«Родом я по матери прионежский, по отцу из-за Свити-реки, ныне Вологодской губернии. Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обучен своей покойной матерью, память которой и чту слёзно, даже до смерти. Жизнь моя – тропа Батыева. От Соловков до голубых китайских гор пролегла она: много на ней слёз и тайн запечатлённых. Родовое древо моё замглело корнем во временах царя Алексея, закудрявлено ветвием в предивных Строгоновских письмах, в сусальном полыме пещных действ и потешных теремов. До Соловецкого страстного сиденья восходит древо моё, до палеостаровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной…» – так писано с его слов в автобиографической справке 1922 года.
Последующее советское время записывало всё значительно проще и доходчивей: с 1926-го перестали печатать; в 1933-м арестован, сослан в Нарым. По ходатайству А.М. Горького переведён в Томск, где вскоре снова арестован и расстрелян. Реабилитирован в 1957-м. Сергей Есенин считал Николая Алексеевича одним из своих учителей.
Чем же так не по сердцу пришёлся Советской власти этот крестьянский поэт? Неужто только тем, что заявлял: «Не хочу Коммуны без лежанки»? Ведь он, вроде бы, и Ленина славил, правда, так по своему обычаю заковыристо, что неподготовленному читателю и не разобраться – славил или нет, если так много у него знаков вопроса и так мало восклицательных знаков?
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ
* * *
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
Мужицкая ныне земля,
И церковь — не наймит казённый,
Народный испод шевеля,
Несётся глагол краснозвонный.
Нам красная молвь по уму:
В ней пламя, цветенье сафьяна, —
То Чёрной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
Борис, златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным — вихрь и гроза
Причислены к ангельским ликам.
Есть в Смольном потёмки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.
«Куда схоронить мертвеца», —
Толкует удалых ватага.
Позёмкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.
Спросить бы у тучки, у звёзд,
У зорь, что румянят ракиты…
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.
Их ворон-судьба стережёт
В глухих преисподних могилах…
О чём же тоскует народ
В напевах татарско-унылых?
* * *
В златотканные дни сентября
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ладан куря,
Над твоей опустелой избушкой.
Ветер-сторож следы старины
Заметает листвой шелестящей.
Распахни узорочье сосны,
Промелькни за берёзовой чащей!
Я узнаю косынки кайму,
Голосок с легковейной походкой…
Сосны шепчут про мрак и тюрьму,
Про мерцание звёзд за решёткой,
Про бубенчик в жестоком пути,
Про седые бурятские дали…
Мир вам, сосны, вы думы мои,
Как родимая мать, разгадали!
В поминальные дни сентября
Вы сыновнюю тайну узнайте
И о той, что погибла любя,
Небесам и земле передайте.
* * *
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.
Тёпел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конёк.
По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сонь мерещились — легки.
Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа, как письмена:
Запоёт резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
И когда очёсками кудели
Над избой взлохматится дымок –
Сказ пойдёт о Красном Древоделе
По лесам, на запад и восток.
* * *
Я люблю цыганские кочевья,
Свист костра и ржанье жеребят,
Под луной как призраки деревья
И ночной железный листопад.
Я люблю кладбищенской сторожки
Нежилой, пугающий уют,
Дальний звон и с крестиками ложки,
В чьей резьбе заклятия живут.
Зорькой тишь, гармонику в потёмки,
Дым овина, в росах коноплю…
Подивятся дальние потомки
Моему безбрежному «люблю».
Что до них? Улыбчивые очи
Ловят сказки теми и лучей…
Я люблю остожья, грай сорочий,
Близь и дали, рощу и ручей.
Ты всё келейнее и строже,
Непостижимее на взгляд…
О, кто же, милостивый Боже,
В твоей печали виноват?
И косы пепельные глаже,
Чем раньше, стягиваешь ты.
Глухая мать сидит за пряжей —
На поминальные холсты.
Она нездешнее постигла,
Как ты, молитвенно строга…
Блуждают солнечные иглы
По колесу от очага.
Зимы предчувствием объяты,
Рыдают сосны на бору;
Опять глухие казематы
Тебе приснятся ввечеру.
Лишь станут сумерки синее,
Туман окутает реку, —
Отец, с верёвкою на шее,
Придёт и сядет к камельку.
Жених с простреленною грудью,
Сестра, погибшая в бою, —
Все по вечернему безлюдью
Сойдутся в хижину твою.
А Смерть останется за дверью,
Как ночь, загадочно темна.
И до рассвета суеверью
Ты будешь слепо предана.
И не поверишь яви зрячей,
Когда торжественно в ночи
Тебе — за боль, за подвиг плача —
Вручатся вечности ключи.
* * *
Есть две страны; одна — Больница,
Другая — Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику:
«Ку-ку! Откройте двери, люди!»
«Будь проклят, полуночный пёс!
Кому ты в глиняном сосуде
Несёшь зарю апрельских роз?!
Весна погибла, в космы сосен
Вплетает вьюга седину…»
Но, слыша скрежет ткацких кросен,
Тянусь к зловещему окну.
И вижу: тетушка Могила
Ткёт жёлтый саван, и челнок,
Мелькая птицей чернокрылой,
Рождает ткань, как мерность строк.
В вершинах пляска ветродуев,
Под хрип волчицыной трубы.
Читаю нити: «Н. А. Клюев, —
Певец олонецкой избы!»