К 170-ЛЕТИЮ ВСЕВОЛОДА ГАРШИНА
ЮРИЙ БОРОДИН
ТУРЕЦКИЙ ГАМБИТ ГАРШИНА
«Война решительно не даёт мне покоя. Я ясно вижу, что она затягивается, и когда кончится — предсказать очень трудно. Наш солдат остался тем же необыкновенным солдатом, каким был всегда, но противник оказался вовсе не таким слабым, как думали, и вот уже четыре месяца, как война объявлена, а на нашей стороне ещё нет решительного успеха. А между тем каждый лишний день уносит сотни людей. Нервы, что ли, у меня так устроены, только военные телеграммы с обозначением числа убитых и раненых производят на меня действие гораздо более сильное, чем на окружающих.
Другой спокойно читает: «Потери наши незначительны, ранены такие-то офицеры, нижних чинов убито 50, ранено 100″, и ещё радуется, что мало, а у меня при чтении такого известия тотчас появляется перед глазами целая кровавая картина. Пятьдесят мёртвых, сто изувеченных — это незначительная вещь! Отчего же мы так возмущаемся, когда газеты приносят известие о каком-нибудь убийстве, когда жертвами являются несколько человек? Отчего вид пронизанных пулями трупов, лежащих на поле битвы, не поражает нас таким ужасом, как вид внутренности дома, разграбленного убийцей?..»
Так начинается один из рассказов турецкого цикла русского писателя Всеволода Гаршина, чьё 170-летие отмечается сегодня, 14 февраля.
Старинный дворянский род Гаршиных по отцовской линии корнями уходит в Древнюю Русь золотоордынского периода.
Отец будущего писателя был морским офицером, а мать — широко образованной женщиной, живо интересовалась литературой и политикой, свободно владела несколькими иностранными языками…
Но когда я читаю рассказы Гаршина, то складывается впечатление, что автор вовсе не дворянского происхождения, а скорее разночинец, близкий духом к простым людям, понимающий досконально их жизнь, их проблемы, остро переживающий с ними малейшую несправедливость.
«Сущность личности Гаршина в том, что ему был дан «гений» жалости и сострадания, такой же сильный, как у Достоевского, но без «ницшеанских», «подпольных» и «карамазовских» ингредиентов великого писателя. Дух жалости и сострадания пронизывает всё его творчество…» — писал о Гаршине популярный в своё время литературный критик Дмитрий Святополк-Мирский.
Совестливость и человеколюбие — чувства, весьма далёкие от малейшего сословного чванства, — никогда не давали покоя Гаршину, не позволяли ему оставаться в стороне от чужой боли. И всё это обострялось обнажённой психикой писателя — травмой детства.
Когда Всеволоду исполнилось пять лет, мать бросила семью ради воспитателя своих детей Петра Завадского, организатора тайного политического общества, и после ареста последовала за ним в ссылку (поступок, однако). Всё это имело тяжёлые последствия для Всеволода, нервного и впечатлительного ребёнка. В дальнейшем он постоянно страдал тяжёлыми приступами нервного расстройства. Это, наверно, в конце концов, и явилось импульсом для самоубийства писателя.
Зоркий Илья Репин уловил во внешности Гаршина нечто трагическое и фатальное, что и подтолкнуло художника написать с него сына Ивана Грозного — царевича Ивана в известной картине.
В 1877 году, когда началась, можно сказать, очередная, русско-турецкая война, 22-летний Гаршин, бросив учёбу в Горном институте, отправился добровольцем на фронт. Но в одном же из первых сражений получает ранение в ногу.
После выхода в отставку и получив офицерское звание, Гаршин с головой уходит в литературную деятельность.
Как в своё время Лев Толстой состоялся в качестве писателя после «Севастопольских рассказов», так и имя Гаршина стало известным после так называемых «Турецких рассказов» на военную тему.
Первый такой рассказ «Четыре дня» был даже переведён на несколько иностранных языков.
Затем последовали «новеллы» «Денщик и офицер», «Аяслярское дело», «Из воспоминаний рядового Иванова» и «Трус».
Конечно, язык Гаршина не был таким выразительным, насыщенным метафорами, сравнениями, неожиданными перифразами, как у Толстого, наоборот: стиль его отличался простотой, лаконичностью, сами рассказы построены по строгой логической композиции и имеют чёткую завершённость, при этом их отличает определённый психологизм. Многие из них написаны в форме дневников, писем, исповеди. Их «новелльная» атмосфера чем-то уже предвосхищала Чехова.
