ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ.

«ЖИЗНЬ! НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ…»

Кто из нас в детстве или юности не смотрел художественный фильм «Друг мой, Колька»? Его главный герой — мальчишка-подросток, неважно учившийся, не любивший зубрил и выскочек, хулиганистый (за что его исключают из пионеров), в конце концов, оказался и толковей и смелей многих своих сверстников. С ним, организовавшем ТОТР – тайное общество троечников – борются старшая пионервожатая (ужасная зануда) и председатель совета дружины (чистоплюй-отличник и по всему видно – будущий карьерист). Так вот, старшая пионервожатая, чуть что, произносит сакраментальную фразу, мол, доиграемся и будет, как в 23-й школе.

А что же произошло в этой самой 23-й школе? В финале фильма выясняется, что тамошним ребятам надоела бюрократическая заорганизованность их пионерской жизни, и под предводительством одного из своих негласных лидеров они решили совершить побег к берегам Африки, захватить военный корабль, выйти в море и топить империалистов, как котят.
Тайна эта раскрывается в ходе педсовета и, естественно, ничего кроме улыбки у учителей и директора школы вызвать не может.
Но одно дело – фильм, да к тому же 1961 года выпуска. И совсем другое – жизнь. А она, ещё лет десять-пятнадцать до того, была совсем невесёлой. И мальчишки-школьники, создавшие свой тайный кружок истинных ленинцев, получили от сталинских охранителей реальные сроки по трагически знаменитой 58-й статье. Одним из них был Анатолий Владимирович Жигулин, в будущем – замечательный русский поэт.

Обо всём, что с ним произошло, он подробно рассказал в своей документальной повести «Чёрные камни». Я же процитирую фрагмент из его автобиографии:
«Ещё в школе, в 9-м классе я вступил в подпольную антисталинскую организацию КПМ – Коммунистическую партию молодёжи. Наивные дети тех времён, мы искали идейную опору в борьбе со сталинским режимом в том же марксизме. У нас не было альтернативы. Живя в наглухо закрытой тиранической стране, мы просто не знали другой реальной философии. Однако это не беда, главное было в сопротивлении ненавистной диктатуре.
В 1949 году я поступил в Воронежский лесотехнический институт. 17 сентября того же года был арестован. Год следствия в подвалах местного Управления МГБ. Жестокие избиения и пытки. Меня и моих товарищей (всего 24 человека) судило Особое совещание при МГБ СССР. Срок мой был 10 лет, но ОСО больше и не давало. Оно после окончания срока обычно продляло его ещё на 10 лет и т.д. Осуждён я был по ст. 58 – 10, 1 часть, 58 – 11 и 19 – 58 – 8. Последнее – террор. Я расстрелял из нагана (после войны оружия на местах сражений мальчишки находили во множестве. – Е.А.) портрет Сталина… В начале моей лагерной «одиссеи» был Озёрный лагерь (лесоповал, строительство железной дороги Тайшет — Братск ). Близ этих мест Иркутской губернии находится и село Олонки, где отбывал ссылку мой знаменитый предок (Мать Анатолия Владимировича происходила из знаменитого дворянского рода Раевских. – Е.А.). Такое вот совпадение! И часто виделся мне в солнечном сиянии над иркутскою тайгою кружащийся белый лебедь, словно с герба нашего рода.

И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери — Раевский.
Этот лебедь – надо мной.

Даль холодная сияет.
Облака – как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

Но «золотистое перо» не разрешалось в лагере, не разрешался даже простой карандаш. Поэтому стихи приходилось сочинять без бумаги и заучивать их наизусть.
После Сибири ещё более страшное – Колыма: особый Береговой лагерь. И что ещё страшнее – урановые рудники, где люди в некоторых местах получали порою смертельную дозу радиации и умирали в тяжёлых мучениях. Я этого ещё не мог рассказать в «Чёрных камнях», урановый Бутугычаг ещё не был рассекречен. Только 27 сентября 1995 года «Литературная газета» опубликовала мою новую прозаическую вещь: «Урановая удочка. Воспоминания смертника».

Вот такая, конечно же, не улыбка, а гримаса судьбы. Ну, какие они были противники Сталина? Да, возможно, не нравилось ребятам обожествление вождя, не принимали чуткие к фальши мальчишечьи сердца бесконечное славословие в его адрес. Недаром же А.Т. Твардовский (он первым напечатал стихи реабилитированного Жигулина в «Новом мире»), не без усмешки замечал, мол, если что и могли свершить «заговорщики», так это взорвать городскую баню, и не более того…
Однако заплечных дел мастера раздули из мухи слона, протомили мальчишек во внутренней тюрьме до совершеннолетия, и «борцы за чистоту ленинских идей» в одночасье стали ярыми «врагами народа».
В «местах не столь отдалённых» Анатолий Владимирович отбыл половину своего срока. В 1955-м он вышел на волю, в конце 1956-го был полностью реабилитирован.
Вот, что он напишет потом в стихотворении «Вина»:

…Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.

Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)…

Смотри, читатель: вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьём прикрыв худые лица,
Они идут за рядом — ряд.

А вот и я. В фуражке летней.
Под чей-то плач, под чей-то смех
Иду — худой, двадцатилетний —
И кровью харкаю на снег.

Да, это я. Я помню твёрдо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой пятьсот четвёртый,
И как по снегу гнали нас…

…Вина! Она была, конечно.
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.

О, люди! Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.

Я с вами шёл в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И чёрный номер на спине.

Свой Лесотехнический институт он окончил в 1960 году. За год до этого в Воронеже вышла его первая поэтическая книжка – «Огни моего города». В 1961-м — там же вторая – «Костёр-человек».
«Как это ни удивительно, но стихи о сталинских тюрьмах и лагерях я печатал, начиная с хрущёвской оттепели, почти в каждом своём сборнике – весь брежневский и дальнейший «догласный» период, — вспоминал Анатолий Владимирович. (Всего на его счету было около тридцати прижизненных поэтических книг). – Критики же не могли (не разрешала цензура) называть вещи своими именами и туманно и даже несколько загадочно называли меня поэтом «трудной темы». После выхода «Прозрачных дней» (1970 г.) Ал. Михайлов и другие нашли мне прочное место в «тихой лирике». Затем этот рабочий термин забылся, и я стал просто поэтом. И слава Богу!»
В 1962 году его приняли в Союз писателей СССР. На следующий год в Москве вышла его книжка «Рельсы», и он перебрался на жительство в столицу. Здесь окончил Высшие литературные курсы при Литинституте им. А.М. Горького, где впоследствии 12 лет вёл творческие семинары.

В год его смерти «Прогресс-плеяда» издала замечательный избранный томик — «Стихотворения». Как и всё, чего бы ни касался С.С. Лесневский, эта книжка чудо как хороша: с фотографиями на суперобложке, удачным портретом автора, рисунками и факсимиле стихотворений в тексте. Анатолий Владимирович закончил её составление буквально за неделю-две до своей кончины.
Из неё я и возьму несколько лучших стихотворений. В отличие от различных антологий и сборников поэзии ХХ века среди них не будет «Бурундука», «Кострожогов» (стихотворения, посвящённого А.И. Солженицыну), «Берёзы»… Поскольку они привлекали составителей больше показом реалий жизни за колючей проволокой, нежели художественным мастерством автора.

***

О, жизнь! Я всё тебе прощаю.
И давний голод в недород,
И что увлёк меня, вращая,
Большой войны круговорот.

Прощаю бед твоих безмерность —
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и любви.

Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я всё-таки прощу.

И только с тем, что вечно стынуть
Придётся где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, —
Не примирюсь я никогда.

***

Значок ГТО на цепочках
На форменной куртке отца.
И тополь в серебряных почках,
И жёлтый песок у крыльца…

В эпоху сомнений и бедствий
До самого смертного дня
Нетленная память о детстве
Уже не оставит меня.

И видится, словно вначале,
Та первая в жизни беда,
Как будто по свету не мчали
Меня роковые года.

Всё видится дымное небо,
Изломанный танками сад,
Горбушка казённого хлеба,
Что дал незнакомый солдат.

Видения дальнего детства
Опять меня сводят с ума,
Как будто не вдавлены в сердце
Россия, Сибирь, Колыма…

Как некое странное бремя,
С тревожным моим бытиём
Дано мне застывшее время
В усталом сознанье моём.

Там хата с колючей соломой,
Поющий за печкой сверчок…
Какой-то солдат незнакомый,
Какой-то старинный значок.

УТИНЫЕ ДВОРИКИ

Утиные Дворики – это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики – это деревья,
Полынная горечь и жёлтый камыш.

Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебеккер» в тяжёлой грязи.

Утиные Дворики… Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные Дворики…Там, за курганом,
Ещё и Гусиные, кажется, есть.

Малыш хворостинкой играет у хаты.
Утиные Дворики… Вдовья беда…
Всё мимо и мимо проходят солдаты.
Сюда не вернётся никто никогда…

Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь,
И медленно тают в белёсом тумане
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.

СУЗДАЛЬ

С полуразрушенных валов —
Простор для сердца и для взора
От синезвёздных куполов,
От белозубых стен собора.

А вдалеке Ильинский луг.
Дороги, пашни, огороды.
Какое таинство вокруг,
Единство вечное природы!

