придорожного сельца.
Грачи – село казачье. Но селяне, как встарь, называют Грачи станицей. Станица Грачёвская стоит на этих землях с тех пор, как Екатерина Великая повелела расселить казачий люд по нижневолжским берегам. С тех пор и живут здесь потомки тех первых казаков. Ведут хозяйство, растят детей. Станица Грачёвская приютилась между Астраханью и Волгоградом почти на середине пути. Оттого грачевцы ни к Астрахани, ни к Волгограду тяги не имеют. Живут своей размеренной станичной жизнью.
В Грачи мы заглянули не просто так. Станица Грачёвская – родина Наказного Атамана Астраханского казачьего войска Ивана Алексеевича Бирюкова, последнего губернатора царской Астраханской губернии, погибшего от рук радетелей советской власти. В Грачах и по сей день живут его родственники.
Чужакам незамеченными в селе остаться сложно. Вот и нас заприметили сразу на въезде в Грачи. Расспросили: «Кто? Куда? Зачем?» А разузнав, и показали: «Вон там, на краю села родственники Бирюковых проживают…»
Дом Елены Васильевны Курашёвой, в девичестве Бирюковой, мы нашли быстро. Но людская молва на селе разлетелась ещё быстрее. И когда мы постучались в горницу, там уже собрались односельчане. Казаки — народ, хотя и твёрдый, но радушный. Гость на порог, самовар на стол. Дом небольшой, деревянный. Комнатки и того меньше, но за гостеприимным столом уместились все. В тесноте, да не в обиде. За чашкой чая беседа потекла, как вода в ручье, скорая, живая. Елена Васильевна, праправнучатая племянница атамана Бирюкова, охотно рассказала нам всё, что слышала от деда о своём именитом предке. А потом, подливая нам в чашки ароматный чай, незаметно перешла ко времени более ей близкому.
— Жил у нас в станице сапожник, Иваном, кажется, звали его, — вспоминала Елена Васильевна, — рукастый такой, приветливый. Пришёл незнамо откуда лет за пять до войны. Гол, как сокол. Одна котомка за плечами. И поселился он, сапожник-то этот, дай Бог памяти…, да… у Ткачёва, у Павла Иваныча. Человек, вроде, хороший. Постепенно своим стал. Отлучался, правда, иногда. Куда? Никто и не спрашивал. Сам порой говорил: «В город, за материалом съезжу». А потом пропал. Ну, ушёл и ушёл. Не то время, чтобы дознаваться, куда и зачем.
В июне 41-го Елене Васильевне едва исполнилось три года. Призвали на фронт её отца, а в 42-м пришла на него похоронка. Осталась их мать одна с пятью детьми мал мала меньше. А вскоре немец начал наступление на Сталинград. Линия фронта проходила от Грачей совсем близко, километрах в тридцати, не более.
— Там, за селом, — махнула в сторону рукой Елена Васильевна, — наши вырыли окопы, полукругом они были вырыты. Там они отстреливались. А ещё, недалеко от леска, на взгорке стояли две зенитки. Они самолет фашистский тогда сбили. Поблизости от села он упал. Бомбили Грачи немцы, бомбили. Сколько воронок от взрывов осталось! Они и сейчас ещё сохранились. Подлить чайку-то? – время от времени отвлекаясь от воспоминаний к самовару, хлопотала за столом радушная хозяйка. Худощавая, звонкоголосая, с обозначившимися на её немолодом лице морщинками, она говорила то неспешно, словно извлекала из глубин памяти эпизоды давно минувших событий, то скороговорила, стараясь побыстрее выплеснуть то горькое, о чём не хотела вспоминать. И хотя её детские воспоминания были не по-детски тяжелы, изредка она улыбалась нам доброй открытой улыбкой.
Подворье, где в военные годы жили Бирюковы, примостилось на краю села. Из пятерых детей Елена Васильевна родилась четвёртой. Последышем стал лишь её брат Василий. Пока Василий был грудничком, мать находилась дома, при детях. Но война взяла своё. Когда объявили мобилизацию рыболовецких ферм и начали создавать рыболовецкие отряды, мать и старший брат Иван ушли тянуть невод. С детьми остался их дед Иван Александрович Бирюков.
Елена Васильевна потянулась к самовару, машинально смахнув со щеки скупую слезинку. Она то подливала гостям чай из самовара, то подкладывала печенье, а потом, чуть задумавшись, вздыхала и опять начинала вспоминать своё военное детство. Тогда улыбка сходила с её лица, уступая место морщинкам на её щеках.
Во время сталинградских боёв красноармейцы разместили в доме, где жила семья Елены Васильевны, штаб, потому им всем пришлось перебраться в землянку. Близость фронта диктовала свои суровые условия. Елена Васильевна и сегодня с содроганием вспоминает, как каждое утро ворота их подворья открывались, и во двор заводили запряженную подводой лошадь. Высокие борта подводы позволяли загрузить её до краёв. Но если в мирное время на подводе перевозили сено или другую поклажу, то в 43-м подводу заполняли телами. Живыми, мёртвыми… Все вперемешку.
— Утром выходим во двор, — глухим голосом продолжала рассказ Елена Васильевна, — а весь двор в крови. Телегу привезли с живым мясом. Так в селе называли тех, кого привозили. И мёртвых, и живых, всех вместе привозили. Прямо у нас во дворе их разделяли, кого, куда. Мёртвых отвозили за село и хоронили во взрывных ямах.
Воспоминания давались Елене Васильевне непросто. То замолкая, то прерываясь, она в своём повествовании то и дело перемещалась из одного времени в другое:
— Когда немцев-то погнали от Сталинграда и от наших мест, столько там наших солдатиков погибших осталось незахороненными-то. Долго они поверх земли лежали. От некоторых одни черепа остались. Мы их узнавали по фуфайкам и по ногам. Фуфаечки коротенькие, а на ногах обмотки. Вот мы собирали эти останки и хоронили. В воронках хоронили. Чуть присыпáли землёй, дёргали полынь и ей прикрывали,- вздыхала Елена Васильевна, вновь возвращаясь в рассказе во двор своего военного детства, к подводе с изуродованными телами:
— Живых солдатиков клали на носилки и прямиком относили к нам в землянку. Там и без того нас шестеро ютилось, ещё и по несколько солдат постоянно находились. Ноги у них были изуродованные, отмороженные, не передать словами. В обмотках, в лохмотьях. Нужны были бинты, чтобы перевязывать им ноги-то. А где бинты брать?! Мама рвала сорочки, смачивала их миножьим жиром и бинтовала солдатикам ноги. Благо, миноги было много. Зимой её ловили, вытапливали из неё жир. И этим жиром пропитывали бинты. Солдатики у нас в землянке жили по несколько дней. А потом за ними присылали подводу и увозили их в Никольское, в госпиталь. А нам других солдат привозили. Бинтов не хватало. Сорочки тоже все уже на бинты изорваны были. Вот, мама и стирала постоянно использованные бинты, кипятила их, пропитывала миножьим жиром, чтобы раны смазывать солдатам. Говорят, помогало это раненым-то.
Елена Васильевна задумалась, машинально помешивая ложечкой чай в чашке, словно ещё раз возвращалась в то далёкое военное время своего недетского детства.
— Баба Лена, а ты расскажи про женщину и солдата того, — прервала затяжную паузу, сидящая рядом с хозяйкой дома односельчанка. Елена Васильевна оторвала взор от чашки чая.
— А… Та, что…
— Да, да…
— Как звали-то её, уже и не помню. Да и померла она уже. Склады с зерном она тогда охраняла. Стон услышала, что ли? Склады на краю села располагались. Недалеко от ям, куда убитых-то свозили. Боязно было, но пошла на стон-то. А ночь… Подошла… А он живой… Взвалила на себя и кое-как поволокла к себе домой. А дом на другом краю села. Так через всё село и волокла. Село-то тогда большое было. Не то, что сейчас… Но ничего, доволокла. Наутро пришла машина. Забрали солдатика в госпиталь. Солдат-то этот вылечился и опять на фронт ушёл. А после войны долго потом писал этой женщине письма, — Елена Васильевна машинально собрала в кучку хлебные крошки, рассыпанные по столу, переложила их в тарелку. И, вскинув на меня глаза, словно прошила взглядом. – Вот, ты, дочка, спрашиваешь, как мы жили?! Голод, милая был, голод. Всё съедали. Корешки, траву ели.
От пронзительных ноток в голосе Елены Васильевны становилось не по себе. Каждое её слово отзывалось в сердце колючей болью. Но рассказчица словно не замечала наших широко открытых глаз, нашего затаённого дыхания. Она рассказывала, как ранней весной, бегали они, босоногие дети на сельский ильмень, как выкалывали из-подо льда щук и корешки водорослей. Как сушили корешки на печке, а потом ели вместо хлеба.
— Обувка – и та была не у всех. А если и была, то иной раз, на одной ноге сапог отцовский надет был, а на другой галоша. Так и жили. Ах, да, забыла совсем, спохватилась Елена Васильевна, — бои-то когда шли, там, за посадками-то в окопах радистки обосновались. Шестеро девчат. Молоденькие. Прямой наводкой немцы их уложили. И косточек не осталось. Вот ведь как бывает, — рассказчица на мгновение, словно окаменела, и вдруг, сменила тему рассказа. – Наши грачёвские попали тогда в плен. Много пленных там было, в их числе и наших несколько человек. Среди них и Павел Иваныч Ткачёв, тот самый, у которого сапожник-то жильё снимал. Тут-то он про него и вспомнил. Вернее, увидел. «Ванюшка, — кричит, — Ванюшка». Тот обернулся, а на нём форма немецкая. Генеральская форма. Павел Иваныч и все наши, кто там был, так и обомлели. А Иван-то, сапожник тот, в генеральской форме, палец к губам поднёс «тише, — мол,- тише», отвернулся и быстро ушёл. А наутро пленных погнали дальше, а наших грачёвских отвели в сторону и отпустили. Никого грачёвских не тронули. Вот ведь, как было.
За столом становилось всё тише. Чай уже давно никто не пил. Все только слушали Елену Васильевну. Казалось, воздух, и тот остекленел в оцепенении от услышанного. Тут-то вспомнила Елена Васильевна о девчатах-радистках.
— «Сапожник» указал на них своим. Все годы, что жил он в Грачах, высматривал, выведывал, кто чем дышал, где находились колодцы, где располагались склады.
Детская память старой женщины многое сохранила в её душе, и теперь всё без утайки, без хитрости она рассказывала нам, родившимся позже и не ощутившим ужасов той Великой войны.
— У нас во дворе две зенитки стояли. А когда солдаты освободили нас, и те, кто остался в живых, стали уезжать на фронт, кто-то по оплошности оставил в доме лимонку. А мы что? Дети! Привязали к ней верёвочку и таскали по двору. На наше счастье командир что-то забыл в доме. Документы какие, что ли? Вернулся. Он, когда увидел, как мы эту лимонку таскаем за верёвочку, как гаркнет со всей мочи: «А ну! Оставьте её!» Мы испугались, всё побросали и разбежались. Если бы не он, точно взорвались бы все…
Но Бог хранил. Елена Васильевна прожила всю жизнь в родных Грачах. Здесь же всё это время работала бухгалтером, и теперь гордо носила звание ветерана труда, о чём напоминала медаль на её груди, которую женщина не забыла прикрепить на платье в ожидании гостей. Годы лишений вспоминать трудно. Куда приятней осознавать, что воспитала трёх сыновей, порадовалась внукам, правнуку. И теперь благословляет каждый прожитый день. Так и сидели мы в гостях у гостеприимной хозяйки, слушая её воспоминания за чашкой ароматного деревенского чая.
А где-то вдалеке протянулась автотрасса, по которой из пункта «А» в пункт «Б», разрывая невиданными скоростями пространство, то и дело туда-сюда неслись автомобили, не замечая в суете ни названий мельтешащей череды придорожных сёл, ни тем более людей, живущих в этих сёлах своими неповторимыми жизнями и своими удивительными судьбами.