К наиболее известным произведениям Гаршина можно отнести «Красный цветок», «Художники», «Происшествие», «Надежда Николаевна», «Встреча», «Ночь», «Сказка о жабе и розе»…
Писал, как известно, Гаршин и для детей: рассказы «Лягушка-путешественница», «То, чего не было», «Сказание о гордом Аггее»…
Но мне хочется всё-таки остановиться на его «турецком цикле», с чего и начался «писательский гамбит» Гаршина.
Мне кажется, некоторые его рассказы на военную тему порою звучат актуальнее сегодня, чем у Толстого.
В самом начале я приводил отрывок из рассказа Гаршина «Трус». Вот ещё несколько выдержек из этого произведения:
«Несколько дней тому назад Львов, знакомый мне студент-медик, с которым я часто спорю о войне, сказал мне:
— Ну, посмотрим, миролюбец, как-то вы будете проводить ваши гуманные убеждения, когда вас заберут в солдаты и вам самим придётся стрелять в людей.
— Меня, Василий Петрович, не заберут: я зачислен в ополчение.
— Да если война затянется, тронут и ополчение. Не храбритесь, придёт и ваш черёд.
У меня сжалось сердце. Как эта мысль не пришла мне в голову раньше? В самом деле, тронут и ополчение — тут нет ничего невозможного. «Если война затянется»… да она наверно затянется. Если не протянется долго эта война, всё равно, начнётся другая. Отчего ж и не воевать? Отчего не совершать великих дел? Мне кажется, что нынешняя война — только начало грядущих, от которых не уйду ни я, ни мой маленький брат, ни грудной сын моей сестры. И моя очередь придёт очень скоро. Куда ж денется твоё «я»? Ты всем существом своим протестуешь против войны, а всё-таки война заставит тебя взять на плечи ружьё, идти умирать и убивать. Да нет, это невозможно! Я, смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только свои книги, да аудиторию, да семью и ещё несколько близких людей, думавший через год-два начать иную работу, труд любви и правды; я, наконец, привыкший смотреть на мир объективно, привыкший ставить его перед собою, думавший, что всюду я понимаю в нём зло и тем самым избегаю этого зла, — я вижу всё моё здание спокойствия разрушенным…
И никакое развитие, никакое познание себя и мира, никакая духовная свобода не дадут мне жалкой физической свободы — свободы располагать своим телом.
(…..)
Львов посмеивается, когда я начинаю излагать ему свои возмущения против войны.
— Относитесь, батюшка, к вещам попроще, легче жить будет, — говорит он. — Вы думаете, что мне приятна эта резня? Кроме того, что она приносит всем бедствие, она и меня лично обижает, она не даёт мне доучиться. Устроят ускоренный выпуск, ушлют резать руки и ноги. А всё-таки я не занимаюсь бесплодными размышлениями об ужасах войны, потому что, сколько я ни думай, я ничего не сделаю для её уничтожения. Право, лучше не думать, а заниматься своим делом. А если пошлют раненых лечить, поеду и лечить. Что ж делать, в такое время нужно жертвовать собой.
(….)
Трус я или нет? Сегодня мне сказали, что я трус. Сказала, правда, одна очень пустая особа, при которой я выразил опасение, что меня заберут в солдаты, и нежелание идти на войну. Её мнение не огорчило меня, но возбудило вопрос: не трус ли я в самом деле? Быть может, все мои возмущения против того, что все считают великим делом, исходят из страха за собственную кожу? Стоит ли действительно заботиться о какой-нибудь одной неважной жизни в виду великого дела! И в силах ли я подвергнуть свою жизнь опасности вообще ради какого-нибудь дела? Я недолго занимался этими вопросами. Я припомнил всю свою жизнь, все те случаи, — правда, немногие, — в которых мне приходилось стоять лицом к лицу с опасностью, и не мог обвинить себя в трусости. Тогда я не боялся за свою жизнь и теперь не боюсь за неё. Стало быть, не смерть пугает меня.
(….)
— А вы всё-таки едете (на войну)?
— Еду, конечно….
— Ах, Марья Петровна, боюсь я, что не увидите вы свету на войне.
— Отчего? Работать буду — вот вам и свет. Хоть чем-нибудь принять участие в войне мне хочется.
— Принять участие! Да разве она не возбуждает в вас ужаса? Вы ли говорите мне это?
— Я говорю. Кто вам сказал, что я люблю войну? Только… как бы это вам рассказать? Война — зло; и вы, и я, и очень многие такого мнения; но ведь она неизбежна; любите вы её или не любите, всё равно, она будет, и если не пойдёте драться вы, возьмут другого, и всё-таки человек будет изуродован или измучен походом. Я боюсь, что вы не понимаете меня: я плохо выражаюсь. Вот что: по-моему, война есть общее горе, общее страдание, и уклоняться от неё, может быть, и позволительно, но мне это не нравится…».