И эта Каменка-река,
Берёз развеянное семя.
И эти в небе облака —
Непостижимые, как время.

И этот ветер, этот свист —
Как связь небес и человека.
И этот с клена жёлтый лист —
Не из десятого ли века?

Анатолий Владимирович, конечно же, с самой лучшей стороны проявил себя как лирик. Он и сам отмечал свою книгу «Прозрачные дни» и вообще 70-е годы были для него не просто наиболее продуктивными, но и наполненными наибольшими творческими удачами.

***

Знакомый край с холодной далью,
С тревожным шумом камыша.
Твоей берёзовой печалью,
Как прежде, полнится душа!

Всё те же выцветшие флаги
Качает ветер у крыльца.
И жгут костёр в сухом овраге
Два босоногих огольца.

Как прежде, вьётся дым летучий
На суходолы и лога.
И веет холодом из тучи
На прошлогодние стога.

И на безлюдном побережье
Опять волнуется лоза.
И холодит ладонь, как прежде, —
Дождинка, капелька, слеза.

***

Снова дрогнуло сердце от боли.
Снова падают листья в ручей.
На изрытом картофельном поле
Собираются стаи грачей.

Впереди, за лугами пустыми,
Где кончается жёлтый покос,
Что там видится в розовом дыме
За вершинами стылых берёз?..

Вот и вечер пришёл незаметно.
И просторы уснули в тиши…
Может, все-таки вправду бессмертна
Хоть какая-то память души?

Может, в чём-то возможна бескрайность,
Над которой не властны года?
Если в смерти забудется радость,
Пусть продлится хотя бы беда.

Чтоб лететь и лететь по раздолью
Под стихающий крик журавлей
Этой вечной берёзовой болью
Над просторами сонных полей.

А это стихотворение появилось, после беловежского сговора, когда за пределами России остались и миллионы сограждан, и огромные пространства родимой земли, щедро омытые некогда кровью рачительных предков:

Нищий в вагоне, как в годы войны.
Стон в переходах метро.
Милая Родина! Вновь мы больны.
Вновь оскудело добро.

Ветер позёмкой кружит во дворах.
Горестно дышит Москва.
Деньги опять превращаются в прах,
Словно сухая листва.

Песнь о «Варяге» мы пьяно поём.
Слёзы на лицах блестят.
А Севастополь без боя сдаём.
Прадеды нас не простят.

К началу 90-х он был и известным поэтом, и состоятельным человеком, но во время гайдаровских реформ сбережения пропали, гонорары растаяли, пенсии перестало хватать на житьё-бытье: лекарства, коммуналку, оплату аренды переделкинской дачи…
Когда я приезжал к Н.К. Старшинову в Безбожный, 16 (ставший Протодьяконовским) переулок, изредка заходил и к нему, поднимаясь выше этажами. Жил Анатолий Владимирович скромно, хворал. А я ведь тоже хватанул чернобыльских рентген, так что мы друг друга понимали.

***

Всё труднее, всё труднее пишется —
Слишком жизнь безоблачно светла.
Хорошо то пишется, что выжжется
Болью раскалённой добела.

Шёл по жизни. В трудных бедах выстоял.
Были строки — память грозных лет.
Получилось что-то вроде выстрела:
Боль, как порох, вспыхнула — и нет.

Всё пустое, что теперь я делаю.
Я писать, как прежде не могу.
Сердце — словно гильза обгорелая,
Лишь слегка дымится на снегу…

ИРИНЕ

В тумане плавают осины,
И холм маячит впереди.
Неудивлённо и несильно
Дрожит душа в моей груди.

Вот так, наверно, и застыну,
И примет мой последний взгляд
Морозом схваченную глину
И чей-то вырубленный сад.

Издалека, из тьмы безгласной,
Где свет качается в окне,
Твой лик печальный и неясный
На миг приблизится ко мне.

Уже без вздоха и без мысли
Увижу я сквозь боль и смерть
Лицо, которое при жизни
Так и не смог я рассмотреть.

***

Жизнь! Нечаянная радость.
Счастье, выпавшее мне.
Зорь вечерняя прохладность,
Белый иней на стерне.

И война, и лютый голод.
И тайга — сибирский бор.
И колючий, жгучий холод
Ледяных гранитных гор.

Всяко было, трудно было
На земле твоих дорог.
Было так, что уходила
И сама ты из-под ног.

Как бы ни было тревожно,
Говорил себе: держись!
Ведь иначе невозможно,
Потому что это — жизнь.

Всё приму, что мчится мимо
По дорогам бытия…
Жаль, что ты неповторима,
Жизнь прекрасная моя.

Поделиться: