Анатолий Александрович Штаньков — известный астраханский охотовед и писатель, автор уникальных рассказов и повестей о природе родного края, о животных, о людях, посвятивших свою жизнь защите природных богатств. Рассказы Анатолия Штанькова публиковались в литературном сборнике «Астраханский детектив» и в других изданиях. В 2018 году в московском издательстве «Перо» вышла книга «За красивым, но страшным зверем». В 2021 г. в Астрахани — сборник «Люди, звери, птицы». По детским воспоминаниям А.А. Штанькова редакцией литературного сборника «Астраханский детектив» был задуман проект «Война глазами ребёнка». Мною написан сценарий документального фильма. К сожалению, снять фильм мы не успели. В августе 2023 года Анатолий Александрович ушёл из жизни. Но его творчество остаётся с нами. В его воспоминаниях – рассказ о первом дне войны, об эвакуации и колоннах беженцев, о переправе через Волгу, которую бомбили немецкие самолёты. И о многих других испытаниях, выпавших на долю шестилетнего ребёнка и его ровесников.

Никольское.

— Родился я в селе Никольском Енотаевского района Астраханской области. Когда война началась, мне было шесть лет. Конечно, с тех пор почти всё изменилось! Искали мы места, где были наши землянки, окопы, — нет, не нашли. Большая мелиорация прошла здесь, всё сравняли. Москвичи много земли выкупили, базы отдыха настроили. Так что и не узнать! Сады большие были. Часть ещё сохранилась. Правда, от тех деревьев уже их «внуки и правнуки» растут!

Жиротопные печи знаменитые на берегу стояли. Миногу ловили и жарили, — рыба такая, только у нас в Никольском был её промысел!

Храм сохранился. После революции много храмов закрыли да поломали, но наш сохранился, в нём тогда зернохранилище было.

В церковь не ходили – некуда было, но в Бога верили. Мои мама, бабушка, конечно, верующие были. И молились. Сейчас храм восстановили, действующий.

Самый длинный день в году.

— Помню этот день, как будто вчера всё было. Такое разве забудешь? День был хороший, жаркий! Воскресенье. 22 июня – самый длинный день в году. Мы ближе всех к сельсовету жили – через три дома наша улица, поэтому первые о войне узнали! От здания сельсовета бежала девчонка-посыльная, которая сообщила по селу, что война началась! У сельсовета столб стоял, на нём тарелка такая чёрная – репродуктор, по нему все сводки слушали.

Отец мой, Александр Григорьевич, был механизатором, работал в МТМ – машинно-тракторных мастерских. Всю неделю работой загружен, а в выходной старался что-то по дому сделать. Мы в этот день крышу у дома перекрывали. Шесть лет мне было, но отцу уже помогал. Где что-то подержать, поправить, принести. Доски длинные были. Отец с одного конца прибивает, я с другого держу. Отец командует: правее, левее.

До обеда поработали, потом пообедали, отец мне говорит:

— Толька, мы с тобой сегодня должны крышу докрыть!

Оставалось немного – семь-восемь досок закрепить. Отец меня за гвоздями послал:

— Сотку принеси мне!

Я спустился по лестнице в чулан, стал гвозди искать, — какие из них сотка, не знаю! Взял наугад и стал подниматься. Отец в это время на крыше сидел.

Только я голову из люка высунул, слышу: девчонка-курьер кричит:

— Дядя Шура, дядя Шура, идите скорее в сельсовет! Война началась!

И дальше побежала. Сначала обежала коммунистов, комсомольцев. А потом уже и всех сельчан. Да что там, сама эта весть по селу понеслась!

Вот так-то. И крышу мы не докрыли…

Отец спустился, сказал мне:

— Толька, инструменты убери. И на полку положи.

И ушёл в сельсовет.

С этого дня в сельсовете каждый день был дежурный с винтовкой. Сразу же началась мобилизация.

Вот так, — планировали какие-то дела, всё шло своим чередом, и всё оборвалось! Так дыра в крыше и осталась. В один миг мирная жизнь закончилась. Дальше была уже другая жизнь…

ЗавОдина

— В селе было такое место – ЗавОдина называлось. Параллельно Волге шёл большой овраг, он как будто разрезал село. В него весной стекалась талая вода со степи. Снеговые воды — ручейки, ручьи, где большие, где малые, — все стекались в этот овраг, в один бурлящий поток. Овраг сначала узкий, потом становился всё шире и шире, а дальше начиналась пойма. Вода большая была — океан разливался, сады топила под Пришибом и Ветлянкой. В народе её называли водИна. Где отец? Да за водИну поехал. На выходе из этой водИны черкесы жили, хозяина звали дядя Гороцок. Сад у них большой был, — для пацанов раздолье!

Когда крестьян раскулачивали, вот туда, за водИну и выселяли. Там жила бабушка. Раскулачили. А у них восемь детей было, — какие они кулаки, какое богатство?

Когда война началась, туда эвакуировали машинно-тракторные мастерские и другие производства. Строили землянки – каждое производство для своих рабочих. Мужики сами и строили. В этих землянках мы и жили, и зимовали, и кавалерия у нас в ЗавОдине стояла.

Отца на фронт не взяли. У него как у механизатора была бронь, – обеспечивали фронт хлебом. Рожь, пшеницу сеяли. За технику он отвечал. Мужиков на фронт забрали, и на тракторы, на комбайны женщины, девчата сели. Чуть что, какая поломка, его зовут: «Дядя Шура, помоги!» Брат его, Иван Григорьевич, тоже механизатор, тоже под бронью был. Погиб во время бомбёжки.

Беженцы.

— Помню, столько беженцев было! С самых чуть ли не первых дней войны! Целые караваны шли через село, через сады, к переправе. Местные выходили, стояли на улицах, спрашивали: кто вы, откуда? Они отвечали: с Украины, с Молдавии, с Белоруссии. Гнали скот племенной – спасали от врага. Быки здоровые, лошади, овцы. Мы, ребятишки, выбегали посмотреть, — у нас в селе были животные, но не такие. Женщины на дороге стояли, сочувствовали.

Идёт такой караван: впереди скотина, за ней телеги с вещами, что успели взять с собой, — одежда, постель. За задки коровы привязаны. Под телегами сторожевые собаки, которые с пастухами, чабанами стада охраняли на пастбищах. Огромные, лохматые, – овчарки, волкодавы.

Останавливались беженцы в селе. И у нас в доме жили. Люди все измученные, грязные, голодные. Местные делились хлебом, продуктами. Мужчины просили курить: с куревом прямо голодовка была! У нас в селе все табак выращивали, — в огородах, в палисадниках. Русский табак, турецкий. Его сушили — на чердаках, как вобла, висел. Измельчали – гребёнки такие были металлические, — мужики сами делали. Листья, стебли, — всё в ход шло. Табаком делились, старые газеты рвали, самокрутки делали. Мы, детвора, ещё и помогали газеты нарезать.

Тяжело людям пришлось. Ведь пешком шли из такого далёка! Через калмыцкие степи шли. А степь голая, укрыться негде, вся колонна, как на ладони. Немцы бомбили колонны, расстреливали с самолётов. Им надо было и скот, и людей уничтожить. Многие не дошли, погибли в пути. Дети остались сиротами. У нас в семье жила маленькая девочка, дали нам её с обозов. Годика полтора ей было. Хорошенькая такая, чёрненькая, на молдаванку или цыганочку похожа. Мать погибла под обстрелом. Мы даже не знали, как её зовут, обращались к ней по разным именам, но она не реагировала, — маленькая ещё была. А потом кто-то из ребятишек говорит: Ганзя, Ганна, Галя! Смотрим, она головку поворачивает. Так её Ганзей и звали. Всю зиму у нас жила. Потом из Астрахани приехала комиссия, собрали сирот, увезли в город – наверное в детдом. Жалко было, привыкли уже к ней.

Переправа.

— В сорок втором году, когда уже немцы к Сталинграду подходили, много раненых везли в тыл. С другой стороны подкрепление шло к Сталинграду. И беженцы! Такая масса народу двигалась через наше село!

В ЗавОдине – машинно-тракторные мастерские, другие производства, дальше переправа, паромы там замаскированные стояли, — всё это стратегические объекты были. Немчура бомбила постоянно. К вечеру, ещё до темноты, прилетают самолёты-разведчики, — местность смотрят. Потом, уже когда стемнеет, бомбардировщики летят. Гул стоит страшный! От самолётов отделяются осветительные ракеты на парашютах. Висят такие в воздухе — плавают, местность освещают, — светло, как днём. Самолёты летят огромные, а под брюхом у них маленькие, серенькие такие, как воробышки, — бомбы. Отделяются от самолётов и летят за ними по инерции. И бомбили, и обстреливали с самолётов. Жуть! Всё горит. Люди кричат, скотина ревёт, лошади в панике мечутся. А собаки – эти огромные, лохматые, — они в мирной жизни волков не боятся, — к нам, к людям, прижмутся и скулят.

Нефтебазу бомбили, кирпичный завод. Бомбардировки точечные были – прямо по стратегическим объектам. Оказалось – наводчики работали, из немецких диверсантов и местных предателей. На кирпичном заводе была такая высокая труба. Кто-то заметил — там человек сидит! Когда задержали, оказалось – девка! Наводчица! Фонарик у неё, и вся опутана проводами. Сигналы подавала немцам, куда бомбы сбрасывать, — и фонариком, и по рации корректировала! Допросили. По законам военного времени – расстреляли!

Бомба!

— Мы, детвора, когда дома были, бомбёжку слышали, от страха под тремя одеялами с головой прятались. А однажды чуть не погибли!

