Гумилёв родился в семье кронштадтского корабельного врача и в детстве был болезненным и нелюдимым ребенком. Он страдал головными болями, плохо переносил шум. Предпочитал общаться с животными, а не сверстниками. Будущий поэт не был выдающимся учеником, сменил несколько гимназий, но всё-таки сдал экзамены и получил аттестат с единственной отличной отметкой — по логике. От исключения его спасали талантливые стихи, которые производили впечатление даже на учителей. Свою первую книгу стихов Николай Степанович издал за год до окончания гимназии на средства родителей. Благожелательная рецензия Валерия Брюсова стала началом их дружбы.
Гумилёв считал себя учеником Брюсова, а последний постарался ввести его в круг признанных символистов. Однако Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский холодно отнеслись к молодому поэту. Впрочем, через несколько лет они изменят свое мнение.
Гумилёв долго добивался благосклонности Анны Ахматовой даже чуть не утопился от несчастной любви. Позже поэтесса согласилась выйти за него замуж, однако брак с самого начала не сложился.
Тем не менее, их объединял «Цех поэтов». В этом художественном объединении и появилось новое литературное направление — акмеизм. Акмеисты бросили вызов знаменитым символистам, отстаивая собственные художественные ценности — точный слог и понятный смысл. Гумилев издавал собственный журнал «Сириус», обозначив главные понятия для акмеизма: «Мы дадим в нашем журнале новые ценности для изысканного миропонимания и старые ценности в новом аспекте. Мы полюбим все, что даст эстетический трепет нашей душе, будет ли это развратная, но роскошная Помпея, или Новый Египет, где времена сплелись в безумье и пляске, или золотое Средневековье, или наше время, строгое и задумчивое. Мы не будем поклоняться кумирам, искусство не будет рабыней для домашних услуг. Ибо искусство так разнообразно, что свести его к какой-либо цели, хотя бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом».
Поэт никогда не боялся сильных ощущений. Много лет он носил с собой пузырёк с цианистым калием, чтобы острее чувствовать присутствие смерти. Ему нравилось думать, что он в любой момент может испытать её вкус. Вероятно, по этой же причине он стал страстным путешественником и исследователем Африки. Впечатления от двух поездок в Абиссинию отразились во множестве его произведений. Он дружил с императором Эфиопии Менеликом II, был знаком и с его преемником Хайле Селассие.
Во время второго путешествия в Африку в затерянном селении ему показали гробницу святого Шейх-Гуссейна. По преданию, из его пещеры не мог выбраться ни один грешный человек. Но Гумилёв принял вызов:
«Надо было раздеться и пролезть между камней в очень узкий проход. Если кто застревал — он умирал в страшных мучениях: никто не смел протянуть ему руку, никто не смел подать ему кусок хлеба или чашку воды… А я вернулся. Тогда ещё с усмешкой подумал: «Значит, не грешник. Значит, святой».
Экспедиция была тяжёлой, путь пролегал через малоизученные земли, а Гумилёв охотился, чтобы добыть пропитание для товарищей. Тем не менее, задуманный маршрут из Джибути через Харар в долину Дера был осуществлён. Вернувшись в Россию, он передал в Кунсткамеру богатую коллекцию артефактов, собранную в путешествии.
Много шума наделала дуэль Гумилёва на Чёрной речке с другим поэтом, Максимилианом Волошиным. Поводом для ссоры стала поэтесса Елизавета Дмитриева, более известная как Черубина де Габриак. В результате поединка пистолет Волошина дал осечку, а Гумилёв выстрелил в воздух.
Когда началась Первая мировая война Николай Гумилёв сразу же записался добровольцем в отличие от других поэтов, которые предпочитали отстраниться от происходящего. И это несмотря на то, что Гумилёв был освобожден от воинской повинности из-за астигматизма. Вместе с ним на фронт ушёл и его брат Дмитрий.
На фронте он также продолжал писать стихи, вошедшие в сборник «Колчан». В 1917 году, несмотря на Февральскую революцию, он записался в русский экспедиционный корпус во Франции и продолжил воевать. Направляясь к месту назначения, он заехал в Лондон, где познакомился с ирландским поэтом Уильямом Батлером Йейтсом и английским писателем Гилбертом Честертоном.
Однако общее разложение армии вскоре добралось и до русских солдат во Франции. Произошёл мятеж, Гумилёву пришлось принять участие в его подавлении. В конце концов в апреле 1918 года он вернулся в Россию. Его возвращение поразило друзей и родственников. Все знали о его монархических симпатиях, которые поэт даже не скрывал. Но Гумилёв не собирался бежать, подобно герою своих произведений, он принял новый вызов судьбы.
Он читал лекции в Институте живого слова, проводил поэтические вечера, руководил студией «Звучащая раковина», где занимался с начинающими поэтами. Среди его учеников — Георгий Иванов, Георгий Адамович,Ирина Одоевцева, Николай Оцуп, Всеволод Рождественский, Николай Тихонов. В 1921 году он издал свой лучший сборник «Огненный столп».
Гумилёв не писал политических стихов, но на лекциях, отвечая на вопросы студентов о своих симпатиях, не раз заявлял, что он убеждённый монархист. Кроме того, ему не нравилась антирелигиозная кампания, начинавшаяся в стране. Друзья уговаривали его быть осторожнее, но он отвечал так:
«Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали».
Натянутые и даже враждебные отношения Александра Блока и Николая Гумилёва хорошо описал его ученик Георгий Иванов. Блок считал поэзию Гумилёва искусственной, теорию акмеизма ложной, а работу с молодыми поэтами вредной. В свою очередь Гумилёв осудил поэму Блока «Двенадцать»
«Помню фразу, сказанную Гумилёвым незадолго до их общей смерти, помню и холодное, жестокое выражение его лица, когда он убеждённо говорил: «Он (т.е. Блок), написав «Двенадцать», вторично распял Христа и ещё раз расстрелял Государя». Я возразил, что, независимо от содержания, «Двенадцать», как стихи, близки к гениальности. ― «Тем хуже, если гениальны», — так вспоминал об их конфликте Иванов в «Петербургских зимах».
Символично, что оба поэта погибли в одном и том же году и месяце. Блок умер седьмого августа, а третьего числа Гумилёв был арестован за участие в заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева». Поэт и ещё 56 представителей научной и творческой интеллигенции были расстреляны в ночь на 26 августа. Место казни и захоронения неизвестно до сих пор.
Тот же Георгий Иванов писал об аресте учителя:
«В тюрьму Гумилёв взял с собой Евангелие и Гомера. Он был совершенно спокоен при аресте, на допросах и вряд ли можно сомневаться, что и в минуту казни».
Кстати, советская власть так и не признала свою вину перед поэтом. Николай Степанович Гумилёв был реабилитирован только в 1992 году.
Гумилёв ценил жизнь во всех её проявлениях. И хотя Анна Ахматова долгое время оставалась его музой, он увлекался и другими женщинами. Актриса Ольга Высотская родила от него сына Ореста, однако неизвестно точно, знал ли о его существовании сам поэт. Дети Ореста — единственные потомки Гумилёва.
В 1918 году он развёлся с Анной Ахматовой и женился на Анне Энгельгардт, у них родилась дочь Елена. Впоследствии и Анна, и Елена погибли в блокадном Ленинграде. Возлюбленной Гумилева была и Лариса Рейснер, в будущем известная революционерка, а тогда ещё студентка. Кстати, именно поэт научил её метко стрелять. Позже это умение она использует во время похода Волжской флотилии. О смерти бывшего возлюбленного она узнает, когда будет в Афганистане и заметит: «Гибель Гумилёва — единственное пятно на ризе революции».
НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
ЖИРАФ
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
КАПИТАНЫ
I
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
II
Вы все, паладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!
А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в темном порту,
Скитальцы арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту!
И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!
Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена,
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина!
И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчелы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»
И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
III
Только глянет сквозь утесы
Королевский старый форт,
Как веселые матросы
Поспешат в знакомый порт.
Там, хватив в таверне сидру,
Речь ведет болтливый дед,
Что сразить морскую гидру
Может черный арбалет.
Темнокожие мулатки
И гадают, и поют,
И несется запах сладкий
От готовящихся блюд.
А в заплеванных тавернах
От заката до утра
Мечут ряд колод неверных
Завитые шулера.
Хорошо по докам порта
И слоняться, и лежать,
И с солдатами из форта
Ночью драки затевать.
Иль у знатных иностранок
Дерзко выклянчить два су,
Продавать им обезьянок
С медным обручем в носу.
А потом бледнеть от злости
Амулет зажать в полу,
Вы проигрывая в кости
На затоптанном полу.
Но смолкает зов дурмана,
Пьяных слов бессвязный лет,
Только рупор капитана
Их к отплытью призовет.
IV
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.
Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.
Как смерть, бледны его товарищи,
У всех одна и та же дума.
Так смотрят трупы на пожарище,
Невыразимо и угрюмо.
И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.
Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —
О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.
Мне не близок акмеизм. Считаю, что это надуманная, искусственная
поэзия, которая создаётся скорее от ума, чем от души.
Но Николай Гумилёв — поэт с большой буквы! Познание его творчества и разбор его стихов замечательно заостряет перо
и обогащает внутренний мир поэта. С чем нельзя не согласится!
Перевод с Божественного языка на человеческий. Один из любимейших поэтов.-
Чудесные стихи гениального поэта!
Спасибо огромное за рассказ о нём.
Николай Гумилев
***
Слово
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
1921
**
Память
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака —
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь — его подруга,
Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царём,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял весёлую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный —
И прольётся с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
[Апрель 1921]