Сидим с ребятишками на крыльце. Как раньше в сёлах дома строили: холодный коридор был и два входа: один со двора, другой с улицы – парадное назывался. Вот мы сидим на парадном крыльце. Солнце заходит. И вдруг видим: со стороны церкви — самолёты! Восемь с одной стороны летят, восемь с другой. А солнце заходящее слепит, не видно опознавательных знаков. Кто-то из пацанов закричал:

— Наши, наши летят!

Мы с крыльца соскочили, прыгаем, радуемся. А когда они развернулись, круг над селом сделали, мы и увидели – кресты немецкие! И звук такой – ревущий! И как пошли долбить МТСовские окопы! Мы, как воробьи, разлетелись. Шмыг во двор!

Мать выскочила, кричит:

— В погреб, в погреб прячьтесь!

Во дворах у всех такие погреба большие были. Там картошку хранили, арбузы, дыни, бочки стояли с капустой, с огурцами. Сверху закрывали старыми фуфайками, телогрейками, — всякий шабур-мабур клали.

Мы люк открыли, по лестнице спускаемся, — темно, сыро, вдоль стены жаба прыгает. А сверху: ба-бах, ба-бах! Я в страхе мамку за юбку ухватил, реву:

— Папку убьют, папку убьют!

Отец в то время как раз в стороне МТСовских мастерских был, оттуда на велосипеде ездил. Я вспомнил, как он рассказывал: когда там бомбили, женщина знакомая погибла, — в окопе придавило.

Мамка нас к себе прижала. Вдруг слышим: по крыше погреба звук такой — шлёп! И всё аж содрогнулось. Из люка за шиворот земля посыпалась. Ну, думаем, всё, в погреб бомба попала! Не выйти нам теперь! Сейчас рванёт! Сидим, все притихли, молчим. Полчаса так просидели. Потом мать осторожно открывает люк. И слышим: щеколда у калитки стукнула, и звоночек у велосипеда брякнул, — отец вернулся! Живой! И мы живы! Слава Богу!

Потом глядь, а рядом, в траве, лежит что-то. Чёрное, как кусок угля-антрацита. Горячий, дымится. И трава вокруг него дымится. Осколок от бомбы! Ведь вон откуда прилетел! Испугались, конечно. А потом мать не растерялась — ногой отшвырнула!

А дядя Ваня погиб…

— Старший брат моего отца, Штаньков Иван Григорьевич, тоже в Никольском работал, на МТС, механиком, — обслуживали сельхозтехнику. Фронту хлеб нужен был, вот они и попали оба под бронь.

Возвращались с полей на полуторке. Поле, дорога, одна машина едет. Так догнал немец!

Отец с другими рабочими в кузове ехал, там же велосипед его лежал. Иван Григорьевич – за рулём. Рядом с ним в кабине — директор сидел.

Машина старая, разбитая, в боях побывала, сто раз ремонтированная. Вот такие с линии фронта пригоняли, их восстанавливали, как могли, и в тылу они ещё работали. Мотор тарахтит. А эта немецкая сволочь тихо летела, на бреющем полёте. И они не слышали гул самолёта! Только успели увидеть: тень какая-то солнце заслонила! Мужики с кузова в кабину стучат, кричат:

— Останови! Фрицы!

Дядя Ваня на тормоза жмёт. А машины-то какие были, — сразу не остановишь! Мужики попрыгали на ходу, кто куда, в бурьяне попрятались. Директор дверцу открыл, — никого нет. Успел выпрыгнуть. Дядя Ваня машину остановил. И тут немец как резанул из пулемёта по кабине! И дальше полетел. Все тогда остались живы. А дядя Ваня – погиб. Две дочери у него остались…

И детям приходилось работать.

— Всю войну мы взрослым помогали, как могли. Мужиков-то мало в селе осталось. В основном женщины везде работали. Мы вместе с женщинами на рыбопромысле невода тянули. За это нас кормили. Посылали нас мальков бородить. Задание было: ведро набрать – на два двора. Из старой рубахи делали бредешок — рукава связывали, и пошли вдоль берега. Одни заходят дальше в воду и шугают малька к берегу. Другие «бредень» подставляют. Чего там только не попадалось вместе с мальками: лягушата, водоросли. В ведро малька ссыпешь, лягушата выскакивают! Рыбёшка мелкая, такую не чистить, не потрошить невозможно, — так в мясорубку отправляли, с чешуёй, с кишками, — на котлеты. Сейчас такое собаке дай, — есть не будет. А мы ели. Куда деваться-то?

В сорок третьем отца перевели в Енотаевку. Образовался Енотаевский район, и его как специалиста-механизатора назначили на новом месте организовывать МТС. Вселили нас сначала в пустующий сельсоветовский дом. Потом в другой переселили. Я спал на сундуке. За стенкой стряпушка была, — кухоньку так называли. В ней русская печь стояла, ухваты, сковородники висели, всякая утварь кухонная.

В этом доме мы и день победы встретили. Рано утром, ещё все спали. Репродуктор сообщил, что война закончилась…

Фото: из семейного архива А.А. Штанькова.

Поделиться: