Игорь Братченко. «Виолончель». Повесть.

Посвящается моим друзьям

иерею Александру Александровичу Кердяшеву

и Сергею Михайловичу Лысенко,

без которых было бы невозможным

появление этой повести

Виолончель

НОЧЬ.

КВАРТИРА СВИРИДОВЫХ.

За окном шёл дождь. По стеклу сплошным потоком мчались струи воды. Но ещё мгновенье назад заходящее солнце в разрывы туч окрашивало крыши домов карминно-оранжевыми красками и искрило, отражаясь в стёклах окон многоэтажек. Дождь арфическими струнами будил тоску. Где-то в небесной выси прокатился барабанный бой, рассыпавшийся треском рвущейся ткани… Мгновение назад мир был иным. Лишь мгновенье назад лучи солнца наполняли мир восторгом, грея и лаская землю.

«Мгновенье назад…, а может уже прошла вечность, и я просто этого не заметил? Мог ли мажорный вечер так быстро стать минорным и тревожным?» — Егор, прислонившись лбом к стеклу, смотрел на струи бегущей воды, на огни внизу, видимые сквозь завесу дождя. Зелёный, жёлтый, красный – мигал внизу светофор, придавая происходящему особый ритмичный строй, в который врывался всякий раз трагичными нотами гром. Прохлада стекла успокаивала ум, снимала напряжение, одолевавшее весь вечер его. Зелёный, жёлтый, красный…, вновь раскаты грома и россыпь разряда. Зелёный, жёлтый, красный… В сознание Егора начала вкрадываться музыка. Минорный бархатистый голос виолончели и отдалённый, едва слышимый, скрипичный хор. Струи дождя за окном, подкрашенные светофором, усиливали ритм звучащей музыки, нарушая томный плач виолончели, вплетая в скрипичный хор переливы акустической гитары. За окном сверкнула молния, и по стенам комнаты заплясали тени. Егор прикрыл глаза, вслушиваясь в звук мелодии, балансирующий меж минором и мажором. Спираль музыки раскручивалась в его сознании, заставляя сокращаться мышцы в такт и ритм внутреннего оркестра. Его мир, всё внутреннее пространство заполнили переливы гитары, и лишь изредка виолончель прорывалась сквозь строй звонких струн своим бархатистым плачем, но вместе с раскатами грома уходила прочь, рыдая и жалуясь, растворяясь в перекличке кастаньет. Мигавший за окном светофор продолжал свои ритмичные вспышки и в сознании Егора, рисуя перед его внутренним взором танцующие цветные тени. Красные, жёлтые, зелёные… Какая-то вакхическая пляска…, хотя нет…, это фламенко…, да, точно — фламенко. Две восхитительные фигуры, мужская и женская, сплетались в танце и вновь отталкивали друг друга, как две птицы, кружась самозабвенно, забывая о партнёре, и затем страсть всякий раз, как магнит, их бросала в объятия друг друга….

Прокатился гром, и вспышка комнатного потолочного света резанула по глазам. Егор, прикрыв лицо рукой, посмотрел сквозь пальцы на комнату, озарённую светом, и женщину, стоявшую почти по центру её, в круге, очерчиваемом потолочным светильником.

— Егор, ты чего сидишь в темноте?

Молодая шатенка в строгом офисном костюме, не дожидаясь ответа, проследовала во вторую комнату, и оттуда послышался её задорный голос:

— Ты не представляешь, что творится сейчас в городе. Это не весенний дождик крапает — это ливень, водопад! Будто небо решило не только отмыть наш город от зимней пыли, но и утопить его жителей. Потоки воды по склонам мчатся, как бурные реки. Ливнёвка не справляется с этим потоком, нижние районы города уже тонут, даже не в лужах, а в озёрах. Ты меня слушаешь, Егор? Что ты молчишь?

Егор, по-прежнему не отвечая, переводит взгляд на настенные часы: «двадцать два тридцать две минуты. Да-с, уже не вечер, но ещё и не ночь. Время пролетело почти незаметно. Почти…». Егор нажимает кнопку включения на пульте управления инвалидным креслом и, маневрируя джойстиком, подъезжает к празднично сервированному столу с печально огорающими свечами. Внимательно его осматривает, смотрит на наручные часы, затем, с выражением сожаления на лице, пальцами гасит свечи и, не проронив ни звука, разворачивается и движется в обратном направлении – к окну. На пути останавливается возле футляра с виолончелью, притулившегося подле шкафа, прикасается к нему пальцами. Развернув ладонь к себе, мгновение разглядывает следы пыли на кончиках пальцев и вновь движется к окну. За окном по-прежнему дождь, и мигает зелёным, жёлтым и красным светофор. Но мир за стеклом оконной рамы потускнел и сник. Ещё недавно звучавшая в душе мелодия ушла прочь, и вновь стены квартиры начали давить на сознание Егора.

Через какие-то мгновения, не осознанные Егором, раздается грохот из комнаты – там что-то упало, и женский голос с чувством боли произносит: «Вот же ж… свинство!». Из комнаты выходит, припадая на ушибленную ногу, Элеонора, но уже не в строгом офисном костюме, а в домашнем халатике. Присаживается на диван, снимает тапок и, морщась от боли, трогает, разминая, ушибленные пальцы.

— Ох…, больно…, чувствую — хромать мне и хромать теперь… Опять эта гладильная доска упала…, надо её выбросить!

— Не надо ничего выбрасывать.

— Не надо?! Да я ей не пользуюсь! Ты тоже. Посмотри на… — Элеонора резко себя обрывает и переводит тему разговора. — Съезжать из этого клоповника, непременно съезжать… Так жить просто невозможно.

— Ты не договорила. Посмотри на… На что нужно посмотреть? Или, может быть, на кого?

Егор отъезжает от окна и скрывается в комнате, из которой только что вышла супруга. Элеонора смотрит молча ему вслед и переводит взгляд на стол. Потом встаёт с дивана и, прихрамывая, подходит к столу. Рассматривает сервированный стол, со вздохом выдвигает стул, садится и, поставив локти на столешницу, обхватывает горестно голову руками.

— О, боже! Ну как я могла забыть?! Сейчас начнётся… Хоть бери да из дома беги.

— Не надо никуда бежать. Ты только что домой прибежала. – В комнату вновь вернулся Егор. — Позволь спросить: где в этот раз ты запропала?

Элеонора, оторвав голову от рук, недоумённо смотрит на Егора.

— На работе, Егор. На работе. Я же тебе заранее говорила, что в банке будет проверка из головного офиса. Проверка! Запропала… Словечко для меня нашёл… Запропала…, запропастилась! Что ещё придумаешь?

Егор подъезжает ближе и останавливается возле супруги.

— И ваша проверка ознаменовалась фуршетом? От тебя пахнет не только духами…

— Ничего удивительного – мы были уставшими и голодными. И потому решили заехать перекусить. И, да! – мы выпили немного вина. И скажу сразу, проверка – дело не одного дня, а потому не стоит ссориться с проверяющими… Мне там ещё работать.

— И как далеко может идти это твоё «не ссориться с проверяющими»? Завтра домой вообще не ждать?

Элеонора, встав из-за стола, отходит в сторону, к шкафу, возле которого стоит виолончель.

— Ждать. Знаешь, мне уже надоели эти сцены ревности. Я работаю и зарабатываю деньги… за двоих. Мне не платят пенсию по инвалидности, и потому надо пахать. Па-ха-ааа-ть, Егор! Займись уже чем-нибудь. – Элеонора останавливает свой взгляд на футляре и рассматривает оставленный пальцами Егора след. — Пыль сотри хотя бы с футляра инструмента.

— Нападение как лучший способ защиты? Бьёшь под дых? А не благодаря ли тебе я стал таким вот… — Егор разводит в стороны руки, демонстрируя свою действительность, — инвалидом?!

О…, ты меня теперь упрекаешь? Супруга передёргивает плечами и тут же, как бы отмахиваясь от наваждения и упрёка, машет кистью руки, отводя от себя невидимую преграду. — Жизнь непредсказуема: только начинаешь дышать полной грудью, а тебе уже перекрывают кислород…

— Руками собственной жены…

— Ну, да…, я виновата! Но жизнь — это поединок, и нужно уметь держать удары судьбы.

— Легко быть генералом и, сидя в бункере, отправлять солдат держать удары этой…, кем-то назначенной, судьбы.

Егор разворачивается и отъезжает от стола к окну, на секунду останавливается возле футляра с виолончелью, вновь проводит по нему пальцами и рассматривает следы пыли на них и на футляре. Вздыхает. Передумав двигаться к окну, разворачивается и направляется к двери в спальню. Супруга останавливает его вопросом:

— Уже уходишь? Так быстро? Может, отпустим наших демонов погулять и отпразднуем годовщину? Несмотря на поздний час, я не против перекусить…, тем более, так аппетитно пахнет. Божественный аромат. Что, сам готовил? Или заказал?

Элеонора замерла, выжидательно глядя на Егора, сидящего к ней спиной. Он в пол-оборота поворачивается к супруге, молча смотрит ей в лицо, выдерживает паузу, и, развернувшись, возвращается, подъезжает к столу и приподнимает крышку на блюде.

— Больше трёх часов стоит на столе… Не знаю, как там с божественным ароматом – вероятно улетучился, а вот греть надо точно.

— Это дело поправи-и-имо! Микроволновка вмиг всё вернёт в первозданное состояние. Давай, я сама всё сделаю.

Стол накрыт, супруги напротив друг друга. Неловкое молчание прерывает Элеонора.

— Егор, ты же помнишь, как мы с тобой познакомились?

— «О, как это было давно. И то же море, и то же вино…». Спрашиваешь?! Конечно, Элеонора, помню. Я сидел в кафе, смотрел на кромку моря…, зашла ты….

— Да-да! Это так…, а что ты писал тогда на салфетке, помнишь? Ты помнишь те стихи?

— Я же их сразу подарил…, они тебе понравились очень…, не помню…, что-то про забытую любовь и море.

— Да! Я их сохранила, или они сами сохранились. – Элеонора улыбнулась. – Они у меня в книге на работе лежали всё это время. На днях случайно обнаружила. С удовольствием перечитала, вспомнила, всплакнула…. Хочешь, принесу их? Сейчас!

Элеонора скрылась в спальне, через минуту вышла, неся в руках бумажную салфетку. Остановившись возле стола, кончиками пальцев одной руки оперлась о его поверхность, в другой – держала перед собой листок мятой салфетки.

— Вот, послушай, — На гребешке волны.

«Ночь. Сиртаки звонко льётся,

Как терпко-красное вино.

Один мотив с другим сольётся,

Но им в веселье – всё равно!

Луна всплывает за окном,

Тропу выгуливая в море.

Я жду – забудутся все сном,

Возможно, разойдутся вскоре.

И ляжет на селенье тишина,

И шелестя, деревья — вправе

Шептать соцветья сна,

С луной, в оконной раме.

Я буду спать, а волны,

Накатывая вновь и вновь,

Забытым голосом валторны

Вернут во сне твою любовь.

В ночи сиртаки звонко льётся

И кубки до краёв полны.

Любовь забыта — не вернётся –

Ушла на гребешке волны.

Элеонора восторженно читала строки его стихотворения, а он, едва вникая в смысл, смотрел на неё и упивался её восторгом и азартом. Как будто тот вечер знакомства и этот не разделяют годы и ссоры. И будто они вновь влюблены….

— Сон на гребешке волны… красиво сказано! Егор, ау! Ты меня слушаешь?

Элеонора усаживается за стол.

— Прости! Конечно слушаю. Засмотрелся на тебя и мысленно вернулся в Грецию, в ту кафешку….

— Егор, ты вообще странный – приехал с гастрольным туром… и сидишь в третьесортной забегаловке, пишешь на салфетках стихи! В то время, как другие скачут по музеям и магазинам – скупая сувениры, подарки и шмотки.

Егор наполнил фужеры красным вином.

— За Грецию, нас познакомившую!

— За Грецию и нас.

Элеонора

ВЕЧЕР.

РЕСТОРАН.

— Я больше так не могу! Не могу. Понимаешь, не могу. Я устала! На меня там давит даже атмосфера квартиры. Но больше всего – он… со своим унынием и апатией. О, эти творческие натуры! Чуть что – депрессия. Чуть что – хандрят. Тепличные растения…

Элеонора, чуть наклонила тело вперед, опёрлась кистями рук о кромку стола и, вглядываясь в глаза сидящего напротив неё блондина, повторила:

— Больше так не могу. Это выше моих женских сил. После аварии мы стали совсем чужими. Домой прихожу, как на свидание с покойником. Он себя губит и меня… заодно. Омут…, чёрная бездна…. Понимаешь?

Молодая женщина взяла в руку бокал и, отпив немного, оперла руку локтем о стол, поднесла его к своим глазам, рассматривая собеседника через красную влагу и стекло бокала.

— Мы в этой жизни все лишь попутчики. Согласись со мной. Все! До тех пор, пока есть общность интересов, устремлений и, конечно, совместного проведения времени… А он…

— Элеонора, милая, хватит уже о нём. Я тебе много раз предлагал переехать ко мне. В моём платяном шкафу больше твоих вещей, чем у тебя дома, но ты по-прежнему каждый вечер возвращаешься к нему. Похоже, что ты никуда не держишь путь, а просто плаваешь от одного берега к другому. Мы попутчики? Нет, я берег на твоей переправе. И мне это надоело тоже….

— Ха! Пугаешь? – Элеонора опустила бокал на стол. – И ты, Брут?!

— Неуместное сравнение. Пора уже тебе определиться с выбором и отправиться в свой… совместно со мной в путь, а не блудить меж берегами…

— Мне послышалось? Ты сказал: «блудить»?!

— Ну, оговорился, прости – «блуждать». Блуждать, бродить – искать брод…

— Блудить! Ты говори, но не заговаривайся. Хм-м… блудить…, а ты тут не при чём?

— Послушай, Элеонора, мне не нравится твой тон и тема разговора. К тому же, если использовать слово, сорвавшееся с языка – «блудить», то оно ко мне точно не применимо – я не женат. А та авария и на мне сказывается. Ты не забыла о наших рухнувших планах? После аварии рухнувших. Нет? Ну и прекрасно!

— Ещё бы она не сказывалась на тебе! Ведь это ты поссорился со мной в тот вечер. Это ты меня разозлил так, что… — Элеонора замолчала на мгновение, будто обдумывая или припоминая, и продолжила говорить. – да…, я не справилась с управлением и перевернула машину на повороте. Если бы Егор пристегнулся, то был бы цел. Я же цела! Но виноват ты, а не я. Не было бы никакой аварии, если бы ты не повёл себя, как свинья.

— Я тебя не понимаю: ты хочешь отдохнуть и расслабиться после трудового дня или поссориться, выплёскивая всё своё негодование на меня?!

— Отдохнуть. Забыть о невзгодах. Провести вечер с любимым человеком… Отдохнуть – душой и телом. – Произнеся эти последние слова, Элеонора заулыбалась и игриво посмотрела на блондина. – Ладно, Матвей, хватит бурчать – вспомним, что мир прекрасен, когда в нём есть любовь. В нашем мире есть любовь, Матвей? Есть?

— Да, милая, в нашем мире есть любовь… И она нас связывает, вот только не пойму – страстью и влечением или же желанием помучить себя.

— Всё, всё! Не ворчи. Я сама виновата, что завела этот разговор.

— Надо же! В кои веки ты повинилась.

В ресторане зазвучала музыка, и приятный томный голос вокалистки заполнил пространство.

— О! Опять охотница пришла. Как всегда, излишне броско одета. Плывёт меж столиками, не торопясь…, чтоб все успели заметить её. Занимает столик у окна.

Матвей, чуть повернув голову, посмотрел на вошедшую и процитировал:

— «…И медленно пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна…».

— Да. Только здесь пьяные не кричат: «Ин вино веритас»…

— Милая, это же не кабак начала двадцатого века…

— Ты хочешь сказать, Блок бродил по кабакам? Как-то не вяжется с его образом. Он же не был беден.

— Но и не был богат. Да и назови мне хоть одного богатого поэта? Я таких не припомню.

— Ты – богат. Вот предо мной сидит пример успешного и богатого поэта.

— Я богат, если это можно называть богатством, своим бизнесом. Я иду по земле в грязных резиновых сапогах, в телогрейке и шапке-ушанке. Пряча за всем этим кусочек своей светлой души, куда проникают лучики солнца и играют гранями бриллианта

– сверкают.

— Бриллиантовый ты наш! Скромный поэт-бизнесмен. А может…, и стихи твои лишь продукт бизнеса? Ты же сам говорил: «Всё должно приносить прибыль. Если прибыли нет, то это баловство».

— Может быть… — Матвей прислушался к зазвучавшей мелодии, – Узнаешь?

— Нет. Но… красивый блюз! Потанцуем?

— С удовольствием!

— Говоришь, моих вещей у тебя дома больше, чем в моём шкафу осталось? – Элеонора положила руки на плечи Матвея, слегка приобняв за шею и наклоняя его голову к себе. – Тогда мне и переезжать не надо – я уже переехала! Верно?

— Наконец-то решилась! А это уже некий элемент определённости в моей жизни…

— Я – элемент твоей жизни?

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Егору позвонишь сама или мне поговорить?

— Не надо – сама. Я справлюсь. Позже скажу…, не сегодня – не хочу омрачать вечер тяжёлым и бессмысленным разговором, выслушиванием упрёков. И, кстати, — Элеонора встрепенулась, — когда приедем к тебе, откроешь дверь квартиры, возьмёшь меня на руки и внесёшь через порог….

— Без церемоний никак? – рассмеялся Матвей, обняв за талию и прижав партнёршу по танцу к себе, целуя её в губы. – Ладно, моя принцесса. Пусть так и будет.

— Ну и хорошо.

Элеонора положила голову на грудь Матвея, прикрыла глаза и мечтательно улыбнулась. Музыка ласкала её слух, вино — будоражило кровь, а крепкие объятия Матвея наполняли её тело теплом и истомой.

Егор

УТРО.

СПАЛЬНАЯ КОМНАТА.

Егор открыл глаза. «Звонок в дверь или показалось»? Он протянул руку к прикроватной тумбочке и взял смартфон: часы на дисплее показали цифры – 09.25. «Ого! Что это меня так разморило? Засиделся вчера…». Егор вспомнил, что Элеонора так и не вернулась вчера домой и для звонков была недоступна. Он посмотрел на её сторону кровати, тяжело вздохнул…. Зазвонил звонок входной двери. «Значит, не показалось». Егор приподнялся на кровати и перебрался в инвалидное кресло, стоявшее возле неё. Вчера он уснул как был, в одежде – в спортивном костюме. Звонок в дверь повторился.

Егор поехал открывать. Глянул в висевшее в прихожей большое зеркало, покачал сокрушённо головой: сквозь зеркальное полотно на него смотрел плохо узнаваемый двойник – небритый, мятый, с опухшим ото сна лицом, с лохматой, нечёсаной головой.

— Кто там?

— Служба доставки.

— Я ничего не заказывал.

— Заказчиком значится Элеонора Свиридова, в заказе этот адрес доставки.

Егор отщелкнул щеколду замка и, приоткрывая дверь, чуть отъехал вглубь квартиры.

На пороге стоял молодой человек в футболке и бейсболке зелёного цвета, держа в руке блокнот с заказами. Возле его ног разместилась обычная клетчатая сумка с водружённой на неё коробкой пиццы.

— Здравствуйте! Егор Свиридов – правильно?

Егор кивнул головой, подтверждая верность сказанного.

— Вот… это всё Вам, – молодой человек указал рукой на сумку. – Пицца, а там в сумке, контейнеры с пловом, борщом, салатами и…, — рассыльный заглянул в свой блокнот, — и жареное мясо. Всё. А! Ещё – письмо.

-Письмо? От кого же?

Молодой человек взял конверт, лежащий поверх коробки с пиццей, повертел в руках, его рассматривая, и протянул Егору.

— Письмо не подписано. Мне контейнеры надо выгрузить из сумки… Здесь на пороге или я могу всё это внести на кухню и там выложить?

— Да, пожалуйста, если не затруднит, то – на кухню. Можно не разуваться – я босиком по квартире не хожу. – Егор хотел пошутить, но шутка не удалась, и лишь горькая усмешка тронула его губы. Рассыльный же вообще никак не среагировал на его слова – проследовал молча на кухню и принялся выгружать содержимое сумки на разделочный стол.

— Теперь всё. Распишитесь, пожалуйста.

Егор расписался в получении, юноша молча проследовал на выход, и уже оттуда донёсся его голос и щелчок закрываемой двери:

— Всего доброго Вам, Егор.

— Всего доброго. – сказал в пустоту Егор: его никто не мог уже услышать. Он вновь один в квартире. – И тебе, мир, всего доброго!

Егор посмотрел на конверт, покоящийся у него на коленях и, взяв его в руки, так же, как и рассыльный, повертел и даже понюхал. «Да, определённо, это её любимые духи. Какое оправдание в конверте? Что там?». Положил конверт на кухонный стол и принялся заглядывать в контейнеры, а затем – накладывать всё в одну тарелку. Он был голоден. Только сейчас осознал, насколько голоден. Жадно поглощая пищу, изредка бросал взгляд на неподписанный конверт, хранящий в чреве своём некую тайну, которая явно несёт в себе не радостную весть, а горечь – горечь утраты и поражения. Он был в этом уверен. Всё шло к такому финалу. Миг соприкосновения с этой вестью он откладывал на более позднее время — когда его душа успокоится, а сердце перестанет учащённо биться. Тогда он будет готов прочесть то, что Элеонора не захотела проговаривать по телефону. «Позже. Как можно позже, только не сейчас».

Насытившись, Егор положил на салфетку, укрывавшую его колени, тарелку и, подъехав вплотную к мойке, вымыл посуду. Вытерев руки, вновь вернулся к столу, разглядывая конверт, поправил ворот спортивной майки, будто душивший его в это время. В его душе просыпался гнев, всё это время молчаливый и усмиряемый. Так и не притронувшись к конверту, он резко развернулся, задев и опрокинув табурет у стола, и выехал из кухни.

Оказавшись вновь в комнате, посмотрел в окно. Там, внизу, бурлила, кипела жизнь – жужжали машины, сигналили нетерпеливые водители, пешеходы скользили ручьями по тротуарам, плотными потоками перетекали улицу по зебре пешеходного перехода. Всё, как обычно, там – внизу, у них. Всё как обычно и у него, лишь назойливо пульсирующая жилка на виске добавляла тревожности и раздражения.

Небо, почти сплошь затянутое облаками, лишь усиливало тревожность души виолончелиста. Солнце, спрятавшееся за сумрачным покрывалом облаков, не бросало больше своих радостных лучей в его сторону. Окна домов напротив зияли прямоугольными провалами, и в каждом — безграничная тьма и одиночество. «Одиночество пустых квартир…».

— Лю-ю-юди-и-и! – произнёс шёпотом Егор. – Вы есть ли в этой суетливой, безумной реке внизу, в этих тёмных квадратах окон? Где вы, не поражённые вирусом скачек и погонь? Неужели только я, насильно вырванный из этой гонки, понимаю весь бред этих устремлений и желаний? В этой гонке…, нет – погоне! В погоне за иллюзиями и миражами, в погоне за призрачным счастьем мы не видим ни себя, ни своих близких. Мы больше не дорожим теплом рукопожатий, теплом искренних слов, молчаливым, не отягощающим присутствием…. Нам не до этого, не до романтических пустяков: жизнь диктует свои правила – кредиты, долги, планы, желания….

Егор резко рванул ворот футболки, и она, не выдержав, лопнула по шву. Но он этого не заметил, а лишь простонал, как раненый зверь:

— За что? За что мне это, боже? Зачем мне эта мука невольного изгоя и разумного безумца? Зачем? Я же рождён для сцены, а не для суфлёрской будки! Я хочу жить, а не наблюдать, как живут другие….

Егор резко сдал коляской назад и, разворачиваясь, задел футляр виолончели. Футляр немного накренился, но не упал, лишь внутри него что-то гулко простонало и стукнуло. «Струна лопнула, вероятно…». Он посмотрел с сожалением на футляр и хотел продолжить движение, но, вновь заметив запылённость его, отправился на кухню за салфеткой. Вернувшись, протёр влажной тканью чёрный кожаный футляр. Критически осмотрел и, порадовавшись вернувшейся яркости кожи, открыл его. Скрутившаяся спиралью струна вызвала лёгкий оттенок досады, отчего Егор хотел уже захлопнуть футляр, но в последний момент передумал, извлёк инструмент и отвёз к столу. Положив его на столешницу, поехал в спальню и начал рыться по ящикам комода.

— Ну, были же запасные струны! Привозил же! Были! Куда она вас запихала, как ненужный хлам?!

Наконец необходимая струна была найдена, и Егор принялся реанимировать голос своей виолончели. Больше года она безмолвствовала. Больше года! Он и сам не мог поверить, что не прикасался к инструменту так долго. Поставив струну на место, уже хотел убрать виолончель в футляр, но в это время солнце, проглянувшее из-за туч, осветило его комнату, и инструмент блеснул струнами и лаком изящного тела. Егор посмотрел на окно и сквозь него в небо с разбежавшимися облаками – синева небес живительной свежестью впитывалась в его израненную душу. Невидимое за стеной солнце, отражаясь от оконных стёкол дома напротив, сверкало ярким пятном на потолке комнаты.

— Надо тебя, милая, настроить. И… давай немного поговорим.

Произведя настройку инструмента, взял смычок и провел по струнам – раздался бархатистый резонирующий голос, радостным эхом промчавшийся по квартире. Егор прислушался к звуку и тишине, оставшейся после него, и вновь провёл по струнам, пробуя голос виолончели. Зазвучала полная грусти и печали мелодия о потерянной любви и забытой радости, о горести расставаний, о горечи жизни без тепла любимых рук и глаз. Егор и виолончель, слившись в единое целое, пели Адажио Алесандро Марчело. На мгновение Егор остановился, кистью руки со смычком вытер слёзы, наполнившие глаза, глянул в окно – в синеву неба с белым облаком, выползающим из-за соседнего здания, и вновь полилась мелодия. Вновь виолончель пела в его руках. Слёзы капали на инструмент, но виолончелист уже не замечал их, полностью погрузившись в стихию заполнившего его душу и тело чувства. Он — страдал, виолончель – пела. Стены квартиры, мебель и утварь, впитывая вибрации мелодии, оживали – тепло полилось по дому. И на мгновение всё стало, как прежде – прекрасно. Мир прекрасен, когда душа поёт песнь радости, мир прекрасен, когда душа вновь становится радостным и беззаботным ребёнком, когда она отрывается от рутины бытия и голубем парит в синеве небес.

Мелодия закончилась, музыкант сидел, не шевелясь, безвольно опустив руку со смычком и повесив обессиленно лохматую, нечёсаную голову. В квартире опять воцарилась тишина. Егор встрепенулся и принялся укладывать инструмент в футляр.

— Спасибо тебе, родная, спасибо. Порадовала! Мы ещё поживём, поборемся…, мы ещё попоём с тобою.

Жизнь играет с нами в прятки

ДЕНЬ.

КВАРТИРА СВИРИДОВЫХ.

Егор, по своему обыкновению, сидел у окна и изучал мир за окном – такой близкий и знакомый, и такой уже чужой и равнодушно отстранённый от таких как он, лиц, потерявших некие общедоступные свойства и возможности. Мир, где легко и просто то, что ему, Егору, уже недоступно, и потому он вынужден приспосабливаться к новым условиям бытия. Но ни сознание, ни душа не хотели смиряться с необратимостью, не хотели принимать новые условия жизни как данность и неизбежность. Разумом Егор понимал, что если ситуацию не принять такой, как есть, то и новый мир не примет его и не пропустит в среду старого, переосмысленного и переоценённого, но до боли родного мира. Вселенский Разум, как шахматист, играющий сам с собой, где побеждает Бог — белыми, где побеждает Дьявол – чёрными. А человек – фигура, наречённая на ту или иную роль в пределах игры, её правил и поля. Всему дано свое место и своя малая крупица смысла. Но, не познав её, пешка так и останется пешкой. Рафинируя восприятие, недопустимо забрызгивать грязью рядом идущего. Каждому свое…, но, изменяя себя, невозможно не изменять мир. Иначе познание умрет вместе с телесной оболочкой. Аскетизм и самоозарение йогов — пусты, если не делиться искрой своего знания с ближним, не облагораживая и не ведя его за собой. Иначе всё – пустая игра, бессмысленная потеря времени и сил…. Жизнь – это экзамен на любовь, а любовь — ажурная ваза из тонкого и хрупкого стекла. Чем тоньше и изящней вещь, тем больше в нее вложено, тем более она хрупка, тем больше она заслуживает к себе бережного отношения и внимания. Постигая знак неравенства, понимаешь — гордыня и непрощение — это сумрачный и туманный элемент того, чего много и что призвано, играя на контрастах светлого и темного, злого и доброго, игрой разрушать Любовь и то светлое, что есть в этом мире. Гордыня — игра в иллюзию своего превосходства…. «Да, дилемма! На двух стульях не усидишь и, налево и направо одновременно не пойдёшь, а топтание на пороге – пусто. Пусто так, как может быть пустым проходное место – все идут, спешат, всё движется, но мимо тебя, и ты здесь на пороге — лишь досадная помеха, неудобное препятствие на их пути. Надо решаться уже на что-то… Надо искать свой новый путь. Старый – замело пылью прошлого».

Внимание Егора привлекла пара внизу, на остановке на противоположной стороне улицы. «Его» он заприметил уже давно – сложно не обратить внимание на человека, стоящего с букетом цветов на остановке и пропускающего маршруты. «Она» появилась за его спиной как бы из ниоткуда. В это мгновение он всматривался в людей, выходящих из подошедшего автобуса. Девушка его, вероятно, окликнула – он резко обернулся к ней. Она эмоционально жестикулировала, что-то говоря ему… Молодой человек протянул ей цветы. Девушка их приняла, наклонила голову, вдыхая аромат, и… неожиданно ударила букетом дарителя, затем, бросив остатки букета в молодого человека, развернулась и пошла прочь. До тех пор, пока она не затерялась в толпе, парень бездвижно смотрел ей вслед, и лишь затем, склонившись, начинал собирать изломанные и разбросанные цветы. Прохожие идут мимо, обтекая его; ждущие автобус или маршрутку сохраняют полный нейтралитет в связи с произошедшим, будто и не были свидетелями сцены, будто всё вокруг «не их дело». Мир безучастно живёт дальше. Он, собрав цветы, уходит в противоположную сторону. Егор пытался его отслеживать, но вскоре толпа поглотила силуэт парня, как и ранее девушку.

«Мы выбираем, нас выбирают — как это часто не совпадает. Я за тобою следую тенью, я привыкаю к несовпаденью…». Строки старой песни зазвучали в памяти, наполняя душу печалью и тревогой. «Что это было внизу? Акт возмездия за неверность или пустой каприз избалованной кокетки? Да…, вероятно, нам никогда не понять вас, вам никогда не понять нас. Живём на планете, как два разнополярных вида сапиенса, с разным типом мышления и логики, с разным пониманием происходящего вокруг и, соответственно, с разными ценностями. Ни вам, ни нам этого не изменить, а потому, дорогие мои… — Егор не заметил, как начал проговаривать свои размышления вслух, – надо принимать то, что дарит жизнь. Принимать как есть, не пытаясь редактировать в своём воображении. Мы лишь персонажи в этой пьесе, а не авторы. Знаю, принимать сложно. Так же сложно, как и мне сложно принять мою действительность. О, как это сложно – никого не винить, а просто принимать как факт».

Егор вспомнил о невскрытом письме Элеоноры. «Готов ли я прочесть то, что там, не виня, не обвиняя её? Готов ли я принять ещё один пинок судьбы?» С сомнением покачал головой. «Нет, не готов. Пока не готов… Мне надо выбраться из квартиры…, срочно на улицу, в потоки жизни, текущей по улицам города». Он посмотрел на индикатор зарядки инвалидного кресла – полон. «Тогда – в путь!» Заехал в спальню — надел спортивную куртку. В прихожей обул кроссовки. Егор давно приноровился обуваться сам, приспособив для этого кусок нержавеющей трубы – пропуская её под сгибом колена одной ноги, приподнимал трубу и укладывал её на подлокотники кресла, и обувал ногу. Точно так же поступал и со второй ногой.

Взяв ключи из ящика тумбочки подле зеркала, захлопнул входную дверь квартиры и вызвал лифт. Тот не заставил себя долго ждать и уже через мгновение, клацнув, разверз свой зев. Сердце учащённо билось: почти год он не покидал стены этого дома и впервые вышел на прогулку один.

Вот и первый этаж. В подъезде никого. Самостоятельно отстегнул от перил пандус, когда-то именно для него смонтированный здесь, аккуратно съехав, вернул его на место. В это время щелкнул замок, и дверь подъезда распахнулась – женский силуэт в светлом солнечном прямоугольнике.

— Будьте любезны, придержите дверь – я выберусь из этого опостылевшего мне склепа.

— Не обожгитесь! На улице сегодня солнечно.

«Юмористка…». Улица обдала шумом, чириканьем воробьиной стайки, скачущей по кустам у подъезда, потоком солнечного света и тепла, упавшего, как жаркий поцелуй, на щёку Егора.

Философия новой жизни

ПРЕДВЕЧЕРНЕЕ ВРЕМЯ.

НАБЕРЕЖНАЯ ВОЛГИ.

Бодро скатившись по асфальтированному околоподъездному пандусу, кресло Егора устремилось вдоль дома – мимо подъездов, скамеек и клумб, мимо детских игровых площадок и автомобильных запруд, перекрывающих пешеходные дорожки. Егор направлял свою коляску бесцельно вперёд – просто радуясь свободе, весеннему теплу и незнакомым лицам людей. Атмосфера города обдавала подзабытыми ароматами улицы: цветов на клумбах, зелёной травы, влажной земли, яркими шлейфами женских духов и автомобильных выхлопов. Егор понял: он очень хочет увидеть реку. Её просторы, волну, отражения облаков в плавно текущих водах. Явственно почувствовал запах волжских вод и их прохладную свежесть. Душа, закованная в стенах квартиры, рвалась к воде, к свободе и вневремению, к воде, уносящей все наши печали и дарящей радость блеском волн и отражением небес. «Издалека долго течёт река Волга…, течёт река Волга, конца и края нет…» — мелодия этой песни всё настойчивее и настойчивее зазвучала в его голове.

Маршрут менять не пришлось — неосознанно он двигался в сторону набережной Волги. Перекрёсток, переулок, а вот и улица, распахивающая вид на Волгу. Старые дома, затенённые деревьями, отдалённый шум автомобилей, и, как свет в конце тоннеля, приближающийся вид на набережную, на блеск воды и сияние неба в кружеве белых облаков.

Егор пересёк проезжую часть, нашёл место, где было возможно преодолеть бордюр, и отправился вдоль чугунных ограждений и скамеек к фонтану, белыми арочными струями и слышимым водопадом манящему к себе прогуливающихся горожан. Вокруг толкотня – бегают дети, проскальзывают скейтбордисты и велосипедисты. На набережной идёт бойкая торговля мороженым, сахарной ватой, воздушными шарами и флажками. Егор, отвыкший от суеты и шума, давящего со всех сторон, растерялся и, не понимая, как ему встроиться во всё происходящее, отъехал к чугунному ограждению набережной. Выбрав свободное место, поставил коляску чуть наискосок, заняв позицию наблюдателя. Справа – река, слева – фонтан и толчея, впереди – аллея, сливающаяся с силуэтами гуляющих людей.

Мимо текли ручейки и потоки праздной публики, над шумом и гамом весенней толчеи густо и смачно растекались редкие гудки теплоходов, стоящих невдалеке у причалов. Туристы прогулочных лайнеров легко узнавались по-летнему, каютно-палубному наряду – лёгкие тапочки, шорты, майка и, как правило, фотоаппарат. Егор всматривался в окружающий мир, ранее практически недоступный из-за плотного гастрольного графика, а после аварии… из-за потери интереса ко всему, что вне его страдающей души. Этот мир распахивался перед музыкантом, как ярмарочный балаган, как карнавал праздности и безудержного веселья. И Егор пожалел, что не находил в себе сил выйти к людям раньше. Как наверстать упущенное, как нарадоваться единению с окружающими, чтобы забыть сумрак добровольного заточения? Егор не находил ответа на свой вопрос. Ему припомнилась фраза, когда-то слышанная: «Делай, что должен, и будь, что будет». Около него остановились две девочки с одним облаком сахарной ваты – они с невероятным удовольствием отщипывали по кусочку и при этом восторженно делились впечатлениями о покатушках на речном трамвайчике и электропоезде, кружащем в районе большого фонтана. Их удовольствие и азарт от выщипывания сладкой ваты передались и ему, и он стал высматривать, где продают продукт радости. Найдя автомат для изготовления ваты, заметил возле аппарата и прилавка с игрушками и надувными шарами парня в дорогущем быстроходном инвалидном кресле-коляске. Молодой мужчина был без ног и левой руки, при этом он ловко справлялся со всем одной правой, не забывая улыбаться покупателям и втягивая их в разговор. Позитив этого человека был таким притягивающим, что, проведя некоторое время за наблюдением, Егор решил подъехать купить ваты и пообщаться с бойким одноруким продавцом. Лавируя меж прохожими, он остановился возле автомата с ватой, где хозяин прилавка в это время ловко накручивал белые нити сахара. Рассчитав юного покупателя, однорукий посмотрел на Егора.

— Хотел приобрести вату…, насмотревшись на окружающих детей, но… теперь не уверен – хочу ли, надо ли….

— Вы так всегда сомневаетесь в принятых решениях? – усмехнулся продавец. – Да и староваты Вы для баловства с сахаром, а то…, если хотите, могу продать надувной шарик или вон ту свистелку-дуделку, – посмеиваясь, однорукий показал куда-то на прилавке.

— А Вы продавец или хозяин торговой точки?

— А Вы из налоговой или просто праздно катающийся и задающий странные вопросы? Минутку… — Продавец уже переключился на семью, выбирающую игрушку ребёнку. Едва он успел рассчитать семью с покупкой, как возле автомата для изготовления сладкой ваты возникла маленькая очередь из желающих насладиться вкусом детства. Егор наблюдал за ловким и общительным продавцом и не замечал и тени неловкости – будто он и не видел разницы меж собой и ходящими вокруг. Ничуть не смущаясь, продавец подшучивал и над своею однорукою неловкостью, и над нетерпеливостью покупателей ваты, и над покупателями, перебирающими игрушки на его прилавке, за их нерешительность в выборе. Егор подумал, что только ради знакомства с таким человеком стоило выбраться из квартиры. Судьба будто нарочно сегодня показывает ему разные грани одного общего бытия.

— Ну, что, и Вам ваты? – Продавец вновь обратил своё внимание на Егора. – Руслан, – представился он, протягивая руку для рукопожатия. Рука поигрывала хорошо развитым бицепсом, и рукопожатие было крепким.

— Я – Егор. Пожалуй, нет – не надо ваты. Передумалось. Если позволите, я побуду рядом, понаблюдаю, как человек, оказавшийся в более худшей ситуации, чем я, фонтанирует энергией и жизнелюбием.

— Понаблюдайте, Егор. Но если бы я наматывал сопли на кулак, кому было бы от этого хорошо? А так у меня прибавка к моей мизерной пенсии и пусть маленький, но свой бизнес, гарантирующий стабильность и, хотя бы, видимость достатка. Есть семья — дети, любимая. Так что – всё, как у людей…, меня окружающих. Да и в худшей или лучшей – это относительность суждений. Всё переменчиво в жизни, дружище, никогда нельзя сказать наверняка, что завтра будет лучше, чем вчера.

— Вы это выбираете себе или ребёнку? Если ребёнку, то посмотрите-ка сюда. – Переключился он на покупательницу. – Да. Вот она….

— Руслан… я сейчас вернусь! Мне кажется, жену увидел.

Егор сорвался с места вслед ускользающему силуэту супруги. Покрутившись немного на причале меж туристами белых лайнеров и гуляющими горожанами и так и не найдя Элеоноры, решил ехать обратно – индикатор зарядки показал на два деления меньше. Вернувшись к Руслану, разговаривающему с девушкой, начавшей помогать ему с сахарной ватой, Егор напряжённо посматривал по сторонам.

— Ну, что, Егор, догнал или привиделось?

— Вероятно, привиделось, Руслан.

— Егор, мы не можем всё и всех контролировать. Тем более, зачастую мы не можем влиять и на свою судьбу. Просто живи и радуйся, что жив. Кто-то на моём месте навсегда остался там, где столкнула судьба с миной. В твоём случае также, наверняка, могло быть хуже. Отпусти жену, знаешь же – «насильно мил не будешь», и найди ту, которая будет тебя любить таким, какой ты есть сегодня и будешь, может быть, завтра. «Вчера» уже прошло, Егор. Посмотри на горизонт. Солнце приближается к кромке деревьев и скоро закончится и это «сегодня». Радуйся, что ты жив, радуйся, что ты видишь и слышишь этот мир – ведь кому-то уже не досталось такой возможности. Всё познаётся лишь в сравнении. Поверь мне. Я был в таком аду, что тебе и не приснится в самом страшном сне. Но я здесь. Живу и радуюсь. И благодарю свою судьбу и всевышнего за этот шанс. Хотя первое время… было очень нелегко и, каюсь, пил беспробудно. И если бы не друзья и любовь, вера в меня, то, возможно, я бы упустил данный мне шанс и гнил бы уже на кладбище. Тебя судьба сегодня привела к нам. И это не случайно. Да, Наташка? – улыбаясь, Руслан обратился к своей помощнице.

— Да, Руслан, – улыбнулась девушка Руслану и, полуобернувшись к Егору, помахала ему приветливо ручкой. – Привет, Егор.

— Привет, Наташа. Руслан, думаю, мне пора – аккумуляторы могут сесть….

— У меня в бардачке этой красотки-коляски, — Руслан, похлопал свою коляску рукой, как хлопают коня, — есть зарядник. Уверен, он и к твоей подойдёт.

— Нет. Спасибо. На сегодня хватит прогулок и общения. Уже и солнце прячется за деревья. Поеду домой. А что за коляска у тебя? Мощная, похоже.

— Ну, как знаешь. Не кисни. Приходи. А коляска – Майра оптимус. Хороша! Немцы производят. Они, как всегда – на высоте. Ну, пока, дружище.

— Пока, Руслан. До свидания, Наташа.

— Пока-пока, Егор.

Он осторожно отъезжает от новых друзей, толпа гуляющих медленно, с неохотой уступает ему дорогу. «Лиц не видно, только – ноги, руки и тела…».

— И всё-таки подожди. – Руслан останавливает Егора. – Мне нужно отдохнуть немножко. Пойдём попьём чайку, перекусим и потом отвезём тебя домой. Наташа, Дима при колёсах сегодня?

— Да, Руслан. Он где-то здесь болтается, сейчас подойдёт. Идите, идите, мы без тебя справимся!

— Кто бы сомневался! Не впервой же. Ну что, Егор, пойдём продолжим беседу за столом?

Егор не любил менять планы, не любил, когда его уговаривают, но он так долго был в одиночестве…

В кафе им поставили отдельный столик, быстро его накрыли и водрузили графин с жидкостью коньячного цвета. Похоже, что в этом заведении все знали Руслана, не только персонал, но и завсегдатаи кафе – со всех сторон послышалось: «Привет, Руслан», «Русик, привет».

— Руслан, через пять минут вам принесут шашлык. А пока потерпите немного…, перекусите салатом и жарким. Хорошо?

— Просто замечательно, Мариночка! Мы не торопимся. Ну что…, — Руслан берёт графин и выжидательно смотрит на Егора, — по рюмочке за знакомство? Да и кровь надо разогнать по жилам. Усмехается, глядя на гостя.

— У меня-то по малому кругу, а у тебя, слава богу, по большому. Кровь не должна застаиваться. Сам же знаешь, что бывает со стоячей водой. Она портится и превращается в болото, где потом живут лягушки и змеи. Русалок там уже точно нет…, если только ты не против встреч с кикиморами. Но с ними встречаться не советую!

Руслан засмеялся своей шутке, обнажив тридцать два белых зуба. «Голливудская улыбка». Он явно был душой любой компании, а уж девушки…, так те, наверно, просто таяли от его обаяния, голубых глаз, улыбок и шуток. И, конечно, материнский инстинкт их тянул к тому, кто нуждался, по их мнению, в заботе.

— Вот ты говоришь: несчастен…

— Я этого тебе не говорил, Руслан.

— Разве? Счастливые люди, прошу заметить, гуляют по улицам города, набережным…, сельским переулкам…, а не сидят дома, спрятавшись от всех в четырёх стенах. Надеюсь, ты зеркала дома не завесил, иногда хоть смотришь на себя?

Видя смущение Егора, Руслан вновь рассмеялся.

— Итак: ты несчастен. Но кто виновен в том, что ощущаешь себя таким? Кто, скажи, кто? Не знаешь…

— Знаю! Общество, конечно! Общество, меня отторгающее.

— Не-е-ет, ты не прав…

Егор не заметил, как за разговором выпил первую рюмку, а рука уже держала вторую. Принесли на тарелках шампуры с шашлыком и лаваш под ним. Посуда на столе задвигалась, освобождая место — объединялись блюда.

— Ты не прав, Егор. Земля, как планета, мать нам, и для неё мы все равны. Она не делает различий меж нами. Солнце, наш бог Ра, всех одинаково согревает и питает лучами своими. То есть мы с тобой для них равны. Общество… А общество — это же мы с тобой, а разве мы можем отвергать самих себя? Нет. Наберись смелости, и твоё общество примет тебя, так как здесь всё дело в самооценке. Вот ты говоришь, музыкант. Руки есть? Пальцы есть? Память на месте? Тебя же не контузило… Играть можешь? Так в чём же дело?

— Да как ты не поймёшь, Руслан! Дело в людях. В обычных людях. Кто пойдёт на мой концерт, если я в инвалидном кресле? Им… — Егор взмахнул рукой, обозначая пространство зала, — им неприятно меня видеть таким.

— Ха! А ты их спрашивал об этом? Посмотри вокруг внимательно – на тебя кто-то косится, хмурится, сторонится? Они даже не замечают тебя. Ты таким вот – лохматым, небритым и, главное, сникшим, им не интересен. Понимаешь? Не интересен! А слушатели твоих выступлений идут не на тебя поглазеть. Они идут тебя слушать. Вот, представь, что ты – поэт. И тебя парализовало и говорить ты тоже не можешь.

Руслан сделал паузу, глядя на своего собеседника, и пододвинул к нему ещё одну рюмку с налитым до краёв коньяком.

— Представил? Вот! Истинная трагедия. А у тебя пустячок! Всевышний просто сбил с тебя спесь и сделал ближе к земле. — Руслан громко захохотал, так что посетители кафе начали поворачиваться к ним, изучая весёлых собеседников.

— Помнишь сказку про Геракла и Антея? Вот…, нельзя отрываться от земли, а от народа – тем более. Не народ, не общество, а общество — это мы с тобой – не забыл? – перевернули твою машину и загнали тебя прятаться на… Какой там у тебя этаж?

— Седьмой…, — произнёс Егор, поедая с аппетитом шашлык, как дикарь, срывая ароматное мясо зубами с шампура.

— Вот…, не мы, значит! До сих пор мы вообще о тебе ничего не знали. А классической музыки мне и здесь хватает. Её всякий раз крутят на набережной – то Чайковский, то Штраус, то… Полонез Огинского, то… ещё что-нибудь. Хватит грызть мясо! Ещё по рюмочке, и мне на работу – деньги считать, а тебе… А тебя отвезут сейчас домой и сопроводят до квартиры – для пущей надёжности.

Егор посмотрел на графин, Руслан только что его поставил на стол, разлив по рюмкам – там плескались остатки влаги, лечившей больное сознание Егора. «Хорошо посидели. По рюмочке за знакомство…».

Ящик Пандоры

УТРО.

КВАРТИРА СВИРИДОВЫХ.

Егор проснулся, но не спешил открывать глаза и покидать постель. Лежал, прислушивался к пространству дома. «Как-то всё не так в квартире – звуки, запахи…». Вспомнил о вчерашних посиделках и философствующем продавце. Смутно припоминалась дорога по ночному городу – мелькали витрины, яркие вывески, светофоры…. Какие-то люди помогли ему попасть в квартиру…. Побаливала голова. Лёжа на спине, открыл глаза. Утро. Естественный солнечный свет, попадая сквозь окно в спальню, делил её на тёмную и светлую стороны. Егор перевернулся набок…, глаза от увиденного округлились. Он привстал и сел на кровати, рассматривая лежащую рядом девушку. Её изящную линию спины, руки, убранные под подушку. Длинные светло-русые волосы соседки по кровати были разбросаны по подушке и её плечам.

В гостиной что-то скрипнуло и упало, затем послышался женский голос: «Милый, не брыкайся. Уже утро…, пора вставать…».

Егор ещё раз посмотрел на девушку в его постели – она по-прежнему сладко и беззаботно спала. Поискал глазами свою коляску и, не обнаружив её, решился спуститься с кровати и на руках, спиной вперёд, отправиться на поиски. Волоча за собой по полу ноги, выбрался из спальни.

В гостиной на диване лежали два «сюрприза». Девушка, в которой Егор признал Наташу – вчерашнюю помощницу Руслана, приподняла голову.

— О, страдалец проснулся! Доброе утро! Мы думали, ты до обеда будешь дрыхнуть…

— Доброе. А где мою коляску потеряли?

— На кухне осталась – ты там уснул. Дима с Леной тебя уложили в кровать. Дима-а-а, вставай! Уже хозяин проснулся. Нам пора тоже….

— Встаю-встаю! Зачем так орать над ухом?!

Дима, атлетически сложенный парень, сел на кровати, сонно моргая и рассматривая Егора на полу.

— А ты чо на полу-то?

— Дима, не тупи! Ты же сам его вчера из кухни на руках выносил. Коляску верни человеку… А Лена что там не встаёт? Пригрелась под боком хозяина?

— А, точно! – хлопнул себя по лбу Дима, – сейчас прикачу.

— Дима, там рычаги надо перевести на холостой ход! – вслед ушедшему Диме крикнул Егор. – А Лена ещё сладкие сны смотрит.

— Да помню! Ты вчера меня долго и занудно просвещал о своей коляске. Круглыми ногами ты называл её. Целую лекцию прочёл, как обращаться с этим важным аппаратом, —

донёсся весёлый голос Димы с кухни, а вслед за голосом на пороге гостиной появился и сам Дима, вкатывая коляску.

— Вот. Садись. Или тебе помочь? Нет? Сам… Достойно! Дело нужное, раз «сам». Кстати, приходи к нам в клуб – подкачаешься. Тренировка — хорошее лекарство от депрессии. Лучше, кстати, чем коньяк, что вы пили вчера. Я, к слову, не пью. Фитнесс-тренер.

Егор самостоятельно взобрался на коляску, устроился поудобней.

— Ну, что…, гости мои дорогие, почайкуем на завтрак? Наташа, похозяйничай, пока я умоюсь, ладно?

— Хорошо. Но ты давай уже выкатывайся. – Наташа сделала выпроваживающий, выметающий жест, – мне для начала одеться надо.

— Всё – укатился!

Егор вкатился в ванную комнату. Специально под коляску были переделаны дверные проёмы и двери – повесили купе. Егор привел, впервые за эти дни, себя в порядок – умылся и даже побрился, наблагоухался гелем после бритья….

Выезжая из ванной, столкнулся с соседкой по кровати – маленькой, хрупкой и миловидной девушкой.

— Упс! Простите, Егор.

— Это Вы меня извините, милая соседка, – разогнался, будто я здесь один живу.

Лена молча улыбнулась и показала пальчиком на ванную комнату.

-Вы позволите?

— Да, конечно. Простите, что загораживаю…, я на кухню.

На кухне уже хозяйничали Наташа с Димой, накрывая стол из продуктов, которых явно не было в холодильнике хозяина квартиры.

— Проходите, Егор, не стесняйтесь…, пролетарии всех стран объединяйтесь…, хотя… вы, конечно, не пролетарий, но – присоединяйтесь… к другим не пролетариям! Что-то балагурить сегодня у меня не получается. Вероятно, не выспалась.

— Всё нормально. Я вот только что-то не припомню, чтоб у меня в холодильнике были грибы, сыр и паштет…, яйца…, яйца варёные?

— Да. Яйца вороньи, – вновь пошутила Наташа и стушевалась, разведя руками, признавая свою неудачу в шутке. — Это Руслан нам вчера пакет водрузил для тебя. Вороне бог послал кусочек сыра, ну, а нам – Руслан продукты на завтрак. Лена-а-а! Ты долго там ещё? Кофе остывает… Живее! Нам ещё к бабулькам бежать, не забыла? Мы с ней волонтёрим – помогаем одиноким старикам. Ну, всё уже – все за стол. Живо.

Егор подъехал к окну на кухне.

— Волонтёрите самостоятельно?

— В смысле – самостоятельно? А, нет. Мы не Тимур и его команда! Епархиальная социальная служба. Дело богоугодное… в нашем нынешнем циничном мире. Пока чиновники решают, где им бабки настричь для отдыха в парижах и антальях, мы работаем вместо них под эгидой церкви.

— Дело хорошее…, но упрёки бессмысленные, Наташа. Там тоже есть нормальные люди…, и я знаю таких. Везде главный враг – человеческий фактор.

— Вот именно – есть. А должны быть все порядочными! А то как глисты в теле государства. К тому же, чтоб не было этого врага под безликим наименованием «человеческий фактор», надо профилактику чаще делать. Коммунисты с этим вашим фактором боролись, а эти…, только по кабинетам их пересаживают… вместо нар в местах, не очень отдалённых.

Егор замолчал, переваривая услышанное, затем рассмеялся.

— Вот уж не думал, что судьба познакомит с революционерами.

— А кто здесь революционер? Я? Нет. Димка? Так ему лишь бы протеин поглощать, а там – трын-трава…, гормон роста или что вы там потребляете, воспевая античные формы?

— Началось! Витаминки пьём. И много работаем… над телом. Егор, не обращайте на неё внимания, все называют эту красотку товарищ Наташа. Бурный социалист с религиозным уклоном – взрывоопасный коктейль!

— Не обращайте внимания! Это на тебя… мне не надо обращать внимания. Старость придёт, и ничего не останется от мышц, как и в голове…, так как туда ничего не вложено!

— Блин, Наташа! Давай не будем с утра, да ещё в чужой квартире, мериться интеллектом.

— Опять ссорятся? – вошла Лена, – не принимайте за чистую монету, Егор, для них это как: «дорогой, я тебя люблю», «милая, я тебя обожаю».

— Всё, народ! Тайм-аут. Перемирие по случаю завтрака. А вы, Егор, что как в гостях? Двигайтесь ближе к столу и налегайте на пищу, нам ниспосланную. Они хоть и ругаются…, но посмотрите, лопать не забывают.

Егор расположился за столом, где внимательная Лена уже выкладывала ему на тарелку кусочки сыра, нарезанные половинки очищенных яиц, грибы…. Только сейчас, уже сидя за столом, Егор заметил на подоконнике вскрытый конверт письма. Выражение лица было настолько красноречивым, что Лена поняла его без слов.

— Это вы вчера его вскрыли и читали нам. Рыдали, грозились выбросится из окна… Наташа, что ещё было?

— А? Застрелить лживую предательницу и её бойфренда… Да много чего было! Весь вчерашний бред не воспроизвести. Егор, мы остались в квартире у вас именно из-за истерики с письмом. Руслану звонили…, и он сказал, чтоб от вас ни на шаг не отходили. И вы действительно хотели выползти в окно. Дима вовремя зашёл на кухню… Так что, когда мы уйдём, вы сможете его перечитать и пережить всё заново. Хотя… это опасно рецидивом, а? Придётся или письмо забрать пока, или Диме остаться сиделкой…

— С ума сошла! У меня через час группа будет. Позвоните Руслану – пусть кого-нибудь пришлёт.

Егор покраснел, слушая перепалку. Ему стало стыдно, но он не мог припомнить ничего из услышанного.

— Не надо… присылать никого…, я справлюсь. Когда такие друзья рядом…, есть смысл жить и бороться за место под солнцем. Ладно, завтракаем. Хватит уже о грустном.

— А мы уже всё, Егор, — перекусили. У нас всё быстро – долго думать нет времени. Мы же не дома – нам есть куда торопиться. Посуду только сполоснём и побежали. Пообещайте, что будете паинькой, или звонить Руслану?

— Нет, не надо звонить. Всё в порядке. Правда – я в порядке. Большой уже мальчик – справлюсь.

— Пообещайте!

— Обещаю! Честное комсомольское.

— Без шуток, Егор.

Егор посмотрел на серьёзную Лену и несколько сник: с ним, как с ребёнком, говорят, или как с человеком с неустойчивой психикой. Покосился на расцвеченный в лучах утреннего солнца белый с желтыми оттенками конверт.

— Обещаю обойтись без глупостей и истерик…

— Вот и замечательно!

Наташа домыла посуду и вытерла руки.

— Ну всё, команда, на выход! Егор, до встречи. Надеемся, что до скорой: Вы нам пообещали концерт — исполнить пьески на виолончели. Так что ждём приглашения.

Ребята гуськом потянулись к выходу. Дима молча пожал руку и вышел первым. Щёлкнул замок закрываемой двери. И он вновь один.

Егор вернулся в кухню, взял с подоконника конверт с письмом и отправился в гостиную, к своему излюбленному месту. Положил его на подоконник, посмотрел сквозь синеву стекла в мир – по ту сторону оконного барьера. А там солнце радостно сияло, поднимаясь над крышами домов, и небо радовало яркостью голубого простора. В выси посверкивал фюзеляжем самолёт, оставляя за собой след – сдвоенный хвост кометы, а чуть ниже видимого следа парила стайка голубей, творя кульбиты и то растягиваясь вширь, а то сжимаясь в шар неправильной формы. Мир проснулся, мир пробудился и благодарил пришедшую весну за радость пробуждения, за радость погреться на солнышке, за радость видеть пробивающуюся зелень ветвей деревьев и земли, вчера ещё удручавшей своей чернотой.

Егор тяжко вздохнул, как мог бы вздохнуть смертник в смирении своём принимая неизбежное. Извлёк мятую бумагу письма из конверта, разгладил рукой на колене. Ещё раз взглянул в небо, где след самолёта уже растёкся, превратившись в лёгкую дымку. «Как лёгкий газовый платок, брошенный в воду сбежавшей невестой». Развернул конверт и принялся читать письмо Элеоноры:

«Дорогой мой, милый Егор! Поверь, мне очень трудно писать тебе, трудно подбирать слова так, чтоб они были приняты и поняты тобой. Сейчас ты винишь весь мир и, конечно, меня в первую очередь. Но это просто жизнь. В Индии на людей нападают тигры и слоны – и там горько оплакивают безвременно ушедших в мир иной. В океане акулы, скаты и морские змеи угрожают жизням людей. Огромное количество аборигенов джунглей гибнет в пастях крокодилов, аллигаторов или анаконд. В пустынях и степях люди страдают от укусов ядовитых змей и пауков. Это просто жизнь, которую надо принимать, так как мы не властны над её течением.

Я как-то видела ужасный фильм про нравы африканцев, где отец семейства выволакивает, именно выволакивает, а не выводит, ребёнка и, бросив его на землю, начинает душить стопой ноги, поставленной на горло малышу. А тот в ужасе и непонимании – за что и почему так к нему относятся его самые близкие люди на этом свете. Это жизнь, Егор. И она редко бывает справедливой и такой, как мы хотели бы. Её просто надо принять такой, если нет сил и возможности изменить. Надо принять и жить дальше, оставаясь собой, не деформируясь от невзгод, не прогибаясь от горя. Не позволять случайности или року растоптать тебя. Говорят, «Бог не даёт нам испытаний, которые мы не смогли бы выдержать и преодолеть».

Я верю: ты справишься! Я знаю: твой интеллект и твоя харизма помогут тебе в этом. Ты умный и талантливый человек. Ты сможешь! Ты не должен меня осуждать – я лишь слабая обычная женщина, единственное достоинство которой – красота и обаяние. И то, и другое с возрастом уходят. А я не готова похоронить себя заживо в этой квартире, я не готова сходить с ума вместе с тобой от твоих депрессий и твоего отчаяния. Без меня ты будешь сильнее. Я не тот человек, не та женщина, что нужна тебе по жизни. Ты слишком хорош для меня. Я живу в циничном мире, мой мир — цифры, цены, прибыль, доход, прогнозы рынка. В моей жизни нет места страданию из-за того, что некая музыкальная фраза была недостаточно выразительной и яркой, или что строфа теряет что-то при редактировании – или смысл, или ритм и размер. Я не имею права на ошибку! Мои ошибки стоят дорого. Это моя профессия — делать безошибочные экономические прогнозы. И мой прогноз: наш брак – банкрот. И я, пока молода, должна найти себе другого спутника жизни. Постоянство, верность, стабильность – лишь иллюзии нашего воображения и наших ожиданий. В мире всё течёт и изменяется. Стагнация – смерть. Ночь и день, солнце и луна, жара и холод, рождение и смерть и так до бесконечности. Всякий, кто родился – умрёт. Умрёт в своё время, но – умрёт. Это и течение, изменчивость жизни, это и её развитие. Наша свобода воли и выбора – жить ничтожеством или стремиться к вершинам достижений и постижений. Как это делают, может быть, альпинисты – упорно карабкаясь на Эверест, ежегодно они терпят потери в своих рядах, но это никого из них не останавливает. Каждая смерть – личная драма и только. Тебе повезло – ты так же красив, умён и талантлив, как и до аварии. А ноги не самое главное, тем более в твоей профессии. В противном случае надо считать, что в автомобиле главное – колёса, а не водитель. А потому – если что-то нельзя поставить в автомобиль, шедшее по проекту, то можно подправить, приспособить нечто иное – гусеницы вместо колёс, например, или ещё что (не инженер – не знаю). Ты был музыкантом и остался им. Тебе надо взять себя в руки, перестать себя жалеть. Всё, что было раньше и что произошло – уже в прошлом. Живи настоящим. Иначе миражи прошлого уничтожат тебя раньше, чем ты это осознаешь.

Вероятно, у меня нет материнского инстинкта, чтоб денно и нощно опекать тебя, но, думаю, тебе это и не нужно. Ты просто должен идти дальше. Идти один, без меня. Ты же знаешь: мы все лишь попутчики по жизни. Мы вместе до тех пор, пока по пути, пока цели совпадают. Не все пары, а точнее – далеко не многие, становятся единым целым, сублимируя сознание и дух. Ты найдёшь ту, с кем будет у тебя единство и души, и тела. Ты будешь счастлив!

Наша влюблённость была ошибкой, навеянной романтизмом древних мест – Адриатическое море, Афон, Гомер…. Всё это вскружило голову, опьянило наше сознание. Но рутина жизни не терпит праздности! За всё приходится платить. Праздник, мой дорогой Егор, закончился! Наше сознание отрезвело, пришло в норму, и сейчас мы видим реальность – мир и себя в нём без прикрас, как есть на самом деле! Лучше отрезветь в молодости, чем в старости оказаться у разбитого корыта и моря нереализованных надежд и желаний. Согласись со мной. Я знаю, ты со мной согласишься, с моей правотой. Пусть позже, когда отболит, но согласишься.

Ты же считаешь меня предательницей, изменницей? Может, ты и прав. Но не сейчас я предала тебя и нас, не после аварии, а задолго до неё. Да и авария та была лишь следствием ссоры с любовником. Ты ничего не видел, кроме музыки. Ты не замечал даже меня! А мне нужно было внимание! Мне оно жизненно необходимо. И мне его дали. Так всегда в жизни – если не ты, то кто-то другой это сделает за тебя. Тебе в этом винить некого, кроме себя, разумеется. Ты, как священник, женатый на церкви, а семья уходит на задворки служения. Ты служишь музыке, ты радуешься Музам, а не мне. А я не Муза, я телесное создание, и меня надо любить в этом мире, а не в мире грёз! Я много прошу? Просила… Не думаю. Просто мы разные, из разных миров, и лишь случай, как в шутку, свёл нас вместе…».

Егор оторвался от письма, судорожно глотнул воздух. Ему казалось, что написанное похоже на гром среди ясного неба. Он – слепец! Он был слеп и ничего не видел, а здесь, рядом, оказывается кипела жизнь страстей. О, наивный!

Он не мог не согласиться с доводами Элеоноры. Она всегда была умна и этим восхищала его больше, чем красотой или обаянием. «Я должен смириться со случившимся и принять неизбежное. Принять, как расплату за свою слепоту и жизнь в миражах тщеславия». Егор продышался. Ещё мгновение назад его смертельно белое лицо вновь приобрело розовые оттенки жизни. Он продолжил чтение:

«…Или я попросту не твоя муза…, хотя это всё едино! Да и поздно разбирать случившее. Надо делать правильные выводы. Жизнь, как школа, задаёт нам задания и, если не выучил или не справился – пожалуйте не второй год или в страну невыученных уроков. Но в нашем случае всё просто – ты не мой попутчик. Наш реальный путь был коротким – путешествие по Греции, но мы насильно проследовали и дальше вместе. И вот расплата…. Кто-то из нас должен был заплатить за эту ошибку и это своеволие. Возможно, жребий пал на тебя из-за твоей же настойчивости в дальнейшем нашем совместном пути?

Прости меня за правду, что таила от тебя столько времени и вот теперь вытряхнула на тебя всё, как ворох старых и ненужных вещей. Да, я предательница! Но и ты меня предал – ты мне изменил со своими музами. И пусть они иллюзия, но измена от этого не перестаёт быть изменой. Ментальная измена даже хуже физической – физическая временна, а ментальная – постоянна. Я не пытаюсь себя оправдать и защитить, я лишь пытаюсь сказать, что в эту игру играют двое. И виновны двое! Ты давно уже забыл, что бросило нас в объятия друг друга. Ты забыл запах весны, гроз, пробуждающих к жизни. Ты не помнишь, как манит к себе море и ночная луна. Тебе было всегда не до меня – необходимо готовиться к концертам и гастрольным турам. Ты у нас – солист. А я лишь приложение. Тебе всегда нужно быть в форме, тебя нельзя беспокоить и расстраивать в ответственные моменты твоей жизни. А где же моя жизнь? Ты, как космонавт в скафандре, вращаешься в космосе, выполняешь свои, непонятные большинству, задачи, а жизнь сама по себе, где-то внизу, под ногами вращается в виде целой планеты. Твоя самоотверженность может быть принята только тобой. Твоим поклонникам, вчерашним, нет дела ни до неё, ни до тебя. Ты не ценишь жизнь, данную тебе, ты играешь в неё, балуя себя иллюзиями, теша своё самолюбие и тщеславие. Тебе приятно самообманываться! И жизнь, и окружающие не могут тебе в этом отказать. Но придёт время, когда ты не сможешь играть так виртуозно, как играешь сейчас, и тогда все отвернутся от тебя – магия твоих иллюзий рассыплется тленом. Забудут тебя, как будто и не было никогда. Разве ты не знаешь таких трагических примеров? Тебе повезло, что жизнь дала тебе урок, пока ты молод. Благодари её за это, а не кляни. И я – лишь фигура в этой игре, а не игрок. Считай, что авария и наше расставание — это первый урок жизни, потерявшей терпение. Это первое предупреждение жизни тебе. Это первый залп орудий по твоим иллюзиям, и они, как вороны, уже каркая, разлетаются по сторонам. Но если ты будешь невнимательным и плохим учеником – они вернутся. И тогда, может быть, жизнь применит более тяжёлую артиллерию. Тебе повезло – ты жив! Дыши! Живи! Радуйся, наслаждайся каждым мигом, дарованным тебе! Может быть, дубля два уже не будет? Люби, Егор, и будь любимым!

Твоя вчерашняя любовь – Элеонора.

Целую, обнимаю и сопереживаю тебе».

Егор, дочитав письмо, скомкал его, плотно сжал кулак, будто хотел, чтобы письмо от этого давления бесследно исчезло, перестало существовать в его мире. Сидел, долго уставившись в пустоту, куда-то поверх крыш домов и облаков, наползающих на горизонте. Солнце продолжало своё движение по дуге сферы, а Егор всё сидел. Казалось, вся жизнь покинула его – он перестал существовать в этом мире, его сознание покинуло тело, как покинула его мир Элеонора…

Егор вздрогнул и пошевелился. Сознание вернулось в покинутое тело. Он осмотрелся, будто не мог понять, где он и кто он, вздохнул, включил питание коляски и подъехал к ноутбуку, стоящему на письменном столе в спальне. Написать ответ женщине, предавшей, покинувшей тебя, променявшей, как старую вещь, на более новую и нужную – непросто. Очень непросто писать ответ, в то время как в твоей голове ураганы и цунами крушат всё, что ты строил изо дня в день, из года в год. Вызвав редактор на экран, долго не решался поставить первую заглавную букву письма. Он попросту не знал, что писать – обвинять не хотелось, а душа, ещё не приняв действительность и не простив предательства, схлопывала пространство в точку чёрной космической дыры, поглощавшей всё светлое и дорогое.

Появилась первая буква, вторая… дальше легче и проще – слова, как корабельные звенья цепи, схватывались и ползли, выстраиваясь в строки. Егор включил принтер и вывел на печать набранное, ещё раз перечитав, свернув, уложил в конверт, пришедший с письмом Элеоноры. Подписал его авторучкой, подаренной Элеонорой поэту в первый год их совместной жизни. «Какая ирония судьбы»! Он вывел на белом теле конверта: Альфа-банк, Элеоноре. От Егора Свиридова. Повертел его в руке, думая, как поступить с конвертом и, приняв решение, покатился в прихожую. Там положил его на тумбочку. «Придут ребята – через них передам. Или сам прокачусь…».

А на экране ноутбука в спальне светилось письмо:

«Элеонора, признателен тебе, что ты нашла в себе силы и сообщила мне правду, так долго терзавшую твоё девичье сердечко. Верю: это было нелегко. Но очень надеюсь — тебе стало теперь легче. Ты призналась и выговорилась. Говоришь: «нам не по пути…». Я принимаю твой вердикт и желаю тебе счастья в твоей новой жизни, без лжи, надеюсь, и иллюзий. Отвечу тебе тем же, с чего началось наше знакомство – стихотворением. И может быть, оно уже не так красиво, как то, оставшееся в прошлом, но оно правдиво и искренне. Ты любишь правду, а ложь, как и неискренность, тебя томит и угнетает. Я буду правдив и искренен, и… вежлив. Да, ты права: всё в жизни течёт, ничто не стоит на месте и ничто, и никто не вечен. В жизни так и происходит, просто в силу растянутости во времени, мы не сразу замечаем изменения – рождаешься яркой радостной сливкой, а к концу жизни становишься ворчливым урюком. Пока ты – сливка, радуйся солнцу и весне, радуйся жизни.

Слепец

Гоня перед собой дожди и грозы,

Весна вступила в серый мир.

Я долго жил в страницах прозы,

А ты – эпических сатир!

Ты снова празднуешь весну,

Ты снова думаешь о лете…

А я – в сомненьях и в плену…

Слепец! С мечтой о свете.

Я помню: шум морской волны,

Луны печальную дорожку,

Как чувствами с тобой полны,

Ворвались в пастухов сторожку…

Ты не права! Я помню розы,

Весной раскаты помню гроз…

И, как в преддверии угрозы,

Шипы от этих красных роз!

Ты не права! Ведь тот порыв

Ошибкой не был в жизни нашей,

Но нити золотой обрыв

Теперь не сделает нас краше!

Мгновенья те не позабыл:

Когда встречал тебя, любил…

Прощай! Твои права на счастье

Не мне оспаривать в ненастье.

Элеонора и Матвей

ДЕНЬ.

УЛИЦЫ ГОРОДА.

— Ну, давай же быстрей! Что ты там телишься?

Автомобиль Матвея стоял на перекрёстке, готовясь к повороту на главную дорогу. Он нервничал не из-за заторов на дороге, а от того, что опаздывал. Его уже ждала Элеонора. А он тут, в трёх кварталах от неё. Наконец ему удаётся вписаться в поворот. Он проезжает остаток пути, выискивая парковочное место. Машин, как воробьёв на улице – куда ни глянь, везде полно. Не протиснуться. Вот он замечает свободное место, пропускает машину на встречной полосе, готовясь занять свободное место. Но в то же мгновение место занимает Камри с блондинкой за рулём.

— Твою ж дивизию! Вот тебе надо было?!

Едет медленно дальше в поисках места для машины, за ним хвост из фафакающих нервных автомобилей. Завидев место, резко сворачивает. Уф. Можно чуть расслабиться – место занял. Припарковавшись, Матвей хватает букет цветов с заднего сидения и бежит в кафе на обед с Элеонорой. Кафе за углом этого длинного здания. Матвей огибает угол и бегом подлетает к кафе. А вот и Элеонора видна за стеклом заведения. Она уже заняла любимый их столик и в ожидании Матвея изучает меню. Матвей быстрым шагом входит в кафе и усаживается за столик, положив цветы на стул рядом.

— Прости, дорогая, везде пробки! Город встал. По узким улочкам можно пробиться только на танке, передавив все эти консервные банки. Эра индивидуального автомобиля закатывается. Пора вертолёт индивидуальный покупать.

Говоря, озирается по сторонам, бросает взгляд на букет цветов, сиротливо лежащий на сиденье стула.

— Прости, цветы тебе!

Матвей привстаёт и через стол тянется к Элеоноре, целуя её в щёку.

— Ты уже заказала?

— Да. Уже несут.

К их столику подходят два официанта и выкладывают заказанное.

— Как дела на работе, дорогая? Ты что-то очень неэмоциональна. Всё в порядке?

— В порядке. Дела – как в банке. Сотрудница накосячила с валютой, и теперь мне разбираться и с ней, и с её оплошностью. Ты тоже – не как всегда. Необычно видеть тебя таким взъерошенным. Что-то случилось?

— Ерунда. Мелкие текущие проблемы бизнеса. Так же, как и у вас в банке… человеческий фактор – называют эту проблему. Разберусь. Ах да, вспомнил! Мне сегодня сказали, что видели Егора на набережной Волги, в подвыпившей компании. Говорят, был очень пьян. Пьянее всех. Орал всякую ахинею. Чуть полиция его не забрала. Он не сопьётся там без тебя?

— Ты меня уже хочешь вернуть?

— Шутница! Нет, конечно. Ты же беспокоишься о нём, вот и делюсь информацией.

— Такие, как он, не спиваются. Он алкоголь употребляет очень редко – початая бутылка любимого бренди может год питься. Он же трудоголик от музыки! Работа – это и есть его жизнь. И в ней нет места больше никому. Спиваются бесцельно живущие, он же – целеустремлённый. Так что я за него спокойна. Он с детства приучен к терпению. Ты же и сам знаешь, что такое музыка. Музыкальная школа, репетиторы, слёзы обид и отчаянья, мозоли на пальцах и так далее. Закалён в боях с невзгодами. Да и… говорят, случайностей не бывает. Так что… та авария, в какой-то мере, спасла его жизнь от профессионального краха. Он стал терять глубину своей музыки, чувственность…, излишне погрузившись в гастроли и купание в славе гения. А за это наказывают… гениев. Он теперь, как Птица Феникс – возрождается из пепла. А я – всего лишь сошла с его пути, при мне он стал терять свою музыкальную особенность…

— Вероятно, ты права, дорогая. Да и что это за жизнь?! Служение Храму Музыки, а не жизнь. Он женат был на музыке, а не на тебе.

— Он не был на мне женат. Ты разве забыл?

— Я сказал — образно. У него не было времени на тебя и женитьбу. Мы с тобой больше подходим друг другу – мы живём в реальном мире, бизнес и есть наша жизнь.

— Давай уже забудем прошлое и отпустим его?! Ну, что – приступим к обеду? Пока он не остыл. Приятного аппетита!

— Приятного аппетита.

Руслан и его команда

ПРЕДВЕЧЕРНЕЕ ВРЕМЯ.

НАБЕРЕЖНАЯ ВОЛГИ.

Руслан с вершины своей коляски, как полководец на поле битвы, руководил сборкой прилавка и раскладкой товара. Помогали ему в этом два молодых человека.

— Максим, а где коробка с мыльными пузырями? Почему я её не вижу?

— Так ты же сам сказал: она только для выходных дней.

— Да, но посмотри! Посмотри вокруг, посмотри, какие деньки стоят! Все рвутся прогуляться по набережной реки, все рвутся к воде и природе, хотят отдышаться после зимней городской пыли. С детьми гуляют. Ты это видишь, коммерсант? Это летом – только в выходные, а пока свежо, тепло – надо торговать. Это же весна. Люди засиделись по квартирам и кабинетам. Лови момент, называется. Давай бегом за коробкой, а то упущенную выгоду на тебя повешу, — заулыбался Руслан, глядя на обескураженного помощника.

— Дамир, зачем ты это ставишь вперёд? Да, это…. Загораживает мелочь. Убери на дальний край прилавка. Меняй местами… Вот, другое дело! Сейчас Максим вернётся – принесите аппарат для сахарной ваты. Детей сегодня много – пусть побалуются и нас побалуют своей денежкой. Правильно говорю, Дамир?

— С тобой разве поспоришь?!

— А зачем спорить, если и так всё очевидно? О, пастух, сын пастуха, пришёл. Привет, басурманин!

— Тоже мне славянин нашёлся! Привет-привет, Руслан. Как сам, семья, дети? Дамир, здорово! А что, где Макс сегодня? Прогуливает, сачок. А нет, вижу – тащит что-то. Что стырил, Макс?

— Здорово, Ибрай! – почти в один голос приветствовали пришедшего парни.

Ибрай поздоровался со всеми за руку, и помощники Руслана ушли за аппаратом для изготовления сахарной ваты.

— А что ты в гражданке сегодня? Не в наряде? Кто же нас пасти будет здесь, а, басурманин? – посмеивался Руслан над своим однополчанином, теперь служащим в полиции.

— Нет, не в наряде. Свободен. Другие дела есть…. Знаю точно: не я ваш пастух сегодня. И почему «пастух», а не «пастырь»? Я же вас опекаю, как пастырь…. Что скажешь, мудрец доморощенный?

— Ну нет…, пастырь – он духовный человек, не стяжатель. А ты есть стяжательная бездуховность на службе у государства. А пастух ты потому, что сын пастуха – твои предки пасли четвероногих и стригли их, а ты предал семейные традиции и теперь пасёшь двуногих и стрижёшь их. – продолжал посмеиваться над Ибраем Руслан. – Вот такая она, мудрость моя, басурманин.

— Договоришься у меня…, рыбак, сын рыбака, ставший купцом…, а нет – мелким лавочником ставший. Вот уж в ком предательство традиций, а не во мне. Неважно, кого пасли мои предки, и неважно, кого пасу я. Главное осталось – пастухи! Так что в нашем споре победила истина, стало быть – я.

Максим с Дамиром принесли агрегат для ваты и пошли разматывать кабель для подключения его к электросети.

— Какая истина? Я сменил вынужденно род занятий, а ты – осовременил семейное призвание…. Полисмен.

— Руслан, я зачем тебя несколько километром нёс по горам на себе? Чтоб ты мне теперь зудел? Полицейский полицейскому – рознь, как и человек человеку не всегда друг.

— Какой ты обидчивый сегодня, басурманин. Что случилось, кто обидел: или звание очередное не дали, или в мечеть грешника не пустили? – продолжал зубоскалить над однополчанином Руслан.

— Я его спас от потери крови и переохлаждения, нёс несколько километров по горам, рискуя свернуть шею себе, — обратился Ибрай к подошедшей Наташе, машущей всем приветственно ручкой. – Стал ему братом, отдав свою кровь в санчасти, а он? Он выбрал меня жертвой для оттачивания своего ехидства и остроумия. Надо было тебя там бросить. Сколько бы людей мне спасибо сказали! Зубоскал надоедливый. Как комар.

— Вот-вот…, о том и говорю – вы полицейские хорошие там, где вам хорошо и выгодно. Истинный басурманин. Скиф… с раскосыми и жадными глазами.

— Руслан, если в зеркале не видишь свои глаза, так хоть на прилавок свой посмотри – изобилие товара как жажда выгоды. Да и строки эти Блок о русских сказал, считая их скифами. Усёк? Умник. Да и что ты то на полицейского нападаешь, то на басурманина? Кто тебе из них плох, или Ибрай, спасший тебя, не угодил чем?

— Наташа, ты не считала, сколько раз он сказал о том, что спас меня? Медальку получил? Получил. Благими делами не стоит кичиться! Так-то, басурманин…

— Руслан, а сахар где? Мне из чего вату делать? – встряла в дружескую перепалку Наташа, тем самым говоря: «хватит трепаться – работать надо».

— Дамир, Максим, где сахар? – переадресовал вопрос Руслан своим помощникам, в этот момент стоящим у прилавка и прислушивающимся к болтовне Ибрая и Руслана.

— А что, здесь нет разве? – заглянул в прилавок Максим. – Дамир, ты его не приносил?

— Я думал, ты возьмёшь….

— Ну, вы молодцы, школота, – возмутилась от препирательств Наташа. – Давайте, живее несите сюда! Вот уже желающие стоят, – показала Наташа на остановившихся возле неё девочек.

— Девочки, вам сахарную вату?

— Да. А долго это?

— Миг. Один миг. Школота, вы ещё здесь?!

— Мы мигом, товарищ Наташа. Сей же час доставим необходимый продукт, – крикнул, убегая, Максим.

Ибрай, наблюдая сценку, рассмеялся.

— Ещё один паяц растёт. Руслан, ты себе в команду специально таких набираешь или здесь их заражаешь, как вампир, выпивая их кровь?

— Аура здесь такая, Ибрай. Вот и ты уже начал стебаться.

— Ну, ты же знаешь: Восток дело тонкое! У нас это в крови. Слышал когда-нибудь про Алдара-Косе?

— Это что, герой ваш?

— Нет, просто очень остроумный чувак. Народный эпос, понял…

— Понял: сказочный мудрец твоего народа.

Максим и Дамир вернулись, запыхавшись, с пачкой сахара.

— Там больше нет. Это последний килограмм.

— Хватит нам на сегодня, – Наташа забрала у мальчишек сахар и приступила к приготовлению лакомства.

— Ладно, Руслан, рад был повидаться. Пойду своих коллег, пастухов, посмотрю.

— Вы там сильно не стригите народ-то, а то мне товар продавать надо – кредиты душат. Не увлекайтесь, в общем….

Ибрай отвечать не стал, а лишь махнул рукой: пока!

— Что продали? – обратился Руслан к помощникам, увидев, как от прилавка отошла семейная пара с детьми.

— Большие мыльные пузыри. Ты прав: детей сегодня много.

— Угу! И два из них за прилавком стоят. Наташа, а что там виолончелист наш? Звонили ему? Жив, бедолага?

— Звонили…, сказал, что всё хорошо. Написал ответ в стихах свой Элеоноре… Имя-то какое! Думает о репертуаре концерта для нас. Руслан, а может, уболтаем его здесь выступить, на набережной? Пусть будет ближе к публике. Может, быстрее поймёт, что не всё так плохо с ним, как ему кажется.

— А что – мысль! Получится уговорить застенчивого музыканта?

— Думаю, да. Получится. Мы договорились – зайдём сегодня к нему. Надо продукты какие прикупить, наверное… Ух, ты ж! Монархист идёт к нам, смотри.

— Привет, православные! Как торговля? Дело движется?

— Так вашими молитвами, Семён Семёныч, и процветаем, – усмехнулась Наташа.

— Всё верно! Молюсь, свечки за вас ставил….

— В какое место? Свечки-то? – заулыбался Руслан, здороваясь с подошедшим мужчиной крепкого телосложения и прихрамывающим на правую ногу.

— Ха-ха! Посмотрите на него! Нашёл над чем шутить. Руслан, это болезнь у тебя. Добрее к людям надо быть, а не жалить их, как овод.

— Добрее? Как ты? В багажник запихивая депутата? Хм… добрый ты наш.

— Вспомнил…, это в прошлом. Я уже не тот… Покаялся.

— Это точно. Уже не тот, – подала голос Наташа.

— Не отвлекайся, товарищ Наташа, а то вата не получится. Я сейчас воцерковился – хожу в церковь, в крестных ходах участвую, добрые дела свершаю… А кто старое помянет, тому — глаз вон. Помните?

— Звучит как угроза, господин монархист, – не унималась Наташа.

— Не, мы православные — мирные люди…, не то, что коммунисты. Ничего отбирать не советуем и расстреливать никого не хотим…

— И вправду! В 1905 году это не расстрел был монархистами народа, а так – пугалки. Репетиция революции.

— Мы сейчас вот памятник хотим поставить…, — продолжал Семён Семёныч, не обращая внимания на выпад Наташи, — Ивану Грозному, собирателю русского царства. Может, вместо Ленина на площади у кремля поставим, как тебе идея, Руслан?

— Товарищ Наташа сейчас достанет наган или маузер и застрелит тебя, как врага пролетариата. А мне потом в церкви свечки за тебя ставить и оплакивать безвременно ушедшего друга? Нет, уж – дудки! И вообще – не шути так при ней. Она испытывает стресс от такого святотатства.

— А что, школу уже переименовали в Александра Невского?

— Не переживайте, товарищ Наташа, переименуем. Вода камень точит…

— Пока вы, Семён Семёныч, будите камень точить, наша Волга совсем обмелеет. Смотрите – она всё суше и суше.

— А, вот оно в чём дело! – обрадовался Руслан развитию новой темы для шуток. – Вот кто виновен в обмелении реки нашей, народного достояния, понимаешь! Монархист! Вот оно как!

— Ну, началось! Пойду я от вас – злые вы!

Семён Семёныч пожал руку Руслану, махнул рукой мальчишкам и, проходя мимо Наташи, сказал:

— Монархисты и коммунисты – две стороны одной медали, между прочим. Нам вместе, рука об руку, надо строить своё государство.

— Рука об руку? С тобой? В России многожёнство запрещено, ты в курсе? – улыбнулась Наташа.

— С вами невозможно говорить на нормальном русском языке. Вы как шпионы Запада – всё извращаете и переворачиваете с ног на голову. Тьфу! Предам вас анафеме, —

махнул рукой обиженный монархист и пошёл дальше, прихрамывая, по набережной.

А вокруг разносилась музыка, добавляя мажорности тёплому весеннему дню: «…Снова по деревне дождь идёт…, и пчела жужжит в оконце…, и трава на цыпочки встаёт…, чтобы раньше всех увидеть солнце…». И действительно, набережная зеленела с каждым часом всё больше и больше. И газоны, и ветви деревьев радовали горожан своей яркостью, пробивающейся к солнцу буквально на глазах. Клумбы запестрели распустившимися цветами, и аромат растекался вокруг. А фонтан хрустальными струями вздымался к небу и, опадая в бассейн, забрызгивал зевак. Как дети радуются приходу доброй няни, так и горожане радовались весне. Карнавал праздно гуляющих закружил набережную Волги фееричной суетой, восторгами и смехом.

Беспокоящие сны

ВЕЧЕР.

КВАРТИРА СВИРИДОВЫХ.

И лишь один Егор не разделял общую радость и восторг от прихода весны. Он сидел у окна и меланхолично смотрел на суету улицы. Не оценивал происходящее и не вглядывался, а лишь отмечал некое движение внизу. До его сознания не доходила информация о происходящем вокруг него. Казалось, начнись пожар, он так и остался бы безучастно видеть, не понимая, пока боль от ожога не привела бы его в чувство, пока боль физическая не вернула бы его обратно на Землю, в тело, из тех туманных миров, что поглотили его, и в чьих лабиринтах он блуждал сейчас.

Сознание всё больше туманилось, и тело, теряя связь с внешним миром, погружалось в сон. Из туманной дремоты выползали видения, они спутывались между собой, как спутываются клубки размотанных ниток, рождая новые сюжеты полуреальной жизни:

«Он стоял перед ржавым трубообразным сооружением. Со всех сторон к этому сооружению бежали люди и скрывались за дверью овальной формы, похожей на корабельную. В дверь был врезан круглый обзорный иллюминатор, что усиливало ассоциацию с кораблём. Все что-то кричали непонятное или на непонятном языке. Кто-то, пробегая мимо, больно ударил в плечо. «Не стой – беги! Прячься! Тигры! Тигры…». Общая паника передалась Егору, и он побежал. В овальную дверь вбегал уже последним – её начинали прикрывать, и он едва успел заскочить в сужающийся проём-спасение.

Сердце учащённо билось в груди, спазмы перехватывали горло, мешая дышать, от чего бешенный ритм сердца начал бить в голове, как набат, усиливая распространение боли в голове. Боль, не имея возможности растечься по всему телу, нарастала.

В сооружении на полу сгрудились люди, испуганно прижимавшиеся друг к другу. Когтистая полосатая лапа тигра пыталась просунуться в ещё не закрытую дверь и ухватить Егора или одного из двух мужчин, прикрывавших дверь. Снаружи рычал тигриный зев. Морда с жёлтым злобным глазом, с чёрным щелевидным зрачком пристально всматривалась в Егора. С ужасным металлическим скрипом дверь закрыли и закрутили задвижку. Часть вбежавших людей смотрели в иллюминаторы, расположенные по стенам ржавого сооружения. Смотревшие периодически отшатывались от круглых окон, и тогда Егор видел, как злобные полосатые хищники прыгали и оставляли борозды на стекле когтями, похожими на кривые кинжалы.

Любопытство или какая-то неудержимая сила потянула его в тёмные глубины сооружения-трубы. Егор бродил по лабиринтам, везде наблюдая следы запустения – горы пыли и лохмы старой паутины, ржавчину, коррозию, отслаивающую куски металла и образующую впадины и дыры, сквозь которые вползали извне корни растений и сочился песок. Всё вокруг уныло однообразно и пустотно. Но вот за изгибом коридора показался пучок света. Пройдя поворот, он увидел приоткрытую овальную дверь, точно такую же, как и на входе в это сооружение – сквозь неё ярко сочился свет. «Какая неосторожность! Сюда могут ворваться хищники, и все спасённые люди погибнут! Надо срочно закрыть её». Подойдя ближе к дверному проему, он расслышал отдалённые звуки стрельбы. Начался отстрел хищников?

Егор, ведомый любопытством, открыл дверь шире и пытался разглядеть сквозь ветки кустов, росших плотной стеной, происходившую вдали баталию. Наступив на ржавый кусок металла, оступился и вывалился из двери вниз – она была в двух-трёх метрах над землёй. Вокруг, насколько хватало видимости, простирался песчаный вал. Ржавое трубообразное сооружение едва выглядывало из песка этого вала. Падение спружинила ярко-зелёная трава, ковром устилавшая подножие. Вокруг — молодая поросль деревьев и кустарников. Егор встал, осматриваясь и выискивая путь из зарослей. В тот же миг просвистели пули — одна, другая, третья… Пули, попадая в траву, поднимали всплески песка и пыли. «В меня стреляют?» Егор побежал, петляя – пытаясь укрыться за молодыми деревцами. «Враги! Меня хотят убить. За что, боже, за что?! Здесь везде враги… хищники и люди». Петляя, он бежал к группе больших деревьев, образующих густые заросли леса. «Убить хотят, убить…». Он вбежал в лесистую чащу, но продолжал слышать за спиной автоматные очереди, топот солдатских сапог и немецкую речь. Вокруг свистели пули, звеня при попадании в ствол дерева. Чащоба становилась всё гуще и темнее, и ему всё чаще приходилось перепрыгивать и перелезать через стволы поверженных деревьев. Их становилось всё больше и больше, они были всё крупнее и крупнее. От тел поверженных деревьев уже не видно ни земли, ни травы. Он бежал по стволам с толстой чешуйчатой корой, прыгал по ним, а стрельба всё не отставала от него. Сзади и по бокам от себя он продолжал слышать стрельбу и немецкую речь. «Загоняют, как волка…, враги…, все враги…». Вдруг под его ногами стволы пришли в движение – поползли, извиваясь. «Змеи? Огромные змеи!». Их голов не было видно, но огромные тела змей мощно ползли, петляя и переползая друг через друга.

Егор бежал ещё быстрее, настолько быстро, как мог, стараясь добежать до настоящих деревьев. Но вдруг он осознал, что вместе с деревьями-змеями погружается вниз, под землю. Он уходил вниз, а кромка земли с зелёной травой и бегущими вражескими солдатами поднималась всё выше и выше. Вокруг стало темно, и лишь шевеление змеиных тел и явно слышимое теперь шипение давали понять, что он находится в змеином царстве, под землёй. Погружение продолжалось, и вот уже внизу забрезжил свет. Он становился ярче и ярче, пробиваясь сквозь переплетения змеиных тел, начавших расползаться в разные стороны. Вот показались какие-то всплески света… Снизу шёл проблеск морской воды и виднелся каменистый холм-остров. Змеи опускались всё ниже, пока не начали погружаться в морскую пучину, оставив Егора на камне вблизи береговой линии. Перепрыгивая с камня на камень, он выбрался на берег. Взбежал по холму на вершину. Здесь также слышалась стрельба и смутная непонятная речь. Вокруг острова урчали двигатели быстроходных лодок. Взобравшись на вершину, Егор осмотрелся: холм-остров был центром морской лагуны, вокруг носились катера и вдалеке маячили вертолёты. «Враги. Везде враги»! Егор в изнеможении присел на землю, опираясь спиной об огромный валун. Земля была холодна, и сидеть на ней было некомфортно. Осмотревшись вокруг, он с удивлением увидел старое деревянное кресло-стул с подлокотниками и высокой спинкой. «Что бы оно тут делало? На вершине скалистого холма»?

Прижимаясь к земле, он осторожно перебежал к креслу и опустился в него. Прикрыл глаза. Стало вновь тепло. Сладкая тёплая истома поползла по телу. В голове же настойчиво вертелась мысль, что он где-то нужен, и что его где-то очень ждут. Эта мысль начала нарастать и пульсировать в голове. «Мы давно ждём тебя. Где ты? Ты нужен, ты нужен…, тебя ждут». Егор пальцами судорожно обхватил подлокотники кресла. Мысль, пульсировавшая в голове, переместилась в центр ладоней и там вспыхнула светящимся комом, источающем тепло. Мир вокруг закачался, вздрогнул, и кресло оторвалось от земли, поднимаясь всё выше и выше, покидая остров-холм. Лагуна становилась маленькой и едва различимой. Впереди – океан, сзади – линия материка с затерявшейся лагуной.

Кресло перемещалось высоко над водой, и Егор видел, как солнце, разбиваясь на мириады кусочков, отражалось в волнистой ряби океана. Гребёнки волн полосовали воду неровными прерывистыми светлыми линиями. Наползал туман. Похолодало. Неожиданно пришедшая тоска схватила сердце болью, сжала его, отчего в глазах заплясали радужные искры и смутные тени. Хотелось выть волком, но голоса не было, и лишь сдавленный хрип смог вырваться из груди Егора. Вместе с тоской пришла обездвиженность – он не мог пошевелить даже фалангой пальца. Егор обречённо прикрыл глаза, смиряясь с происходящим вокруг него. Туман густой влагой оседал на лицо и одежду, окутывая непроницаемой тишиной, и лишь свет от солнца по-прежнему пробивался к Егору, даря ему надежду на скорое окончание мучения.

Туман неожиданно закончился, и свет резанул по прикрытым векам. Пережив болевой удар от света, он приоткрыл глаза – внизу простиралась степь, затянутая песками, с редкими клочками серой пыльной зелени. Впереди слева угасало красное солнце, касающееся своим оком облачной полосы на горизонте, раскрашивая её яркими красками, подобно полотнам импрессионистов. Кресло было по-прежнему высоко над землёй и держало направление к видневшемуся впереди городу за высокими каменными стенами, проскользнуло над извивами стен и понеслось дальше. Внизу — та же степь. Странные высокие строения города, приближаясь, росли, укрывая горизонт. Кресло с Егором двигалось на уровне последних этажей и крыш зданий. Петляя меж зданий, Егор не замечал ни малейших признаков жизни в них. Они были темны и запылённы. Песок, наметённый на крыши, окна и лоджии строений, стекал струйками под воздействием легких порывов ветра. Но вот впереди показалось здание с признаками света, и там была открыта дверь, ведущая на лоджию. Около двери стояла фигура, и помахав ему рукой, вошла внутрь. Кресло само влетело в эту дверь и опустилось на бетонный пол около фигуры человека.

— Ну, вот ты и освоился. Долго тебя не было. Мы уже начали думать, что ты всё забыл и никогда не вспомнишь обратную дорогу. Следуй за мной.

Странный человек в одеянии-мантии вошёл в дверь, ведущую в коридор меж комнатами. Кресло с Егором проследовало за этим человеком. Коридор оказался вестибюлем с деревянным сооружением, похожим на прилавок с полками в старинной аптеке или лавке. Странный человек взял что-то с прилавка и протянул на раскрытой ладони Егору.

— Вот, это тебе. Выпей их сейчас. Они тебе вернут силу и память.

В ладони у него лежали две светлые капсулы, отличавшиеся друг от друга лишь оттенками.

— Пей же! У нас мало времени. Ищейки где-то поблизости. Чую их приближение.

Егор послушно взял протянутые ему капсулы и проглотил. Человек в мантии протянул ему глиняную чашу с мутной желтоватой водой. Егор запил капсулы и почувствовал, как вода с кислинкой, просачиваясь по краям, начала заливать ему рубашку на груди. Он попытался стряхнуть с себя капли воды, но она уже впиталась в ткань и зияла тёмным пятном.

Человек в мантии требовательно кого-то поманил из глубин сумрачного, плохо освещённого вестибюля. Подошел точно такой же человек, в точно такой же мантии и протянул Егору небольшую коробочку, отделанную красным бархатом с узорами из золочённых нитей.

— Бери! – требовательно произнёс первый в мантии, – передашь её, как и договаривались…

В это время раздался стук в дверь. Стук повторился. Двое в мантии переглянулись.

— Ищейки уже тут! Это за тобой. Сейчас же улетай! Это очень опасно для тебя….

Дверь начала содрогаться от мощных ударов, посыпалась штукатурка и цементная пыль. Ещё немного, и дверь рухнет в вестибюль, и сюда ворвутся.

— Улетай, улетай сейчас же!

Кресло с Егором мгновенно поднялось в воздух и выскользнуло в дверь, ведущую на лоджию и, стремительно промчавшись меж близко стоящими строениями, вновь летело над степью. Распростёртая внизу степь, окрашенная в красные, оранжевые и желтые оттенки, гасла, теряя свою яркость и поглощаясь надвигающимся сумраком скорой ночи. Кресло летело дальше, но слух Егора чётко улавливал стук в дверь. «Крепкая дверь, раз ещё не пала». Внизу он заметил стаю собак, бежавших в том же направлении, что и кресло, спасавшее его от преследователей.

В руке лежала красная коробочка, таинственный предмет, необходимый ищейкам. Он напоминал коробочку под кольца для брачующихся. Внизу собаки по-прежнему бежали вслед за креслом. Егор силился вспомнить – кому необходимо её передать. Но так и не смог. Пилюли не помогли. Вдруг кресло начало терять высоту и опускаться ниже к степи. Скорость упала. Егор понял, что бегущие вслед за ним собаки – это крупные серые волки. Стая серых волков, вязнув в песках, упорно мчалась вслед за креслом. Расстояние начало стремительно сокращаться. «Пропал! Загрызут же, гады…». Кресло, обессилив, упало в песок, увязнув в нём наполовину. Вокруг – только песок и редкие коряги. Ни деревца! Егор пытался поднять кресло в воздух, но что-то парализовало его волю, и он забыл присутствовавшее в нём чувство, управлявшее креслом. «Пропал! Пропал ты, странная степь…, странный мир…, верно, это сон! Проснись, проснись. Сделай же хоть что-нибудь».

Волки приближались. Пот стекал по лбу и лицу, заливая футболку. В голове билась в истерике боль, ритмично совпадая с доносившимся стуком. Паника охватила его – волки всё ближе, а он обездвижен. Егор уже мог разглядеть их холодные и равнодушные глаза, он уже мог видеть их раскрытые пасти и свисающие от тяжёлого дыхания языки. «Бежать! Бежать… Вставай же, вставай»! Егор пытался заставить своё тело подчиняться, вновь и вновь, и наконец ощутил, как по кончикам пальцев ног проскользнуло тепло и нервная пульсация. «Встать! Встать!» Вдруг перед ним затуманилось пространство, ломая линию горизонта, как в оптической линзе или кривом зеркале. Пространство уплотнилось и превратилось во входную дверь, такую же, как и у квартиры Егора. «Моя дверь! Вставай!» Какая-то неведомая сила его подняла, и он побежал. Добежав до двери, резко открыл и захлопнул её за собой. Оказался в своей гостиной, висящим под потолком и видящим себя сидящим в кресле, с опущенной на грудь головой. В глаза бросалось большое мокрое пятно на груди рубашки. С губ стекала слюна. Он спал. Раздался настойчивый, требовательный стук в дверь и голоса… знакомые голоса. Настойчивый стук повторился громче прежнего.

— Егор! Сейчас же открой дверь. Подай голос, Егор. Ты в порядке? Открой же дверь!

За дверью слышались голоса Димы и Наташи. Лена с кем-то разговаривала за дверью. Егор открыл глаза. Он сидел по-прежнему в кресле, с мокрым пятном на груди рубашки. Егор вытер рукавом губы и подбородок. В дверь опять начали тарабанить. Он включил питание инвалидного кресла и поехал открывать дверь неожиданным гостям.

За дверью стояли Дима, Наташа и за их спиной Лена, с кем-то разговаривавшая. На полу у входа в квартиру, прислонившись к стене, стояли пакеты с продуктами.

— Что за дела, Егор?! Ты чего так долго не открывал?! – возмущаясь, пробасил атлет Дима. – Мы уже думали в «сто двенадцать» звонить. Вон… и твоих соседей переполошили.

Егор посмотрел в сторону, куда указывал Дима, и увидел свою соседку Степаниду Никитичну и Лену, стоящую рядом с ней.

— Здравствуйте, Степанида Никитична! Всё в порядке, не стоит беспокоиться – я просто крепко спал. Очень крепко…

— Егорушка, ты бы не пугал нас так! А то, сам понимаешь, всё может быть…, мы же беспокоимся о тебе.

-Простите, Степанида Никитична. Я в следующий раз просто ключ запасной вам дам… Извините за беспокойство.

— Да! Да, спал я, – обратился к пришедшим Егор, – крепко спал.

Он показал на свою грудь: – Вот видите, слюней даже напускал на рубашку. Проходите! Что толпиться у двери и народ собирать. Проходите, проходите….

И, развернувшись, вернулся в гостиную.

— Как можно так спать и не слышать нашего стука в дверь. Заметьте, очень-очень громкого стука, требовательного… – раздался вслед голос Наташи, – как при полицайской облаве…, ну я имею, ввиду – солдаты вермахта с автоматами наперевес, рычащие собаки там…, ну и полицаи, конечно, душегубы…. Или… ты, может, снотворное выпил или ещё чего?

— Не надо ехидства, Наташа. Не пил я снотворное и «ещё чего» тоже не пил. И вообще – в прошлой жизни мне было не до алкоголя. Много работы, планов, большая ответственность перед коллективом. Часто пьют только безответственные. А я не такой. Так что – без инсинуаций, пожалуйста! Без инсинуаций. Ферштейн, товарищ Наташа?

— Зер гуд, герр музыкант.

— Что вы там топчетесь? Проходите уже в гостиную!

— Продукты на кухне выкладываем… А Вы, похоже, любезнейший музыкант, сегодня без настроения и не рады нам? А мы спешим к нему, беспокоимся…

— Рад я, рад! Голова разболелась от чего-то, и муть какая-то снилась…. Часть сознания ещё в том сне…, или в тех снах…, фрагменты какие-то, собранные в одну кучу… Как мура по телевизору идёт иногда.

— Иногда? Да она там постоянно идёт. Шоу всякие и «тупое мыло», – в комнату вошла Наташа. – Главное – дать народу зрелищ, чтоб о хлебе насущном подзабыли. Отвлечь от постижения сущего…, реальности…, так во все века было – чем больше балаганных кибиток, тем хуже дела в королевстве. Балаган и солдаты, солдаты и балаган – в связке идут в такие времена. И ещё… эти…, как их там?! А! Иезуиты. Эти как служители Тьмы выступают — несут кару и муки непокорным.

— Наташа, хватит уже демагогий, – пробасил Дима, – мне этого дома хватает. Давай лучше с человеком поговорим.

Дима протиснулся в комнату, осторожно подвинув Наташу, стоящую на входе. Вслед за Димой в гостиную прошла Лена.

— Ладно уже вам препираться. Не у себя дома таки. У Егора и без вас проблем хватает…, вот сны начали сниться дурацкие. А вы тут семейные разборки устраиваете….

— Спасибо, Лена, за поддержку. – Впервые за вечер Егор улыбнулся, – да, давайте поговорим о моих снах, о моём аппетите и чего ещё вы хотели бы выспросить?

— Фу-у-у…, началось. Мы что, так сильно заразу ехидства вокруг себя распространяем, что и вас, господин музыкант, ею заразили?

— Может быть, заразили, а может быть, подобное тянется к подобному. Как капли ртути собираются в одну большую лужу, наблюдали?

— Ух! Вы ещё не забыли школьные годы? Лучше поведайте нам, Егор, как прошёл день вашей музыкальной светлости. Что кушали? Что пили, не спрашиваю – уже прояснили этот вопрос, – прохаживаясь по гостиной размеренным шагом, проговаривала маленькая и хрупкая Лена, вероятно, разыгрывая роль учителя.

Дима с Наташей расположились на облюбованном ими ещё при первом визите диване.

— Боже! Что ел, что пил… Да какая разница! Что, говорить больше не о чем? Я же не патронируемый старичок ваш, Лена. Я самостоятельный, в меру успешный человек…, был, по крайней мере, таким ещё недавно.

— Вот именно – был! – ухватилась за слово Лена. – Мы все когда-то кем-то были и ещё кем-то станем. А сейчас у Вас переломный период. Период переопределения своего места в обществе, период преодоления преград как внешних, так и внутренних…

Все присутствующие переглянулись и удивлённо посмотрели на Лену.

— Лена, всё, хватит уже выёживаться! Сядь, успокойся. А то уже смешно становится.

— Нам и должно быть смешно! Мы должны смеяться в лицо…, в глаза своим проблемам…

— Лена, хватит! Сядь. Успокойся! Что за цирк показываешь нам? Ты что, сегодня в драмкружке была, что ли? Всё грезишь театральными подмостками, светом рампы и обожанием публики? Смешная…

Лена опустилась на диван, подвинув Наташу к Диме.

— Всё! Молчу! – Лена изобразила, как она закрывает рот на молнию и при этом почему-то выбросила ключ. – Молчу. Меня здесь нет. Можете меня вообще не замечать больше.

— Вот только обид не надо!

Егор решил вклиниться в перепалку двух подруг, видя, как старательно Дима избегает своего вмешательства в маленький женский конфликт, который, если в него плеснуть немного масла или ещё какой горючей жидкости, быстро может перерасти в крупные полномасштабные боевые действия, при которых всем будет мало места и для всех найдутся не очень лесные эпитеты.

— Девушки, девушки! Минуту внимания. Я, к слову, хотел сказать спасибо судьбе за то, что она меня познакомила с такими замечательными людьми. За то, что судьба дала мне для подражания такой яркий пример мужества и ответственности, как Руслан! Я теперь только и думаю, как о своем будущем… в новой парадигме бытия…

После последних слов Егор заулыбался: – И моё перманентное состояние – это состояние осмысления пройденного пути и совершённых ошибок.

— Ох, как, Егор, вы заговорили. А это свидетельство того, что у Вас всё хорошо или же наоборот – всё плохо, – с серьёзным видом произнесла Лена, положив ладони рук на свои колени.

— Всё хорошо у меня. Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо…, как там? Дом сгорел, конюшня тоже…, но всё хорошо, всё хорошо! Так, Лена? Только Вы же, Леночка, молнию застегнули и ключик выбросили…, решили вновь оттаять и вступить в диалог?

— «Всё хорошо, прекрасная маркиза и хороши у нас дела. Но вам судьба, как видно, из каприза ещё сюрприз преподнесла — сгорел ваш дом с конюшней вместе, когда пылало всё поместье…». Я помню эту смешную песню… в мультике, кажется, была, – подтвердила кивком Лена.

— М-да…, похоже, Вас во сне всё же кто-то укусил, Егор, – переняла эстафету разговора Наташа. – В первый раз вы гостеприимней и доброжелательней были.

— Простите меня великодушно, если мой тон задел вас. Это не нарочно. Похоже, что я стал уставать от одиночества, от вечного дежавю. Появилась раздражительность. Да ещё этот сон… Кругом враги… хищники, змеи, волки гнались за мной…, левитировал на стуле…, погоня за мной со стрельбою была, пил какие-то пилюли волшебные, но явное плацебо…

— Вот! Пили же…, а говорите, ничего не пили, – хлопнула себя по колену обрадованно Лена.

Егор посмотрел на Лену – она улыбалась и картинно развела руки в стороны: «я тут не причём».

— Может, по телевизору этой муры насмотрелись и уснули, а мозг клиповал вам сны. Нам тоже иногда снятся клипы, да, дорогой мой атлант? – Наташа приобняла своего атлета Диму.

— Угу! Снятся. Все эти ваши «может, не может» надоели. Давайте уже перекусим. Я после тренировок есть хочу, как лев и тигр, вместе взятые. На сытый желудок приятней разговаривать даже о глупостях.

Лена поднялась с дивана первой.

— Да. Пойдёмте на кухню и займёмся делом. Там и продолжим нашу приятную беседу. Правильно, Егор?

Егор утвердительно кивнул, наблюдая, как троица потянулась из гостиной к кухне и направился вслед за ними.

— Говорите, чем помочь – я с вами…, мне теперь нельзя отрываться от коллектива.

— Сейчас решим, что готовить… и распределим обязанности. Так…, у нас тут…, – Лена перебирала продукты, решая, что приготовить, и приостановилась, посмотрев на Егора. – У меня, кстати, есть хорошая знакомая – психолог. Думаю, она могла бы помочь вам разобраться с мутными снами. Расшифровать, так сказать, послание от подсознания. Мне она здорово помогла в своё время. Я дам вам её визитку, у меня в портмоне есть. А пока… вот вам, Егор, лук и чеснок. Займитесь ими.

Взгляд в бездну…

НОЧЬ.

КВАРТИРА СВИРИДОВЫХ.

Вечер опускается на землю. Приглушаются краски, усмиряются звуки. Лиловые сумерки расползаются по городу, обтекая фонари и залитые разноцветными огнями витрины, расступаясь перед скользящими машинами и поглощая всё неяркое, не противостоящее. Мир, ещё мгновенья назад игравший красками, меркнет, теряя динамику, уступая место умиротворению и чувственному.

Лиловые сумерки щупальцами монстра вкрадываются в сознание, принуждая слышать забытое. В лиловой тишине обостряется ощущение собственного «Я». Ощущение песчинки, одной из многих и многих, забытой и поглощённой суетой, преображается в диалог песчинки с россыпью звёзд и тем, кого они представляют, испуская на Землю свет. Вглядываясь в звёздное небо, теряемся и замираем…   Минуты плавно перетекают в миллиарды световых лет. Соприкосновение с Вечностью пугает, наполняя душу трепетом и надеждой…

Жизнь быстротечна, и время неуловимо… За банальностью фраз ощущение уходящего времени и целого пласта жизни с совокупностью настроений и взаимоотношений, со сменой концепций и здоровья. Юношеский оптимизм сменяется спокойствием и размеренностью, пониманием: былое неповторимо, и жизнь воспринимается без прикрас. И только в глубинах души ещё тлеет уголёк надежды и мечтаний, тлеет юношеское рвение и бесшабашность. Пока мы живы, ничто не потеряно – всё с нами и в нас.

Пожалуй, самое ужасное в жизни — это пустота. Пустота, которая образуется вокруг твоей личности. И пока смотришь на мир сквозь щелки глаз — еще терпимо, обидно, но терпимо. Но стоит взглянуть на себя и мир со стороны, подняться над обществом и самим собой —  над тривиальным и мелким, обыденным, лишь только на миг соприкоснуться с бездной, как охватывает безумная тоска — мир пуст, и каждый одинок. Не одиноки лишь не знающие этого. Самые счастливые – дети: они этого не знают! О, как не хватает одной единственной мелодии, необходимой нашему сердцу и душе, как ждем мы её, вслушиваемся… Нам говорят, нам пишут много прекрасных слов, но они пусты, если нет чувства и искренности — слова не звучат прекрасной музыкой для сердца, а лишь обыденным ритуалом. Никогда “много” не станет прекрасным…

Сумерки покрывают все пути, и хорошо, если после ночи, идущей вслед за ними, наступает рассвет. Рассвет, радующий своими первыми лучами, ярким золотистым светом, дающим надежду освобожденному и успокоенному за ночь сознанию. Рассвет — наше спасение и радость. Испуганный сумеречным озарением мозг ищет утешение и надежду в привычном и ярком. Выплывающий шар Солнца встречается, как надежда на новый день. Рассвет и утро — надежда нового дня, надежда на новое и прекрасное в жизни…  Течение времени от будущего к прошлому, к сумеркам — воспоминанию и к ностальгии по ушедшему, настоящему дню.

Надежды, разбуженные рассветом, погаснут во взошедшем Солнце, испепеляющим реальностью, наполняющим мир шорохом и треском, заглушающим спокойную созерцательность суетой и проблемами. День — наше настоящее, при всей своей длительности, проскальзывает едва заметной тенью, ложащейся на лицо. Так, тень за тенью, проходит жизнь, так, час за часом, уходит день, заполненный суетой и беспокойством. Мы можем оглянуться, но не можем остановиться. Мы —  птицы, летающие над пропастью от одного края к другому. Только сумерки, вместе с затихающим миром, освобожденным от кричащего Солнца, приносят успокоение и возможность оглянуться на прожитый кусок жизни. И при всей неустойчивости и мимолетности сумерек перед нами проносится спрессованное время, избавленное от суетной шелухи. Спрессованное время стремительной рекой захватывает нас и несет по своим водам вдоль берегов, заставляя переживать прожитое и пережитое. Сумерки скрадывают полутона и оттенки, растворяют тени, деля мир на светлое и темное, раскрывают пустоты наступающей ночи, впитывающей в себя наши беспокойства. Ночь, вползающая и обволакивающая, заполняет мир звуками, едва слышимыми, будто из глубин скрывающегося меж звезд пространства, неизвестно, что нам сулящего, неизвестно, чем пугающего и вытягивающего из нас душу пустотой и вечностью: «Там, на точках напряжений — на пути меридианов наша жизнь в слепом кружении дисков, кругов, барабанов…».

Лиловые сумерки покрывалом опадают на землю, обнажая звезды и делая короче наши связи “с тем миром”. Вглядываемся в растревоженную бездну, вслушиваемся в потоки мелодий, льющихся на нас дождем из межзвёздного пространства, и как камертончики, сохраняем в себе и миг единенья, и услышанную музыку, наполняем ею слова, дела и чувства.

— Лена, вот послушай…, стихотворение сегодня написал…, нет, ты послушай — пока я его не забыл. Послушай-послушай…

Егор, подавив чувственный спазм в горле, достал из кармана рубашки смятый листок и им же вытер набежавшие на глаза слёзы, положил его на стол и, нежно разгладив ладонью, приступил к чтению:

Взгляд в бездну

Взбираюсь к пику Смысла

По камням доли и тоски…

Тут многих жизнь изгрызла

До смертной гробовой доски.

Здесь многие срывались вниз

И восходили от начала.

Что делать? Не судьбы каприз-

Жизнь на ошибки отвечала.

И ловкие сбивали до кости

И пальцы рук, и пальцы ног…

Висели на краю – у пропасти,

Но шли вперёд и вёл их рок…

Стена – отвесна, выше – свет,

А ниже – тьмы холодной эхо.

Вопрос – внизу, вверху – ответ,

Меж ними — жизни веха.

Я пал – как многие падут,

И те, что шли до нас,

Но вечен ищущих редут,

Как вечен дивный сказ:

«Достигнув жизни края,

Взойди, былое постигая,

На пик, где есть на всё ответ —

Там ждёт покой и солнца свет»!

Я пал – стена отвесна эта –

Нет сил во тьме ползти.

Душой я жаждал света,

А телом – только радости.

Венка тернового не ждал

И боль саднящих чресел,

Не тем глашатаям внимал,

И радостью не той был весел.

Расплата – вот итог –

Мой жребий – без ответа!

Хотел, но я не смог

Взойти на край завета.

— Вот, Леночка…, как стихотворение тебе?

— Надо было уходить со всеми, а не оставаться тут с вами… за компанию…

— Мы же договорись – общаемся на «ты»…

— Да, договорились, но это было задолго до того, как Вы, господин музыкант, начали приговаривать бутылочку виски. Вон, посмотрите, уже половина куда-то испарилась, при том, что я и первую рюмочку не допила… «за компанию», «поговорим за жизнь», «послушаем красивую музыку» … Как там ещё? … А вот – «спасите от унылого одиночества». Теперь это стало унылым прожиганием времени для двоих. Меня втянули в…

— Нет, нет – ты скрашиваешь моё одиночество, мой унылый вечер! Я бы сейчас, будь у меня нормальные ноги…

— «Моё», «мой», «я» — боже, как Вы зациклены на себе любимом! Похоже, что Вы упиваетесь своими страданиями и при этом ждёте понимания. Сами-то понимаете кого? Или только себя слушаете, себя слышите? Егор, хватит пить или я вызываю такси и еду домой. Я не обещала нянчиться с пьяным, самовлюблённым нытиком. И музыка ваша, тоску нагоняющая, тоже уже достала.

— Вот как — я уже и нытиком стал?! А музыку можем и поменять. Что Вам, Елена Прекрасная, угодно послушать?

— Я уже говорила Вам – поставьте Adele или Sia, а не эти уныло слащавые саксофонные пьески.

— Сейчас, милая Лена. Сейчас. Исполню Ваше пожелание. По заявкам слушателей…

Егор подъехал к музыкальному центру и заменил диск.

— Уже лучше. А теперь, для большего понимания и доверия, уберём со стола эту огненную воду. Заменим на чай, кофе или… какао. Я видела у Вас упаковку. Хотите горячий шоколад?

— Буду! Но сначала дойду до дна…

— Ну, уж нет… так дело не пойдёт! Вы уже на дне! Просто этого ещё не поняли. — Лена забирает у подвыпившего музыканта бутылку виски и убирает её в бар. – Я пойду на кухню – сделаю нам горячий шоколад. Вы со мной или здесь будете ждать? В своём привычном одиночестве…

— Здесь… со мной…

— Что «здесь, со мной»?

— Сидеть со мной не будешь?

— Какао сделаю и приду. Ужас какой! Вы на себя, Егор, посмотрите. Вам не какао нужно, а в ванную комнату, под холодный душ.

Лена выходит на кухню, оставляя Егора одного. Достаёт из навесного шкафа нужное и, пританцовывая под негромкую музыку, готовит обещанный горячий шоколад.

— Всё готово!

Она входит в гостиную и застаёт Егора за распитием виски. Лена ставит оба бокала с горячим шоколадом на стол и хочет забрать бутылку.

— Не-е дам! Мо-о-ё!

— Похоже, что Элеонора правильно сделала, что ушла от Вас. Я бы тоже от Вас ушла.

— Ну… и уходи.

— Ах, вот оно как? Похоже, что Вы не до дна дошли, а на дно упали и впитались в донные осадки! Прощайте, Егор.

Лена выходит из гостиной и слышится звук закрываемой двери.

— Лена, постой!

Егор с надеждой смотрит на дверной проём. Но Лены нет.

— Ушла! Ну и ладно. Подумаешь, цаца!

Егор подъезжает к музыкальному центру и меняет диск. Но по ошибке ставит не тот – из акустических колонок полился оркестр Энтони Вентура. Он протягивает руку, чтоб сменить диск, но останавливается. – А ладно, пусть звучит. Давно не ставил его.

Возвращается к столу, откупоривает бутылку с остатками виски, но, поднеся к лицу горлышком и побултыхав её в руке, морщит нос. Закупоривает вновь и убирает обратно в бар. Вернувшись к столу, смотрит с сожалением на два бокала какао.

— Эх, Лена, Лена! Горячий шоколад… Ты сама горяча, как южанка. Кто ж из вас горячей – ты или какао? Да…, мне этого не узнать – моя песенка спета. Раз меня обычные девчонки уже бросают.

Он подъехал к окну и посмотрел на ночной город. В домах напротив светились все окна. «Ночь опустилась за окнами, и окна как звёзды во тьме…». От этих огней в душе должно было становиться празднично, как от гирлянды новогодней, но не сегодня и не Егору. Он посмотрел на настенные часы – ноль ноль двадцать одна.

— Как нехорошо получилось с музыкой…, поздно уже.

Взяв пульт, он убавил громкость до едва слышимого минимума. Минорное звучание оркестра Энтони Вентура хорошо ложилось на панораму ночного города. Внизу опустели улицы, и иссяк поток транспорта.

— Всем хорошо, но не мне. Всем хорошо… без меня. Ну и ладно. Тьфу на вас… с Останкинской башни. Я в вас не нуждаюсь. Это вы вспомните ещё обо мне и зарыдаете. Хотя… свято место пусто не бывает. Всем фиолетово до одинокой жизни музыканта. Ещё вчера боготворимого вами, между прочим. Да…, все одинаковы в счастье своём и все разны в горе… Я вам не тут… или не здесь? А пофиг! Врагу не сдаётся наш грозный Варяг….

Егор, вплотную подъехав к окну, осторожно уцепился одной рукой за край оконной рамы, второй оперся о подлокотник коляски и резко подтянув тело к окну, повис на подоконнике грудью. Второй рукой перехватился за фрамугу оконного проёма и зафиксировал тело двумя руками. Свесив голову с оконного карниза, посмотрел вниз — в ночную улицу города.

— Высоко я живу… высоко сижу, далеко гляжу…, хорошо-то как! И воздух чистый.

Он повертел головой по сторонам, рассматривая засыпающую улицу. Справа из-под кроны дерева вышла парочка. Они восторженно и негромко говорили, прерывая речь задорным смехом беззаботной юности.

— Весело вам, да? А мне не весело! Меня, как ненужную вещь, бросили. Меня бросили… В утиль! Я – утиль, — крикнул в ночь опьянённый своим персональным горем музыкант. – Я – утиль!

Парочка посмотрела вверх на крик и, остановив проезжавшую мимо машину, уехала.

— И вы меня бросили тоже. И вы тоже… Я, как собака на улице – лежу, свернувшись калачиком, с надеждой вглядываюсь в лица, в глаза ваши… Но там пустота и равнодушие. Каждый из совестливых, кто идёт мимо, отворачивает своё лицо, вроде как не видя голодного и замерзающего пса. Каждый думает: пусть кто-то другой тебе поможет, а мне некогда и не моё это дело. А ты лежишь и замерзаешь, и нет уже сил, чтоб даже хвостом повилять, лишь поднимаешь голову и смотришь в проходящих мимо тебя. Надежда ещё жива в этом теле. А им хорошо в счастье своём. Им хорошо. А моего завтра может уже и не будет – умру и от холода, и от голода, и от вашего равнодушия…. Все! Все вы равнодушные и самовлюблённые индюки. И вас таких много.

Приподняв голову, он посмотрел на окна дома. В доме напротив погасла уже треть светящихся оконных прямоугольников. Тело начало оползать в комнату, и Егор рывком подтянул себя обратно к точке равновесия сил и тяжести. Сверху вниз посмотрел на огни своего дома – они гасли один за одним.

— Ночь опустилась на землю. Любимый город спит. Тишина! Тебе я внемлю… Как внемлет вечности гранит. Хорошо вам…, двуногим…, не брошенным, не забытым…. М-да… Любимый город может спать спокойно… Любимый город спит, а я в плену обид, и сердце моё в огне горит – такой вот экспромтик вам от Егора Свиридова, солиста оркестра. Да-с… а подо мною бездна. И предо мною тоже… Равнодушная пустая улица, как приговор – ты один, и город спит. Бездна – она без дна, можно падать до бесконечности… Значит, внизу не бездна – там асфальт, на который я мог бы упасть. Упасть и… умереть. «Время бурной рекой утечёт, и к могиле твоей никто не придёт. Будет плакать лишь дождь по земле, будет луна над тобою во мгле. Будет сад, коль посадят его. Больше не будет здесь никого. Одинокий, как ты, будет крест над холмом возвышаться окрест. И стихи сгорят на огне. Пусть огонь будет памятью мне».

Егор бормотал вслух слова, а глаза застилали слёзы. Он посмотрел в небо. Небо, усыпанное яркими звёздами, чуть приглушёнными огнями города, радостно помигивало в тишине ночи, как бы вторя миганию жёлтого ока светофора внизу.

— «И звезда с звездою говорит…». Даже звёзды говорят друг с другом! Даже звёзды. Говорят друг с другом, а мы, сапиенсы? «Я б хотел забыться и уснуть…, чтоб в груди дремали жизни силы…». А зачем? Зачем засыпать с дремлющими в груди силами? Чтоб проснуться вновь? Там же, где уснул, но в лучшее время? О, ужас! Я завтра…, уже сегодня, проснусь в пустой, холодной постели, в пустой квартире… Меня и самого будто уже нет ни для кого. А вам?! Вам – тепло и уютно. Вы – попутчики друг другу…, пока колесо фортуны не переедет и кого-нибудь из вас. Общество. У нас нет общности, у нас есть – попутчики. Барыги извратили весь мир, барыги извратили мораль и развратили народ. Ибо они – власть, данная богом безропотной массе! Что я несу? Боже…, как всё нелепо в мире моём. Колесо фортуны, колесо сансары…, какие там ещё колёса есть? Как белка в колесе… скорее, как жадный и тупой хомячок! Дежавю… тоже колесо. Не хочу жить в колесе. Не хочу просыпаться и думать: «Вот ещё один день, как близнец всем предыдущим…». Надо выбираться из этого колеса. Хоть в морг с номерком на пальце, но выбраться… Выход должен быть…, любой…, как свет в конце тоннеля.

Тело, подчиняясь законам гравитации, начало вновь оползать обратно в квартиру. Есть законы, с которыми спорить бесполезно – они основа мироздания. Егора начала раздражать слабость его тела, бесконтрольность и независимость от его воли. Он привык всё контролировать, привык планировать и осуществлять… Появился план действий, но слабое и безвольное тело противодействовало плану, намерению Егора, мешало его осуществлению.

— Не-е-ет! Не хочу больше. Довольно с меня! Все вы лживы, приторно доброжелательные…, лицемерные… сволочи! Ненавижу. Да, я вас ненавижу. Всех! Или не всех… Эхо всегда приносит обратно твои же слова…, как бумеранг возвращается к пославшему его в пространство…, ладно, пусть так. Я вам не собачка, чтоб вилять хвостиком.

Егор громко послал слова в ночь, в равнодушные темные прямоугольники спящих домов. Но ответом ему была тишина шелестящей ночи да слабое эхо его выкрика.

— Не-на-вижу. Вижу… не вижу… да! Я вас видеть не могу, не хочу вас видеть…, хочу ненавидеть…, но не могу! Я ненавижу себя. Я сам себе противен – жалкий, пустой музыкантишка. Лучше бы я стал математиком… да! Математикам публика не нужна – они одержимы. Я устал…, устал так жить…, это не жизнь…, пристрелите меня! Эй, кто-нибудь! —

кричал в ночь Егор. И уже шепотом, обессилев: «Ну, кто-нибудь…, пристрелите меня…, избавьте меня от… меня». Он усмехнулся пришедшей мысли. «Разве я сам не смогу? Фифти — фифти. Я наполовину здесь и самостоятелен… наполовину».

Он опять посмотрел в небо. «Хоть бы кто услышал. НЛО. Зелёные человечки…».

По небу полосонул метеорит. «Падучая звезда мелькнула… и упала»!

— Звезда упала, – произнёс вслух Егор. – Как насмешка надо мной…Весь этот мир смеётся надо мной. Внизу – бездна, верху – вечность и я, нелепый калека, меж вами. Но… даже звёзды падают. Да! Звёзды падают. Сегодня звездопад… Нет, я не звезда, но я упаду…, — Егор хмыкнул насмешливо, — птенец выпал из гнезда и полетел… Хм… если верх и низ – условность, то можно ли полететь, падая? Где верх, где низ реальности? Я сейчас узнаю. В знании – сила…, в опыте ошибок трудных….

Егор вновь подтянул слабеющее, оползающее тело на прежнее место.

— Я упаду туда, вниз…, как этот астероид или метеорит…, и пусть кто-нибудь, ну, кто-нибудь… загадает желание. И я, когда стану звездой, там…, — Егор посмотрел в небо, — я его выполню. Клянусь. Если стану звездой…

Егор ещё подтянул тело к ночи города, к её безответности. Мир качался, картина видимого плыла в радужном тумане… Он задыхался – грудь, придавленная весом тела к подоконнику, не могла заполнить лёгкие живительной силой воздуха.

— Вот… ещё немного…, ещё чуть… ха! Получилось!

Егор высунулся из окна на полгруди. Голова, от тяжести выпитого, тянула его вниз.

— Ещё чуть…, ещё последний аккорд, последняя нота в этой заключительной фразе пьески. Соло! Соло в ночи….

Вдруг на карниз окна, рядом с ним, припорхнул голубь и, поцокав когтистыми лапками по жести, осторожно приблизился к Егору, вертя головой – то одним, то другим глазом разглядывая его.

— Что уставился? Тебя кто звал? Кыш отсюда! Нагадишь ещё на моё бездыханное тело. Мало вам памятников в городе… Кыш! Кыш, я тебе сказал. Чокнутая птица. Птицы спят по ночам… а ты, как я — ненормален.

Но голубь и не думал улетать. Он, перебирая лапками, бочком подобрался к руке Егора, цеплявшейся за вертикальную фрамугу окна, и клюнул по пальцам. Посмотрел на Егора, ожидая его реакции, и клюнул ещё раз.

— Ах, ты ж, зараза пернатая! Принесла тебя нелёгкая! Кыш, глупая птица! Кыш.

Но голубь зачастил по пальцам, будто видя россыпь зерна перед собой и опасаясь, что другие птицы посклёвывают всё раньше него.

— Гад… Гадкая птица…

Слёзы боли и обиды застилали глаза Егора. Он приложил усилие и ещё подтянул себя к бездне внизу. Голубь перестал бить по пальцам и перепорхнул на голову. Клюнул в темечко, по затылку… и, заглянув сверху в глаза Егора – в лоб. И зачастил, зачастил… зачастил….

— Зараза! – кричал сквозь слёзы Егор. Вертел головой, пытаясь скинуть птицу. – Кыш! Да, кыш же…

Но голубь не унимался, продолжая свою садистскую задачу.

* * *

По улице проходили трое молодых людей. И, задрав головы, смотрели на высунувшегося из окна мужчину.

— Эй, мужик! Ты чо орёшь? Спят все вокруг.

Парень извлёк из кармана смартфон и зуммировал происходящее наверху.

-Что там? На какую птицу он там орёт?

— Нет там никакой птицы! Ночь на дворе…, какие птицы?! Сами посмотрите.

Ребята рассмеялись.

— Допился дурик! Белая горячка. Завтра поедет в палату к Наполеону Бонапарту.

— Может, скорую вызовем или полицию?

— Зачем? Чтоб нас потом затаскали? Здесь напишите, там подпишите… Да и смотри, он обратно залез. Пусть соседи разбираются. Они даже не реагируют…. Пошли отсюда.

— Точно. Залез обратно. Пошли…

Прохожие скрылись в темноте пустынной улицы. На темном массиве спящего дома одиноко светился пустой проём окна с распахнутой створкой.

* * *

Егор, не выдержав натиска птицы, расслабил руки, и тело и без того уже оползавшее обратно от мотаний головой и дёрганий, сползло безвольно вниз. Он не удержался на руках и рухнул вниз около коляски, больно ударившись головой об отопительную батарею.

Из глаз потоком лились слёзы, он всхлипывал.

— Гадкая птица…, даже птицы против меня…, гадкий голубь…, чокнутый, не спящий по ночам голубь. Прилетел на моё окно…, окон ему мало вокруг… Гад! Куплю помповое ружьё…, перестреляю всех гадов…

От переполнявшего его негодования он хлопнул рукой по полу. Приняв решение о покупке ружья, успокоился. Цель активизировала жажду жизни, и планы мщения заскакали в голове.

Лёжа на спине, он повернул голову и изучал обстановку своей квартиры. Под этим углом, с нового ракурса, она выглядела не такой привычной. Казалась несколько чужой. Егор отстранённо, без эмоций скользил взглядом по потолку, стенам и мебели. От пережитого стресса и эмоций, обессиливших организм, веки глаз тяжелели, тяжелели и сомкнулись. Егор уснул.

Но и во сне от него не отстал голубь – продолжая клевать по пальцам рук и ног, голове. Егор перевернулся со спины на грудь и пополз. Он полз по песку степи, заполнявшей песчаными холмами весь видимый горизонт. Егор полз, а голубь, усевшись на спине, колотил клювом по плечам и голове. Пытаясь согнать птицу, Егор перевернулся на спину, затем вновь на грудь и полз, полз, пытаясь уползти, скрыться от этой безумной птицы. Преодолев несколько песчаных холмов, он увидел своё деревянное кресло с подлокотниками. Кресло-стул для левитации. Пополз к нему. Но голубь не отставал, продолжая своё садистское дело. «Ещё чуть-чуть…, ещё немного…, я смогу! Смогу!» Стиснув зубы и не обращая внимание на боль и преследующую его птицу, он упорно полз к креслу. «Прочь отсюда! Прочь!» Добрался до кресла и, подтянувшись, взгромоздился на сиденье. В ладонях запульсировали свет и тепло, пальцы ощутили покалывания, и кресло стремительно взмыло к облакам. Голубь остался где-то внизу невидимым и неопасным. Здесь – свобода. Свобода от всего мелочного, от злобы и зависти, от гадких страстишек, в которых погряз род человеческий. Егор скользил в выси, стремясь к неведомому, стремясь к новому миру и новой жизни. К более гармоничному, более радостному и светлому миру. Миру без лжи, измен и предательств. Кресло, неся Егора вперед, к надежде на лучшую жизнь, ворвалось в облачный слой, в туманную влагу, парящую в выси над миром, оставшимся внизу. Движение прекратилось. Он и кресло висели в тумане неизвестности, но вскоре туман облаков рассеялся, Егор обнаружил себя сидящим на песке, недалеко от кромки воды. В паре метров от него ласково шелестело бризом море. Морской горизонт терялся в туманной дымке. Над головой, по ярко-голубому небу, проносились белые облака. Он оглянулся, осматриваясь – сзади, за спиной, протянулась отвесная стена скалистой породы, поросшая местами травой и кустами. И слева и справа стена терялась в дымке, такой же, как и над морской далью. Сверху, из-за кромки стены, стремительно выскальзывали облака и уносились вдаль, теряясь в морской дымке.

Егор разулся, поставив туфли рядом с собой, уложил в них носки, засучил штанины брюк и встав, зашагал по влажному рыхлому песку к воде, манящей его своим шелестом.

Ноги увязали в песок по щиколотку, а иногда и глубже, от чего шаг, вероятно, выглядел нелепо со стороны. Но со стороны здесь некому было его оценивать, и он радовался свободе и возможности с наслаждением идти самостоятельно, без спецсредств.

Подойдя к кромке воды, осторожно попробовал пальцем ноги температуру воды. Теплая. Приятно теплая морская вода. Егор вступил в воду и пошёл вдоль берега. Остановился и оглянулся на оставленные туфли. Они темным пятном выделялись на сером песке. И улыбнувшись чему-то, оставляемому в прошлом, зашагал радостно дальше, под мурлыканье простенького мотивчика. По мере продвижения вперёд волна становилась сильнее и сильнее, потоками хватая за ноги, как бы пытаясь его остановить. Волны начинали вздыматься выше, мощными ударами сбивая с ног. Но Егор упрямо решил идти дальше по воде, будто соперничая с кем-то. Волны всё чаще и чаще сбивали его, стремясь при откате утянуть за собой в глубины. Но он всякий раз вставал вновь и шёл дальше. Егор улыбался. Он давно не был так счастлив. Мокрый с ног до головы, наглотавшийся солёной воды, обдуваемый ветром, с песком, прилипшим к лицу, рукам и одежде – он был счастлив. Счастлив настолько, насколько может быть счастливым человек в раю.

Впереди, по курсу движения, Егор увидел массив скалы, о которую с устрашающим грохотом разбивались волны разбушевавшегося шторма. Пространство вокруг заполнилось шумом волн и низкочастотным грохотом ударов. Гулкие удары растекались по земле и вибрировали в ногах. Стихия сотрясала землю вокруг. За скалой виднелось куполообразное здание. «Храм у берега моря?» Он решил выйти из воды и идти по берегу. Но идти по песку было не легче, чем по воде. Песок был настолько влажен и рыхл, что Егор, ступая по нему, проваливался почти по колено. Но упорно шёл, не выпуская из виду купол здания, видневшегося впереди. Вдруг резкий порыв ветра сбил его с ног, опрокинул навзничь и мощными потоками прижал к земле, засыпая песком. По небу ещё стремительней понеслись облака, сливаясь в одну полосу пелены. Егор прикрыл глаза, спасаясь от песка, наносимого ветром. И в выси вдруг раздался голос, низким тембром заполнивший всё пространство вокруг, проникая в каждую песчинку и каплю воды: «Тебе ещё рано сюда!»

И вдруг всё затихло разом. Вокруг тишина. Егор открыл глаза.

Он лежал на полу своей квартиры, головой к отопительной батарее, ногами к инвалидной коляске. В окно вползала утренняя влага, и восходящее Солнце золотило стены и мебель гостиной.

Опираясь руками о пол, поднялся и переместился к коляске. Приподняв тело, сел на подножке её, затем, заведя руки за спину и уперев их в сидение, отжался, втягиваясь и усаживаясь в кресло. Включив питание, посмотрел на настенные часы: семь пятнадцать. Сильно болела голова от ушиба и выпитого накануне. Подташнивало. Егор направил своё кресло в ванную комнату приводить себя в порядок.

Раздался звонок в дверь, а затем и стук. Послышались приглушённые женские голоса. Вновь раздалась трель дверного звонка и осторожный стук. Егор выехал из ванной комнаты и направился к входной двери.

За дверью стояли Лена с Наташей и обеспокоенно, сверху вниз, смотрели на него. За их спинами Егор увидел Элеонору и выглядывающую из-за плеча супруги соседку Степаниду Никитичну.

— В такую рань и такая компания.

— Егорушка, — заговорила Степанида Никитична, — Это я позвонила Элеоноре и Лене. Лена, уходя, оставила у меня в двери записку со своим номером… Ты себя странно ночью вёл…, соседи говорили… Кричал в раскрытое окно, прогонял какую-то птицу…

— В ногах правды нет, говорят… Так что – проходите. Я в ванную… опять…

Егор укатил в ванную. Наташа и Лена прошли в квартиру.

— Эля, милая, наверное, я пойду к себе. Вы здесь и без меня разберётесь. Звони, коль надо будет что узнать.

— Спасибо, Степанида Никитична. Я тоже не думаю, что мне нужно здесь оставаться, но пойду взгляну и поеду на работу. Всего доброго Вам.

Элеонора вошла в квартиру и прикрыла за собой дверь. Ожидая Егора из ванной, на кухне у стола сидела Наташа, а Лена выносила из гостиной два бокала с остывшим какао и столкнулась на входе в комнату с Элеонорой.

— Элеонора, будете какао? Подогреем сейчас…

— Нет, спасибо. Я в спальню – возьму кое-что из своих вещей и пойду.

Она, проходя через гостиную, выключила потолочный свет, не погашенный с ночи. Прошла в спальню, из шкафа достала несколько платьев, блузок и юбок, вместе с плечиками уложила в сумку, извлечённую из недр того же шкафа. Осмотрелась и, не прощаясь, вышла из квартиры.

— Хлопнула дверь? Это Элеонора ушла?

Из ванной показался Егор. Девушки ему не ответили, и он, въехав на кухню, внимательно посмотрел на них.

— Что случилось? Все живы, всё в порядке…, ложная тревога была.

— Орать пьяно в ночи – ложная тревога? – устало прошептала Наташа. – Лена, тебя же просили присмотреть. Мы же предполагали вариант такого срыва…

— Да он напился! До поросячьего визга и соплей! И хамил мне…

Наташа, вздохнув, встала из-за стола и, повернувшись ко всем спиной, наблюдала вид из окна кухни. Лена, виновато насупившись, тоже игнорировала Егора, избегая взгляда его глаз и демонстрируя своё нежелание разговаривать с ним.

— Девчонки, не надо ссор. Всё в порядке. По крайней мере, всё обошлось.

— А что за история с птицей ночью? Зачем в окно лез? Подышать захотелось чистым воздухом ночного города, или потребность в публике проснулась? Не на скрипке, так на нервах вам сыграю?

— Виолончель. Не скрипка.

— В данном случае – не важно.

— А птица – голубем была…, вроде бы…, помню только красные глаза и красные лапки.

— Голуби по ночам не летают, – не поворачиваясь, выговорила Наташа. – Вероятно, тебе привиделось всё.

— Наташа, ты ещё скажи, что у меня на ровном месте белая горячка началась. Я что, запоец? Раз в год пью немного. Обычно немного… Может, то сова была.

— Сова в центре города? Да и где ты в городе видел массивные парковые зоны? Какая сова, дорогой, бесценный наш музыкант? Сова с красными лапками…

— Да, ради бога! Хватит уже. Была птица и улетела. Что детектив из этого устраивать?! И хватит вести себя, как строгие училки. Я всё понимаю – «Мы в ответе за тех, кого приручаем». Но я не мальчик тоже… Обещаю очистить весь бар… в смысле выбросить в мусор. Или можете сами всё забрать. Всё! С поросячьими визгами и соплями покончено. Возвращаюсь к трезвомыслию. Пойду по свету искать иной путь для своей жизни. Но вначале куплю помповое ружьё и перестреляю голубей в округе.

— Так далеко идти не надо – твой путь где-то рядом. А насчёт бара – это мысль. Мы всё изымем. Так как не доверяем тебе больше. Мы думали, ты – серьёзный и ответственный…

— Изымите? Заберёте? Вы же понимаете – это абсурд! Такие действия, наоборот, провоцируют на поступки от противного! Элементарная психология.

Лена встрепенулась и посмотрела на Егора.

— Кстати, о психологах, Егор, ты бы позвонил моей приятельнице, психологу. Визитку я тебе давала…, надеюсь, не потерял её.

— Хорошо, Лена, сегодня же и позвоню. Ну, что, мир? Ладно? Давайте не будем дуться, ругаться и упрекать друг друга. Утро всё-таки. Лучше перекусить чего-нибудь. У меня зверский аппетит, будто всю ночь бродил где-то. Собственно, вероятно, так и было…, в параллельном пространстве блуждал.

Наташа повернулась к холодильнику и, заглянув в него, стала извлекать сыр.

— Сыр будешь или, раз ты голоден, колбасу тебе ещё нарезать? Яичницу пожарить? И у нас есть… пока холодный шоколад.

— Пожалуй, колбасы с сыром будет достаточно.

Лена в микроволновке подогрела какао и разливала в три бокала.

— Всё готово. Все за стол.

Трапезничали молча. Сказывалось взбудораженное утро.

— Так, Егор, — Наташа встала из-за стола первой, — нам работать, а ты тут не дури без нас, пожалуйста. Надо будет, звони. И, кстати, почему ты телефон держишь выключенным? Ни позвонить тебе, ни дозвониться…

— Чтоб никто из прошлого не звонил и сладко не интересовался, как у меня дела. Можно подумать, я завтра ходить начну или в склепах что-то меняется? Кроме пыли и паутины…

— Такое тоже бывает…, может, и начнёшь ходить. Стоит только очень захотеть. Сильные мыслеформы создают ответный импульс от вселенной…, бога, если хотите. В общем, из бара забирать не будем ничего. Сам говоришь: провокативные действия беспокоят твоего бесёнка внутри. Сходил бы ты, музыкант, в храм. Даже если не веришь в бога…, там место с особым духом, с особой энергетикой – всё вокруг настраивает на иной тип мышления. Не мирской. Там, в храме, все твои беспокойные импульсы, синусоиды и прочая, и прочая – успокоятся, придут в норму. Храм перестроит тебя с беспокойного восприятия мира на созерцательный. А это уже – путь к выздоровлению. Ты хотел найти свой путь? Вот и сходи.

— А как, Наташа, в тебе сочетается несочетаемое – коммунизм и религия? Мне всегда казалось – антагонисты вы.

— Ошибочное суждение! Не надо смотреть на историю – кроме перегибов там, в истории, был и свой расчёт – чтоб построить новый мир, нужно чтоб старый не тянул в болото, как балласт. Так и затем Моисей водил своё племя по пустыне… Религия учит, что за правильное поведение здесь мы попадаем в рай, но на земле надо проходить через мучения, терзания. Коммунизм учит строить счастливую жизнь здесь, на земле, и при правильных поступках она будет только лучше. В итоге имеем – рай на земле и рай на небе. По-моему, всё очень даже сочетается. Коммунизм тоже вера. Вера в возможность счастливой жизни на земле. Резюмирую: через благостную жизнь на земле, через правильные поступки идём к счастливой жизни… где-то там… после этой, физической. Вот.

— Материализм рухнул?

— Нет, конечно, не рухнул… Просто некоторые люди неправильно его понимают. Думается, что основополагающие законы вселенной ни материализм, ни атеизм не отрицают. Тем самым признавая созидательную волю Творца. В общем – сходи в храм, и тебе полегчает. Строительство коммунизма из-за жадности вновь образовавшихся, как плесень, господствующих классов откладывается на некоторое, надеюсь, недолгое время.

— И психологу Еве позвони. А вечером расскажешь, как поговорили. Идёт? – вслед за Наташей из-за стола поднялась и Лена. – Всё, пока-пока. Не хандри без нас.

Девушки выскользнули в дверь. Щёлкнула щеколда замка.

— Ну что ж…, мне взбираться к пику смысла надо. Постигать новое место жизни под Солнцем. Вчера я вниз кричал вопросы, а ответы придут, значит, сверху….

Егор подъехал к окну, а затем, на секунду задумавшись, отъехал к комоду, достал из ящика листы бумаги и ручку и, вернувшись к своему месту, принялся писать:

Гостья

Она пришла. Не торопясь.

И тихо прошагала по квартире:

— А за окном такая грязь!

Как вы живёте в этом мире?

На краешек присела стула,

Поправила скатёрку на столе

И с книг пылинки сдула…,

Забыв, как будто, обо мне.

— Я вижу – не боишься ты меня?

Спокоен, холоден со мною.

Не зажигаешь в сумерках огня

И ждёшь – когда же дверь открою.

Ну, вот…, пришла к тебе я.

Что вижу здесь и там?

Забросил жизнь, болея…

И стал не интересен нам.

Сжимая узелок в горсти,

Привстала, проследовав к окну:

— Твой мир, прости,

Никак я не пойму.

Вот вспомни сам – бывало

Сонеты строчишь по утрам,

А звёздной ночи покрывало

Всегда предшествует пирам.

Теперь – занудства чашу

Ты выпиваешь божьим днем

И ждешь меня и добродетель нашу –

Когда придя, тебя спасём.

Когда прибыв – избавим

От страха воздухом дышать.

Придём к тебе – слукавим,

Начнём с собою приглашать.

И ты – невольный раб подлога,

Как жертва происков Судьбы,

Пойдёшь на поиск Бога,

Без стона – гордо – и мольбы.

Но белый лист календаря

Не мне марать делами…

И жизнь единожды даря,

Ждут и тебя с дарами.

Я собиратель жемчуга, мой друг,

А ты жемчужина плохая!

Иди в свой мир, в забытый круг

И зри, в преддверие рая.

Я ухожу, но помни обо мне

И помни слов моих остаток –

Ведь будет день и ты – в огне…

А миг так краток… краток.

Психолог Ева Захаревич

ДЕНЬ.

УЛИЦЫ ГОРОДА. НАБЕРЕЖНАЯ.

Весенняя ранняя жара посетила южный город на Волге. Горожане, растекаясь по городским улицам, изнывали от жары и выгребали из всех придорожных киосков бутилированную воду. Холодильники уже не справлялись с потоком бутылок на охлаждение, и страждущим приходилось довольствоваться теплой водой.

Егор мысленно ругал себя за то, что не взял холодной воды с собой, а заезжать в магазины не хотелось. Не торопясь, он двигался по узким улочкам и причудливой вязи переулков, рассматривая встречных. Кто был улыбчив, кто – хмур, или от природы своей, или от жары, но все казались доброжелательными, близкими, знакомыми людьми. Егор никуда не торопился и потому рассматривал всех встречных внимательно и с некоторым наслаждением, будто он провёл все последние годы где-то далеко от дома и теперь, вернувшись, не мог насмотреться и на старые домики, знакомые с детства, и на старушек, сидящих возле подъездов, и на толкотню на узких тротуарах. Всё казалось ему родным, с особым вкусом жизни. Он ехал навстречу всему новому и улыбался встречным прохожим, и те, не все, но многие, улыбались ему в ответ. «Улыбнись миру, и мир улыбнётся тебе».

Все городские фонтаны и фонтанчики орошали воздух влагой. Все мосты и берега набережных были усыпаны стоящими, сидящими и неспешно прогуливающимися людьми. Егор не мог припомнить, когда в его городе было бы так жарко весной. И это не удивительно – он уже много лет, мотаясь по гастрольным поездкам, перестал обращать внимание на погоду вне дома, гостиницы, кафе или концертного зала.

И вот он проснулся. Как после долгого летаргического сна, двигался по улицам и наслаждался вновь открытой для себя жизнью с её простыми радостями. Он чувствовал биение жизни в этом жарком весеннем дне. Он чувствовал биение сердец своих сограждан. Он чувствовал единение с миром и тем был счастлив.

Егор, как и все, стремился к воде. Коляска, преодолев толчею и заторы, выехала на укрытую плиткой площадь набережной Волги.

Из-за отсутствия больших деревьев она была лишена тени, в которой могли бы укрыться от жаркого солнца гуляющие. Спасти могла только вода, и люди стекались к фонтанам и к волжским, колышущимся у гранитных ступеней, струям. Спускаясь к реке, они омывали лица и руки. И казалось – толпы паломников бесконечны. Вокруг фонтанов также суетилась жизнь: дети с водяными пистолетами поливали всё вокруг и желающих; взрослые, степенно омочив руки и протерев лица, уступали место другим страждущим. Егор тоже направился к фонтану, его пропустили, но он, как ни старался, не смог дотянуться до спасительной прохлады воды. Разочарованный, собирался было отъехать от бьющих в воздух шумных струй, как к нему подошла девочка, ребёнок лет трёх-четырёх, и протянула маленькую розовую пластиковую чашечку, в которой сверкала вода.

— Привет. Это мне?

Малышка, смущаясь, кивнула головкой в цветастой панаме. Егор протянул к ней руки со сложенными лодочкой ладонями.

— Польёшь?

Девочка, кивнув, вылила воду в горсть Егора. Тот, улыбнувшись девочке, умылся. Воды было мало, но живительная прохлада принесла облегчение и прояснила сознание.

— Спасибо, милая.

У Егора пока не было своих детей, и он испытывал благоговейный трепет, глядя на маленьких ангелочков, бегающих по улицам и площадям города, по паркам и детским площадкам. Элеонора считала, что нужно пожить для себя, обзавестись ценной недвижимостью, акциями доходных компаний, и только тогда можно было бы себе позволить рождение ребёнка.

Девочка убежала на противоположный край фонтана. Егор, проследив за ней, увидел молодую женщину, к которой та подбежала. Ему приветливо помахали рукой, заметив, что он смотрит на них. Чашечку вновь наполнили водой, и ребёнок осторожно понёс бесценную влагу к дяде в инвалидном кресле. Подойдя к Егору, девчушка также молча протянула ему чашечку с водой.

Егор с улыбкой снова протянул к девочке лодочку ладоней, и в тот же миг в них заплескалась, посверкивая в лучах яркого солнца, прохладная вода. Девчушка молча стояла и наблюдала, как он умывался принесённой ею водичкой.

— Спасибо, моя принцесса. Ты меня спасла. Хочешь, я тебя отвезу к маме?

Девочка внимательно посмотрела на коляску и кивнула головкой в панаме. Из панамы, слева и справа, торчали небольшие пучки собранных яркой резинкой волос, и они очень забавно покачивались, когда их хозяйка кивала головкой. Егора это очень забавляло, и он не удержался от смеха. Малышка очень серьёзно посмотрела на дядю, вероятно, смеющегося над нею.

— Ну что, красавица, едем к маме?

Егор поставил девочку на подножки коляски и, придерживая ребёнка рукой, объехал фонтан.

— Здравствуйте, Егор. Привезли мою Анютку?! Доча, тебе понравилось кататься на коляске с дядей?

Девочка, глянув на Егора смущённо, вновь кивнула головкой, от чего её хвостики забавно закачались.

— Здравствуйте. Неразговорчивая Анютка. Вы назвали меня по имени…, мы знакомы?

— Нет, ну что Вы! Я бывала на ваших концертах…, мы с мужем были на них…, это ещё до рождения Анютки, но она тогда тоже уже была с нами на концертах, – смущённо улыбнулась мама маленького ангелочка. — Так что… когда-то, Егор, Вы и для неё играли. Вот теперь она у нас обожает слушать виолончель. Жаль, что Вы прекратили концертную деятельность. Мы бы с удовольствием пришли к Вам, уже втроём.

— Приятная неожиданность. Спасибо за Ваши слова…

— Мария.

— Спасибо, Мария. Я удивлён и польщён. Думал, меня уже все забыли, ан нет…. Значит, не всё так плохо со мной, как кажется. Значит, я ещё жив в мире музыки.

— Ещё как живы! У нас даже афиша имеется…, мы её из Греции привезли. Муж не смог пройти мимо афиши земляка. Правда, она висит у нас в кладовой, — Мария засмеялась, — но это как… в комнате тайн и секретов…, так что – не обессудьте.

— Что Вы, что Вы! Очень приятно, что жива афиша с гастролей в Греции, с которой у меня связано так много светлых воспоминаний. Вообще…, это интересно – насколько велики шансы встретить в огромном городе своих поклонников, да ещё и с афишей из Греции? Совсем не велики эти шансы, думаю… Есть над чем призадуматься. Странно вот так неожиданно встретиться, да ещё в такой значимый момент моей жизни…, да ещё и с ребёнком, который до своего рождения уже был на твоём выступлении. Хм…, однако, сюрприз этот всем сюрпризам сюрприз. Не удивлюсь, что сюда вас привёл какой-то случай… вне ваших планов. Да?

— Именно так! У нас машина заглохла недалеко отсюда. Муж там сейчас разбирается с ней, а мы здесь у фонтанчика прохлаждаемся и вот, встретили, на удивление, Вас, Егор. Действительно, странно это. Судьба, значит, так распорядилась. А вот и Андрей, супруг, идёт. Андрей, — обратилась Мария к высокому мужчине крепкого сложения, в этот миг пожимавшему руку Егору, — ты узнаешь? Егор Свиридов!

Андрей удивлённо приподнял брови.

— Правда? Вот те раз! Неожиданно. Честно говоря, не признал без концертного лоска. Мы Ваши поклонники. У нас даже афиша есть с Вашего концерта в…

— Я уже рассказала, Андрей…, успела! – Молодая женщина задорно засмеялась. – Ну что – можем ехать? И что было с машиной?

— А бог её знает! Возился, возился, ничего не нашёл…, думаю, дай ещё разок попробую…, а она возьми и заведись. Вот. Пошли, конечно. Рад знакомству, Егор. Рад. Вы нам должны пообещать вернуться к концертной деятельности. У нас Анютка очень любит виолончель…

— И это я тоже рассказала, – смеётся Мария.

— Вот так жену оставлять надолго одну…

— Двадцать минут – это надолго?

— Для меня, дорогая, это почти вечность. Ужас как соскучился без вас. Ну мы пошли, Егор. Всего доброго. И непременно следим за афишами в городе. Спасибо, Егор, за музыку и надеемся вновь побывать на Ваших концертах.

— Спасибо. Я подумаю об этом. Спасибо. – Егор растерянно пожал протянутую к нему руку. Его растрогали их слова, и предательская влага заполнила глаза.

— Анюта, помаши дяде ручкой. Мы уходим. Пока-пока!

Андрей взял дочку на руки, и семья ушла. Егор проводил взглядом новых знакомых до угла здания, за которым растаяли их силуэты, и направил коляску вдоль набережной к тому месту, где впервые увидел Руслана.

На месте не было ни прилавка, ни Руслана. Вероятно, для торговли ещё рано, и Руслан появится позже. Укрывшись в тени здания, Егор начал пристально вглядываться в Волгу, неспешно несущую свои мутные воды в Каспий. «Одно перетекает в другое. У Волги нет конца – она сливается с Каспием, с его холодными солёными водами, в единое целое, и они вместе испаряют воду к небу, даря дожди и облака, бегущие по голубому небу. Физика, но что-то метафизическое в этом тоже есть. Случайно встретиться со своими поклонниками, с ребёнком, уже до официального рождения побывавшим на твоём выступлении. И этот странный голубь ночью…, и Руслан, с его ярким примером любви к жизни и солдатской стойкости к невзгодам. Да…, мистика какая-то! Говорят, случайностей не бывает. И как тогда это понимать? Всё странно, когда собираешь пазлы хаоса в целую картину бытия». «Пути Господни неисповедимы, Егор». – пронеслось в голове странным шелестом.

Вспомнив о визитке психолога, заранее убранной в карман, Егор достал её и телефон. Симпатичная золотистая визитка с белыми вензелями. Набирал номер.

— Добрый день! Я Вас слушаю… Говорите!

— Ева Захаревич? Добрый день.

— Всё верно – это я. С кем я говорю? Представьтесь.

— Мне Ваш номер дала Лена…, не знаю фамилии её… Нам бы пообщаться. Есть проблемы.

— А кто Вы? Представьтесь, пожалуйста.

— Ах, да, простите. Егор Свиридов.

— Очень приятно, Егор. Рада, что Вы решились на звонок. Да…, мне о вас говорила Лена. Елена Кузьмина. Егор, Вам будет удобно подъехать ко мне через час?

— С этим проблема – машину после аварии продали. Да и на коляске я не везде могу… А мы не могли бы по телефону поговорить? Время оплачу через Лену. Мне было бы удобно ограничить общение лишь телефонным разговором… пока, по крайней мере.

— Да-да…, простите мою забывчивость. Можем и по телефону. Хотя, конечно, телефонный диалог мне даст меньше информации о Вас, чем если бы я видела Вас перед собой. Ваши глаза, Ваши видимые реакции во время беседы дали бы мне больше информации при нашей встрече. Давайте сделаем так – я Вам перезвоню минут через пятнадцать-двадцать, и мы поговорим. Хорошо?

— Да, конечно, как скажете.

Психолог отключилась. Егор убрал сотовый в карман и посмотрел вдаль, на новый мост, над которым плавно и неторопливо скользили белые пушистые облака. А под ними, на мосту, сплошной лентой двигался автомобильный поток. «Как много нас. И вроде бы мы все разные, но так похожи во многом. Кто мы – ноты или оркестранты? Разрозненные музыканты, собираемые в один организм, оркестр, дирижёром. Затем этот организм вновь распадается на индивидуальности, противоречивые и несовместимые…. Но связи, созданные дирижёром, остаются? Интересно… «Богу все мы едины, но мы не едины. Не разнится лёд, но разнятся льдины».

В кармане раздалась трель звонка. «Психолог…».

— Да, Ева, можем говорить?

— Конечно. Егор, у нас есть время на разговор до прихода моего клиента. Итак, начнём… Вам удобней, когда я задаю наводящие вопросы, или Вы начнёте, а я отвечу?

— Пожалуй, начну сам… Правда, ещё не решил, что важнее для меня… Хотя… Вот, скажите, Ева, Вы верите в цепь случайностей, или же за ними всегда есть скрытая некая сила? Провидение, судьба ли…. У меня вдруг, неожиданно, начал рушиться привычный, почти устоявшийся мир, в котором я жил всё последнее время…, не тот, что был до аварии, а после неё. Срединный. Надеюсь, что срединный, а не постоянный и уже неизменный. В последние дни он стал рушиться, и появились новые знакомства, но не просто знакомства, а как некие указатели дальнейшего пути…, словом и делом наводящие на выбор дальнейшего маршрута. Ну и, конечно, влияющие на переосмысление. Странно всё это! Прошлый мир рухнул, срединный рушится, а рождения нового не видно. Как бы… не видится свет в конце тоннеля…

— Егор, позволю себе перебить Вас, так как Ваша ситуация имеет одну классическую для всех, кто ищет определений для своей изменяющейся жизни, ошибку. Вы делите мир на «до» и «после». А это в корне не верно! Не бывает таких границ. Ни рождение, ни смерть не имеют таких границ тоже. Всё видоизменяется, не прерывая движения. Все Ваши «до» и «после» лишь показатель противоречивых стагнаций, как симптомы заболевания, а не показатель разрушения. Застой жизни. Я понимаю, Вы мне скажете сейчас: это не я делю, это жизнь делит. Но это не верно. Как «до», так и «после» имеет отношение к одному и тому же человеку. Оценочное суждение человека, вырванного из зоны комфорта! Вы ведь не изменились, как человек и личность. Физическая проблема изменила качество привычной жизни и всего-то, не изменив Вас. Или Вы сами коррелируете свою личность? Тогда — зачем? Зачем, ориентируясь на оценочное субъективное суждение другого человека, говорить себе «я стал другим, я стал хуже»? Вы просто – другой, чем тот человек или иной. Мы все в чём-то отличаемся, но не впадать же из-за этого в истерику? Понимаете меня? Представьте себя в другой ситуации: Вы переехали из одного региона в другой, или – из одной страны в другую. Вы тот же человек. Совершенно определённо тот же. Но. В иной, изменившейся среде. Ноги, руки, голова – целы. Но Вы упорно будете делить свой мир на «до» и «после», если у Вас в новой среде что-то не сложилось. И не будете делить, если переезд был удачным, и Вы ничего не потеряли, а лишь сменили место жительства. Понимаете меня, Егор? Это страх перемен заставляет Вас искать оправдания своей инертности, своей несобранности… и нежеланию осмысливать, приспосабливаться и учиться. Мир, наша жизнь, и так полны условностей. Зачем же их множить? Конечно, говорить проще, чем подняться над суетой своей жизни, но для этого и существуют практики, позволяющие изменять своё сознание для переосмысления привычного.

Вы, условно говоря, всем сообщаете: «Я стал плохим – у меня проблемы с ногами, жизнь поступила со мной плохо. Пожалейте меня». Вас пожалеют одни и посмеются другие. Вы открываетесь людям, которым раньше бы не открылись, сохраняя свою защиту. Вы же не пускаете в свой дом всех подряд?! Так почему Вы решили, что можно поступать сейчас, после аварии, так со своей душой и жизнью? Конечно же, к Вам будут относиться иначе, так как Вы сами задаёте этот тон. Вероятно, это защитный механизм, доставшийся нам от животного мира – признал свою слабость в существующей иерархии, и тебя уже не трогают, не обижают без причин. Но мы же люди! И у нас развитое общество, гарантирующее равенство прав и возможностей. Не рефлексируйте, Егор. Избавляйтесь от наследства животного мира. Идите по миру с гордо поднятой головой. Вам сама жизнь подсказывает, что Вы достойны этого! Но Вам, как мазохисту, хочется себя помучить и унизить! На Вас же никто не нападает, так зачем же демонстрировать слабость, откатывая себя в низ социальной и общественной лестницы жизни?! Видели, как собаки падают на спину, демонстрируя свое непротивление и свою покорность перед сильным животным? Вы ведёте себя, вероятно, близко к этому. Мы же живём в мире интеллекта и духа, а не только физической плоти. У нас есть инструмент — разум, созидающий наше равенство в обществе. А с разумом у Вас полный порядок. Вы же не в клинике для душевнобольных. Представьте, у Вашей машины отлетят задние колёса, Вы их замените на другие и поедете дальше, будто и не было этого события. А если бы Ваша машина мыслила, как Вы? «Ой, знаете, у меня случилась авария. Я стала плохой. И, вероятно, уже не такая быстрая. Понимаете, я стала хуже, чем Вы». Мнительность! Помните рассказ – «Человек в футляре»? Это же пример искажённого мировосприятия. Поймите, Егор, мир для Вас не изменился, Вы для мира, как личность, не изменились. Лишь возможности тела стали иными, резко изменившимися. Как если бы Вы уснули молодым, а проснулись стариком. Вот они — Ваши «до» и «после». Но обычно изменения идут плавно и почти незаметно. Жизнь играет с нами в прятки. Но для игры нужны, как минимум, двое. Не поддавайтесь, не играйте в поддавки. Сознание рефлекторно нас обманывает…, это примитив былого развития. «Перейти Рубикон» — всего лишь условность. Земля ведь круглая. Нет возврата? Но возврата и не может быть. Всё летит вперёд. У всякого момента есть преимущество – опыт. Нет смысла сетовать на неизбежность – старость, например. Надо искать плюсы в изменившейся реальности и подстраиваться, приспосабливаться. Возможно, в этом и есть урок жизни. Мы должны стремиться к гармонии, к равновесию, и ничто не должно нас сбивать с этого пути! Нежелание меняться вместе со средой убивает целые виды животных! Как-то проводили эксперимент: на остров привезли двух слонов – молодого и взрослого. Молодой освоился быстрее и выжил в изменившихся условиях, взрослый погиб. Но отчего он погиб? От своего нежелания приспосабливаться и учиться. Вы видели долгожителей? Все они сохраняют навыки обучения. Они учатся до последнего дня. Приспосабливаясь к постоянно изменяющимся условиям жизни. Приспосабливайтесь, Егор, приспосабливайтесь! Не будьте консерватором. Мир изменчив. Кто не успел, тот опоздал. Вы, Егор, живёте в условиях перемен, изменения Вашей жизни. Найдите плюсы. Они есть. Обязательно есть. И запомните главное: жизнь — это школа, и каждый день должен быть положен в копилку опыта.

Егор, ко мне уже пришли. Надеюсь, Вы подумаете об услышанном и потом позвоните мне. Звоните. Обязательно звоните. Всего доброго!

— Всего доброго, Ева.

Егор не ожидал такого напора. Он предполагал, что с ним будут говорить мягче, с сочувствием. Здесь же – как хирург скальпелем, режущий по живому без сомнений и сожалений. «Конечно, Ева, Вы правы. Но признать правоту и усвоить – не одно и то же. Мне надо разобраться с обилием образов, выплеснутых на меня психологом. Сомневаться в своих силах – плохо. Но сомнение разве не первый признак осмысления? Болезненный период, но необходимый. Да. Меняем оценку своего момента жизни – это лишь фаза приспособления к изменившимся условиям жизни. По крайней мере, я это стал понимать, а значит, разговор уже не бесполезен. Остальное ещё осмыслю. Торопиться некуда».

Егор включил питание коляски и по дуге объехал здание, в тени которого прятался от жаркого солнца. «Весна что-то быстро превратилась в лето. Даже не дала приспособиться к переходу от зимы к лету. Что-то вся природа меня подгоняет…». Он заулыбался от пришедшей мысли в голову: «Принц Уэльский, весь мир, как балаганный театр, приспосабливается под твои задачи».

Кресло-коляска заныривает в синеву и зелень тенистых старых улочек, где ветерок, двигаясь вдоль старых фасадов домов, как в каньоне, обдувает тело, неся в своих струях прохладу и свежесть густой кроны деревьев.

— Егор! Егор, стой! Остановись!

Его останавливают окриком. Остановившись, поворачивает голову на голос. Из переулка, который он только что проскочил, вылетает на своей мощной скоростной коляске Руслан.

— Привет, Руслан.

— Здорово! С набережной, стало быть? Что, жарковато сегодня, да?

— Ты торговать собрался? Народу тьма, но, по-моему, им не игрушки нужны и сахарная вата, а вода, вода и ещё раз вода!

— Пока всё расставим – вечер придёт, а там и игрушки пойдут, и сахарная вата востребуется. Помнишь, говорили о выступлении твоём на набережной? Готов? Может, сегодня организуем? И денег заработаем, и публику потешим, и ты… хоть немного освоишься на публике. Что скажешь? Есть у тебя репертуар для такого случая?

— С репертуаром проблем нет. А со мной – есть. Я ещё не чувствую себя готовым к публичным выступлениям.

— Если ждать готовности, то можно никогда не дождаться. Всегда найдутся дела, причины и отговорки. По себе знаю. Давай, решайся! Или сейчас, или никогда. Скажи себе так и – вечером концерт. Я пришлю к тебе ребят – помогут с виолончелью и…, что там тебе ещё нужно будет? Подставка для нот?

— Нет, Руслан, ничего больше не надо. Всё нужное у меня в голове. Можно просто попурри какое-нибудь сыграть или экспромт. Хорошо, договорились. Или сейчас, или никогда! Пойду ополоснусь, перекушу, настроюсь и буду готов.

— Ай, молодца! Другой разговор. Не мальчика слова, а – мужа! Тогда — всё, до вечера. Я помчался – дела ждать не любят.

Руслан объехал Егора по окружности и умчался к набережной, а Егор продолжил своё движение дальше – к прохладе квартиры и омывающим усталость струям душа.

Концерт на Набережной

ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР.

НАБЕРЕЖНАЯ ВОЛГИ.

— Егор, как тебе удобней расположиться – спиной к реке или спиной к прилавку Руслана?

Егор повертел головой, оценивая предложенные варианты.

— Дима, я сяду спиной к прилавку. Так я буду чувствовать себя лучше. Я на это надеюсь…, — Егор попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, лишь вымученная тень скользнула по его лицу. Он нервничал. Лёгкий тремор бежал по рукам. «Как буду играть? Исполнить что-либо кое-как, и породить слухи, что Егор Свиридов умер как музыкант?! Играть в такой ситуации – безумие! Безумное безумие сама идея игры на набережной. Надо было дома вначале попробовать. Концерт в родных стенах для круга близких и знакомых, а уж затем – публичное выступление…». Егор вздохнул тяжко, обречённо и посмотрел на закатное небо у горизонта. Солнце уже спряталось за деревьями, и лишь светлая полоса неба сопротивлялась наступлению ночи. Вспыхнули фонари набережной, распахивая просторы огнями. Лёгким прохладным ветерком потянуло от реки, неся запах и влагу волжской воды.

Зеваки, завидев виолончелиста с инструментом, потихоньку начали стекаться к нему. Егор делал вид, что подстраивает инструмент, в действительности же он никак не мог совладать с нервозностью. Подлые, предательские струи страха потекли по спине, лоб взмок, и Егор уже несколько раз нервно вытирал его салфеткой, лежащей на коленях.

Из гудящей, шелестящей толпы ветерок доносил обрывки слов, которые только усиливали нервозность: «Бедненький, в инвалидном кресле, посмотри на него…, сжался весь, скукожился…», «Верно, обнищавший спивающийся музыкантишка…», «Новичок…, или играть толком не умеет, или от страха забыл всё…», «Пенсии, что ли, не хватает?», «Притащился сюда и сидит теперь, млеет…, смотрите на него…».

Егору хотелось бежать, выскочить из этого кресла и бежать. Желание было настолько сильным и мощным, что вибрация от тремора пошла и в ноги, по кончикам пальцев пробежали иглы покалываний, как это бывает, когда отсидишь ногу. Уехать от этого стыда и своего позора он не мог – ему заблаговременно отрезали пути отступления, отсоединив аккумуляторы коляски от электрической цепи транспортного средства. Егор обречённо смотрел поверх голов окруживших его людей и невольно обратил внимание на девушку, стоящую перед толпой зевак. Она была странно одета для этого весеннего вечера и разительно отличалась от людей вокруг. На ней была длинная юбка и блузка или жакет. Весь её наряд напоминал костюмы барышень конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Но не это было самым главным отличием её, а то, с какой теплотой, вниманием и любовью она смотрела на Егора. Она будто излучала из своего маленького стройного тела лучи, несущие в себе покой и умиротворение. Егор смотрел девушке в глаза, и лучистое тепло её светлых глаз проникало в его уставшее тело и омывало душу, наполняя её детским восторгом и счастьем. На губах девушки играла улыбка, обращённая только к нему. Он начал успокаиваться и вздохнул с облегчением – к его счастью, в этой толпе нашёлся человек, относящийся к нему с душевной теплотой, понимающий его и сочувствующий ему, а не как эти…, лишь бы вылить на его голову гадости, что носят в себе изо дня в день. «Боже! Ну, почему на свете так мало людей с добрым и чистым сердцем и так много… обезьян, кидающихся экскрементами? Почему? Почему так…». Егор полностью успокоился, но в его голове ещё не до конца рассеялся туман от ушедшей нервозности. Слегка болела голова, и лёгкий тик на глазу портил умиротворение, посетившее его.

Вдруг возле раскрытого футляра виолончели опустился голубь. Прошёлся несколько раз вдоль него, заглядывая внутрь, а затем стал разглядывать виолончелиста. Голубь – точь-в-точь из той ночи, когда он пытался вглядываться в бездну ночной улицы. Это тот голубь, без сомнения, тот голубь, что не дал бездне утянуть его, Егора, в свои смертельные объятия! От голубя в этот раз исходило такое же тепло и участие, как и от девушки-барышни…. Егор посмотрел на толпу, но девушки уже не было. Он поискал её, всматриваясь в лица окруживших его людей, но – тщетно. Выдохнул усталость из себя, готовясь взять первую ноту, как берут крепости или вершины гор – с надеждой, что всё обойдётся, с надеждой, что высшие силы не дадут пасть. В ту же минуту голубь вспорхнул от футляра и сел на голову Егора, а затем, оттолкнувшись, взмыл ввысь и улетел к реке, в темноту опустившейся ночи. Проводив его взглядом, музыкант вздохнул с облегчением. Тремор исчез без остатка, в голове наступила ясность и самое главное – чувство уверенности, что концерт удастся, надёжно обосновалось в его душе.

Смычок скользнул по струнам, извлекая мягкие, трепетные вибрации. Голос виолончели заполнил всё пространство вокруг, укутывая музыканта в кокон созерцательного, медитативного покоя. Море экстаза, экстатический океан безграничного поглотил музыканта, объединяя его душу и сознание в единое целое. Егор слился с виолончелью, образовав единый музыкальный инструмент, и из глубин его внутреннего «я» полились музыкальные фразы. Душа Егора опосредованно через виолончель рассказывала о безграничном пространстве души, плакала и рыдала от горя и радости, жаловалась на посетившее его одиночество.

Все эти пару часов, что длилось первое, после долгого перерыва, выступление Егора, он ни на минуту не покидал свой кокон покоя и комфорта, сжав всё своё выступление в одно музыкальное мгновение…

Егор опустил смычок и сидел, прислушиваясь к остаткам вибраций инструмента и своей души. Слушатели, поаплодировав музыканту, разбередившему их души, начали понемногу расходиться. Созерцательное состояние виолончелиста нарушила Наташа.

— Егор, ау! Ты где? Не с нами? Концерт окончен. Ты молодец, Егор. Ты был на вершине своего музыкального Олимпа – я видела слёзы на глазах слушателей. Это было прекрасное время музыкального волшебства для всех нас. Твоей волшебной музыки, Егор! Посмотри, сколько ты заработал благодарности в купюрах. Полный футляр!

Егор, выходя из глубин мистического небытия, сбрасывая с себя остатки комфортного кокона, посмотрел на Наташу и увидел её восторг, рвущийся наружу – глаза сияли невероятным блеском, а улыбка не покидала её губ. И куда девалась вечно строгая и немного занудная товарищ Наташа? Удивительным образом музыка меняет нас, делая и лучше, и прекрасней. Недаром говорят: «Музыка – язык бога».

— Мы заработали, Наташа. Мы все.

— Никаких «мы» и «мы все»! – Голос Руслана зарокотал почти над самым ухом Егора. – Это ты заработал, сидя здесь два часа и натирая мозоли на пальцах. Ты их заработал. Пальцы ещё не болят? Без остановок и передыха водить пальцами по струнам — это что-то героическое.

— Героическое, Руслан, осталось в детстве – когда через слёзы, боль и обиды пиликал что-то совсем непонятное мне тогда. Сейчас – это уже рефлекс… и экстаз…, растворение. Божественное состояние, скажу я тебе. Единение с гармонией, с миром прекрасного.

— Рад за твоё единение с прекрасным, ну и, конечно, за то, что сегодня им поделился с нами. Но – деньги твои. Заработаны тобой, так что прекрати разыгрывать из себя шейха арабских сказок. Мы тоже заработали очень даже неплохо. Продали больше обычного. И это благодаря тебе и твоей музыке. Покупатели, как мотыльки, слетелись на звуки твоей сладкоголосой виолончели.

Руслан, довольный торговлей, улыбался в тридцать два зуба и под конец своего монолога рассмеялся.

— Надо почаще проводить такие совместные мероприятия – и тебе хорошо, и нам – прибыльно!

— Руслан, я так не могу! Без вас не было бы ни денег, ни концерта этого. Это совместный труд. Давайте закупим всякой вкуснятины и поедем ко мне объедаться?! Празднуя наш общий успех.

Я – пас. Меня дома жинка дожидается – обещал погулять в парке с семьёй. А семья – это святое! Куда ты это пихаешь? Впихивать невпихиваемое – верх хамства и разгильдяйства. Максим, я тебе говорю! Ты же видишь сам – не поместится. Поломаешь только.

— Егор, не парься — мы с тобой! Я всегда за то, чтобы побаловать себя чем-нибудь вкусным. Типа килограмма варёной говядинки, – больно хлопая по плечу, хохотнул Дима. – Извини-извини…, забыл, что ты музыкант, а не спортсмен.

— А вы обратили внимание на голубя, который сел мне на голову? Я только после его прилёта успокоился. Точнее, вначале девушка-барышня на меня подействовала, а уже затем – голубь. Она с какой-то особой душевной теплотой на меня смотрела…, и я начал успокаиваться. А потом припорхнул голубь, и я упустил из вида барышню. Но от него такое же тепло исходило. Он будто излучал на меня счастье, восторг и комфорт.

— Егор, голубь? – переспросила Наташа. – Опять ночной голубь? Тот же, что и в первый раз был у тебя?

— Вероятно – да. Очень похож. Странно, конечно, но факт. Вы же видели, правда? – с надеждой спросил собеседников Егор.

Дима и Наташа покачали отрицательно головами и как-то сочувственно посмотрели на Егора.

— Тебе привиделось, брат, — Дима опустил свою руку на плечо Егора. – Привиделось. Я всё время наблюдал за тобой, пока ты нервничал, а когда запиликал смычком, стал просто слушать и смотреть по сторонам, на публику. Голубя я бы заметил, поверь мне, и барышню тоже. Особенно барышню, – хохотнул атлет Дима. – Барышень я всегда замечаю…, всё-всё, молчу, Наташа, никаких барышень я вообще не вижу вокруг себя, а только везде своего строгого воспитателя наблюдаю – товарища Наташу. Праведный деспотизм называется это.

Наташа хмуро покосилась на Диму.

— А вот эту лучше бы заметил. Но… я тоже не видела ни голубя, ни барышню. Мистика, Егор. Ангел-хранитель в образе девушки и голубя…, бывает, наверное, такое иногда.

— Ну всё, началось – сказки, предания…, ангелы… и прочие россказни.

— Молчи, еретик! Сам не веришь, так не мешай другим радоваться мистической жизни и наблюдать её следы вокруг.

— Следопыт ты мой, товарищ Наташа! И много ты следов нашла?

— А где Ленка? – Не обращая внимания на издёвочки Димы, Наташа озаботилась отсутствием Лены. – Куда она подевалась? Не попрощалась даже. Руслан, вы уже всё, собрались? Ладно, тогда и мы тоже отчаливаем от этого причала.

Ребята собрали деньги в пакет, уложили на отдых виолончель в футляр, и подключив аккумуляторы коляски Егора, отправились втроём на стоянку к машине Димы.

Цыганка

ДЕНЬ.

УЛИЦЫ ГОРОДА. ХРАМ.

Егор, пребывая в приподнятом настроении после вчерашнего концерта на набережной, выбрался на прогулку. В этот раз он заранее наметил свой маршрут. И его коляска, шипя колёсами по асфальту, заскользила в сторону намеченной цели. Он старался придерживаться теневой стороны улиц. В городе ни ветерка! Будто атмосферный вентилятор сломался от перегрева.

На его счастье, как только он подъезжал к пешеходной зебре, загорался зелёный свет пешеходного светофора. «Удачное начало дня!» Егор стремительно преодолел сутолоку улиц и впервые после аварии въезжал в парковую зону Театра Оперы и Балета. Сердце защемило тоской по прошлому, но он быстро и решительно загнал это чувство в глубины своей памяти и помчался дальше. Пересёк две дороги в районе моста и вот он уже по аллее скользит к золотым, ослепительно сверкающим в лучах дневного солнца куполам. «Покрова!»

«А вот и первый блок-пост». Навстречу ему поднялась со скамейки цыганка.

— Здравствуй, соколик! Куда спешишь так? Позолоти ручку Миреле, и она тебе всю правду расскажет о твоём прошлом, настоящем и будущем. Ты же хочешь приоткрыть завесу над завтрашним днём? Остановись, соколик, остановись. Куда тебе торопиться? Твоё счастье уже рядом. Вижу, за поворотом тебя ждёт любовь твоя. Ждёт-дожидается, слезами горючими умывается. Не хочешь позолотить, так посеребри ручку мне! — посмеивается цыганка Мирела. – Вижу, ты умён и не беден. Не жадничай, Сокол Ясный, не жадничай, и тебе воздастся. Дай-ка мне свою руку…, посмотрим…

Цыганка берёт руку Егора за пальцы кисти и переворачивает её ладонью кверху.

— Сам ты определяешь судьбу свою, сам. Не всем дан такой выбор. Особенный ты.

— Не смеши меня, гадалка-цыганка. Посмотри на этого подранка-соколика. Ты видишь, я в инвалидном кресле сижу? Я сам, по-твоему, выбрал судьбу и путь свой? Да нет, дорогуша, судьба так определила. Пойдёшь налево – голову потеряешь, пойдёшь направо – коня потеряешь. Из двух зол выбор меньшего – это и есть «сам ты определяешь свою судьбу»?

Егор раздражённо выдернул руку у предсказательницы.

— Нет, соколик, ты ещё, как слепой котёнок, тыкаешься везде. Но вижу…, за поворотом твоя судьба тебя уже ждёт. Счастливая судьба! Приходи позолотить ручку цыганке Миреле, когда убедишься, что я тебе не солгала.

— Приходи, приходи…, — ворчал Егор, продолжив свой маршрут дальше. – Ты хотела сказать приезжай, прикатывайся…

Вслед ему раздался задорный смех цыганки.

— Верно я всё сказала. Не сомневайся. Ты придёшь.

Егор почувствовал, как раздражение из глубин его тела поднялось к голове, запульсировав там нервным тиком. Он уже пожалел, что не поехал к реке, как это делал в прошлые разы. Вода уносит печали и горести, а не приносит их, как здесь.

Он подъехал к храмовым воротам и остановился, не решаясь въезжать за ограждение. Наблюдал, как приходящие крестились перед вратами, а затем и перед храмом. Егор впервые в жизни решил посетить храм и не был готов осенять себя крестом. Признавая акт сотворения мира, он не признавал право служителей вещать от имени Создателя.

Он решил, что храм подождёт. Не в этот раз он посетит его, не в этот раз. Разворачиваясь в обратную дорогу, он остановился – мимо прошла девушка, похожая на барышню с набережной. «Монашка, может быть, но наряд странный всё же даже для монахини». Девушка прошла мимо, лишь вскользь глянув на Егора. Перекрестившись, прошла на храмовую территорию, затем, перекрестившись и коснувшись пальцами руки асфальта, легко поднялась по ступеням в храм. Егор внезапно принял решение следовать за ней и расспросить её о набережной Волги – была ли она там, и что за умиротворение и комфорт посетили его при её присутствии. Что за лучи добра она излучает? Или это случайность? Почему она так благотворно на него действует?

Подъехав к ступеням храма, он понял, что без посторонней помощи ему не подняться. Немного постояв, решил объехать храм и посмотреть другие входы, но и там его ожидало разочарование. Возвратился к главному входу и ждал… ждал… выхода из храма барышни. «Что там можно делать столько времени?» Досада и раздражение вновь вернулись к нему. Мимо шли люди, но никто не подумал предложить ему помощь. Они, проходя, даже не смотрели на него, будто его здесь нет, будто он пустое место.

В раздражении Егор отправился в обратный путь. С ближайшей скамейки встала уже знакомая цыганка, подошла к нему.

— Что, соколик, так быстро? Счастье само в руки не падает, надо что-то сделать для этого.

— Например, позолотить ручку тебе надо? Чтоб счастье не прошло мимо меня? Все проходят мимо…, и счастье тоже пройдёт.

— Колоть меня моей жизнью необязательно, Сокол Ясный, незачем. Цыганка Мирела зла не желает и не делает, чужого не берёт и много не просит ни от жизни, ни от людей. Курочка по зёрнышку клюёт и сыта весь день. Мы дети ветра и свободны, как ветер. Посмотри сам на своих собратьев, детей этой цивилизации – им всего мало. Хотят больше и лучше, чем у других. Мне иногда кажется – поставь зеркало перед такими, и они сами с собой будут состязаться в жадности и распутности. Скажи мне, в чём причина слабости твоей – почему сбежал, не дойдя до поставленной цели? Негоже останавливаться на полпути. Тебе ли не знать об этом, Сокол Ясный?

— Тебе не всё равно, цыганка Аза?

— Мирела. Мне не всё равно. От того что одни цветы — ромашки, а другие — тюльпаны, они не перестают быть цветами. Мы не хуже вас и не лучше. Мы просто другие. В основном другие…, но болезни мира и наши души заражают тоже.

— Ладно, прости! Я был груб. Меня злит, что люди идут мимо и не видят меня. Никто не предложил помочь войти в храм, никто не спросил меня, зачем я здесь…

— Ты слишком любишь себя и не любишь других. Так нельзя. Люди вокруг тебя это чувствуют. Мы все из одной глины слеплены, и во всех нас один и тот же дух Творца. Ты много носишь в себе тёмного, вот и сторонятся тебя прохожие. Сделай, как я делаю по утрам, выходя в мир, к людям. Посмотри на небо, посмотри в эту высь, в эту даль, в этот простор и выдохни из себя всё, что тебя тяготит и затемняет твою душу. Выдохни в небо, пусть ветер унесёт всё, развеет. Вдохни чистоту небес и свежесть ветра, гоняющего облака над твоей головой. Сделай так несколько раз и вернись к храму. Действуй, а Миреле надо зёрнышки клевать. Будулай, не будь таким хмурым, позолоти ручку Миреле, облегчи своё хмурое сердце добрым поступком.

Цыганка остановила проходящего мимо высокого мужчину с седеющей бородой. Егор отъехал в сторону, посмотрел в небо и выдохнул. Вдох-выдох, вдох-выдох. Повторив несколько раз предложенную цыганкой процедуру, решил вернуться к храму. Преодолел обратный путь, и вот он вновь у ступеней главного входа. Но нет входящих и выходящих. «Что-то замерло вокруг движение». Егор вновь едет к другому входу. Подъехав, смотрит на дверь с надеждой, что его увидят.

— Что, мил человек, в храм не пускают? — с улыбкой подошёл к нему седобородый священник в сером одеянии. –Сейчас мы решим твою беду.

Священник, обернувшись, позвал кого-то.

— Отец Александр! Отец Александр, позови кого-нибудь. Надо помочь, – сказал он подошедшему к ним мужчине в мирской одежде. – Пусть помогут парню. Второй раз вижу, как кружит у храма.

— Сейчас, отец Михаил, позову.

Священник в мирской одежде ушёл.

— Какая дорога привела тебя к храму? Что ищешь в нём?

— Себя ищу, отец Михаил, себя. Внутренний зов. И советчики подсказывают…

— Советчики?! Вот как? И как, мил человек, ты хочешь себя найти в храме?

— Не знаю я, отец Михаил. Может, Вы подскажете?

— Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что? Интересно у вас, мирян, устроено мышление – говорите, что ищите себя, а в действительности хотите, чтоб вас нашли и принесли нужное вам на блюдечке с золотой каёмочкой. Нося в душе обиды, нельзя себя найти. Научись прощать и отпускать с миром, и тогда себя искать не придётся. Вижу, обида гложет твоё сердце. Не понимаешь ты, как такого хорошего можно обидеть.

— Да, меня предали… и много раз, за спиной предавали…

— И кого ты винишь? Если солнце спрячется за тучу, кто будет хотеть греться в его лучах? Научись, мил человек, любить, не требуя ничего взамен, и мир воцарится в душе твоей.

Подошли двое мужчин.

— Ну, держись крепче, браток.

Кресло Егора подняли над ступенями и внесли на площадку перед входом.

— Благодарю вас. А обратно я смогу спуститься?

— Нет. Оставим тебя здесь грехи замаливать… Грехов, верно, много — долго замаливать придётся. Не переживай, мил человек, не переживай. Не по-христиански это – бросать человека без помощи. Я присмотрю за тобой, — произнёс отец Михаил и прошёл в храм первым. Егор вкатился за ним и замер на входе, осматриваясь по сторонам. Не увидев девушку-барышню, сделал круг по храму, рассматривая убранство его и вглядываясь в лица прихожан. «О чём молят, что просят, на какие беды жалуются люди, приходя за надеждой в храм?» Замер, наблюдая за мужчиной, очень прилично и дорого одетым, стоящим на коленях и натирающим до золотого блеска металлическое ограждение возле алтаря. «Послушник? Гордыню свою ломает? Интересно, смог бы и я так же вот, прилюдно стоя на коленях, натирать или намывать здесь, никого не смущаясь? Сомневаюсь». Он проследовал дальше, размышляя об увиденном, остановился возле колонны и разглядывал иконы, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит и смотрит на него. Егор повернул голову на ощущаемое присутствие. Это была она – барышня. Девушка смотрела на него и улыбалась, и, как и на набережной, он почувствовал тепло её души и любовь.

— Ну вот, Егор, ты преодолел ещё один барьер на пути к своему счастью. Запомни, Егор, случайностей не бывает. Всё имеет какой-то смысл. Как каждая шкатулка имеет свой ключ. Смиренные и терпеливые находят нужный путь. Мятущиеся же – никогда. Твоё счастье здесь, Егор, в этом храме. Будь внимателен и терпелив, и тебе откроется сокрытое от суетного взора.

Сказав это, барышня отошла от него и скрылась за колонной.

— Стойте, стойте, барышня! Погодите…

— Тише Вы! Не забывайте, где находитесь, — цыкнула на Егора строгая прихожанка храма. Егор свернул вслед за барышней и увидел, как она вновь ушла за колонну, обходя её по кругу. Продолжая преследование девушки-барышни, он понял, что гоняется по кругу, как пёс за своим хвостом, а её уже здесь нет. Она, как неуловимый призрак, появляется тогда, когда хочет и исчезает, когда вздумает. «Будь внимателен и терпелив…». Егор вернулся к тому месту, где потерял её, осмотрелся, но – тщетно. Лишь возле колонны тихо всхлипывала девушка. «Болеет кто-нибудь, или горе у неё». Уже хотел отправиться к выходу из храма, как увидел в руках всхлипывающей девушки красную коробочку с золотыми вензелями. «Точно такая же была в моём сне». Внимательнее посмотрел в лицо девушки, а та – на него. Увидев Егора, она прекратила всхлипывать и удивлённо прошептала:

— Егор Свиридов. Как…, Вы здесь?!

— А почему бы мне не быть здесь? Мы разве знакомы с Вами? Не припоминаю что-то.

— Вероятно, нет, не знакомы. Вы, кроме своей Элеоноры, вокруг никого в упор не видите. Вы здесь один или с нею?

Девушка, видя недоумение в глазах Егора, подсказала ему:

— Даша я. Даша Казанцева. Флейта. Мы вместе с вами выступали много раз. Много раз, а Вы не помните и одного. Печально.

— Вот оно что…, коллега. Флейта. А причина слёз Ваших горьких?

— Не стоит об этом даже говорить. Переживу.

Даша вздыхает и скомканным носовым платочком промакивает уголки глаз и вытирает симпатичный носик.

— Я вижу у Вас, Даша, в руке красная коробочка… Знакома мне эта коробочка. В ней кольца? Вы пришли её освятить?

— Да, в ней кольца. Но Вы такую коробочку видеть не могли. Вам, верно, почудилось. Эту коробочку я сделала сама. И её никто ещё не видел.

— Но я видел. Стопроцентно. Даже в руках держал… Сон такой был…, мне нужно было во сне её кому-то передать.

— Однако! Что бы это могло значить? Может, коробочка лишь похожа была, а, Егор Свиридов? И… где же Ваша Элеонора? Что-то не вижу её. Она не с Вами?

— Элеонора сменила транспортное средство, пересев к другому попутчику, – и, видя непонимание в глазах Даши, – попросту ушла от меня к другому, вероятно, более перспективному, к парню с обычными ногами, не с такими круглыми, как у меня.

— Хм…, а от меня жених сбежал…, сегодня сбежал…, прислал записку с извинениями лишь, и всё. Не хватило смелости сказать мне всё в лицо, глядя в глаза. Так что вот…, и для кого я старалась, делала эту шкатулку?

— А коробочка точно такая – я хорошо помню её. Странно это. Последнее время что-то много этих странностей. Я даже путаться в них начинаю. Пойду я, Даша. Точнее – покачусь. Прощайте.

Егор направляет коляску к выходу. «Будь внимателен и терпелив, и тебе откроется сокрытое от суетного взора». Останавливается, озираясь, ища глазами отца Михаила и, найдя его стоящим у входа в храм, направляется к нему.

— Подождите, Егор. Подождите, ради бога, меня. Стойте!

Даша останавливает его на полпути от выхода.

— Вы сказали, что во сне была у Вас такая же…, — Даша раскрывает коробочку и показывает кольца. – Примерьте, пожалуйста. Очень прошу – примерьте! Доверьтесь мне, так надо.

Даша извлекает из коробочки кольцо и протягивает его Егору. «Будь внимателен и терпелив, и тебе откроется сокрытое от суетного взора».

— Ладно, почему бы и нет? Но тогда сами и примеряйте, Даша. Прихоть Ваша, а не моя.

Егор протягивает девушке свою руку.

Даша берёт руку Егора и, глядя в глаза, примеряет кольцо на безымянный палец.

— Подошло… Подошло кольцо. Подошло! — громко восклицает Даша. И все в храме, недоумевая, смотрят в их сторону.

К ним быстро подходит отец Михаил.

— Чего шумим, голуби? Ворковать на улице надо, а не в стенах храма.

— Отец Михаил, кольцо подошло Егору.

— Так…, и что из этого следует?

А Даша, раскрасневшись, уже обращается к Егору.

— Егор, миленький, может быть, Ваш сон с коробочкой – это знак судьбы?

— Какой судьбы, Даша?

— Нашей, Егор, общей!

Егор опешил от этих слов ещё больше. «Случайностей не бывает» — сказала барышня Егору, прежде чем исчезнуть. «Может быть, она вела меня к Даше? И цыганка говорила о том, что счастье ждёт меня за углом… За углом колонны стояла Даша с красной знакомой мне коробочкой»

— Так, голуби мои, здесь не форум для влюблённых. Вы в храме и мешаете молящимся. Кыш, птички, на улицу, там и воркуйте. Всё, всё…, на выход.

Егор выехал из храма на площадку. Внизу – ступени. Вслед за ним вышли Даша и отец Михаил.

— Отец Михаил, простите, не знаю, что на меня нашло, – оправдывалась Даша.

— Бог простит. А вы воркуйте благоразумно. Понимаешь? Благо разумея – благоразумно. То есть, благо должно быть для всех окружающих, а не только для захожан-эгоистов.

— Семён! – позвал кого-то отец Михаил. – Помогите парню на землю опуститься с небес. Позови помощника себе.

Отец Михаил глянул на расстроенную Дашу.

— Ну и что ты приуныла? Пошутил я, пошутил. Идите с богом. И возвращайтесь с ним же в сердце своём.

Егору помогли преодолеть спуск вниз, а Даша ждала его внизу.

— Егор, пойдёмте в наш парк. Посидим там, поговорим. Вы мне сон расскажете. Идёмте?

— Наш парк – это парк Театра Оперы и Балета? Пойдёмте. Хотя сидеть там и видеть, как мимо проходят музыканты…, и завидовать им, тому, что их это не коснулось…, и они по-прежнему востребованы…, тяжко.

— Ха-ха-ха… Егор, Вы, право, смешны, – залилась смехом Даша. – Что говорит сейчас в Вас? Отпустите всё это. Нам есть о чём поговорить. Пойдёмте, пойдёмте….

Даша и Егор покинули территорию храма и направились по аллее к видимому невдалеке Театру.

Цыганка Мирела с улыбкой посмотрела им вслед и отвернулась, занявшись своими заботами, выискивая зернышко за зёрнышком на прихрамовой аллее.

Концерт на траве

ВЕЧЕР.

ПАРК ТЕАТРА ОПЕРЫ И БАЛЕТА.

Прошли дни и недели после встречи Даши и Егора. За это время город много раз омывали не только весенние, но и летние дожди. Колесо Жизни мчалось во Вселенной, преодолевая всполохи энергий и бурь, меняя судьбы людей и народов. Колесо Жизни мчалось из бесконечности в бесконечность, лишь на краткое мгновение выныривая из тумана неведения и приоткрываясь обывателю. И ваше счастье, если вы уловили и не прозевали этот миг, миг, дарованный судьбой. Цепь событий, протянутая из бесконечности в бесконечность, не покажет нам своего замысла, как и великий драматург, умело скрывая финал до конца пьесы. Точно так же туман укрывает местность, и мы можем увидеть и познать её, лишь двигаясь вперёд, шаг за шагом проясняя картину скрытого от нас пространства событий. Мир переменчив, и, как и ветер, стремится задуть, проверить на стойкость огонь вашего тепла. И только в наших силах противостоять разрушительным стихиям, но человек, не стремящийся к постижению сущего – бессилен. Ибо он слеп, как новорожденный котёнок, и тыкается мордочкой во тьму неведомого. И тогда – удары судьбы всегда будут неожиданны и горьки.

Выходя на улицу, обязательно сверяйтесь с барометром или посмотрите в интернете прогноз погоды на этот день – не ожидается ли дождь или иные какие осадки. Берите с собою зонтик и будьте готовы к неожиданностям, так же, как вы бываете готовы к ним в театре, с любопытством наблюдая за действом и пытаясь предугадать замысел драматурга и режиссёра.

Сегодня нам зонт не потребуется. Погода стоит ясная и летняя, с лёгким ветерком, несущим ароматы трав, цветов и ярких женских духов. Сегодня – концерт на траве у Театра Оперы и Балета. Публика понемногу стекается к месту действия. Музыканты в последний раз перед концертом сверяют настройку инструментов и проверяют, не забыли ли они взять с собой ноты новых, ещё плохо разученных пьес.

Мощная быстроходная коляска «Майра Оптимус» вкатывается в парковую зону Храма Музыки и Танца. Здесь всегда многолюдно, но сегодня особенно. Жители пришли усладить свой слух классикой на открытом воздухе, в шуме городском, с привкусом современности. Музыка покинула стены своего храма и вышла поближе к публике на газонную травку, туда, где в звучания инструментов будут вплетаться звуки автомобильного потока, крики детей и разговоры взрослых. Выступающие в этот раз обогатились новым дуэтом – флейта и виолончель. Новым союзом инструментов и душ.

Руслан не торопил своего железного коня – медленно двигаясь по аллее, он всматривался в лица горожан. Где-то среди суеты толпящихся должны быть и его друзья.

— Руслан! Мы здесь!

Руслан приостановился и, повернувшись на голос, всмотрелся в праздную публику.

— Мы здесь. Здесь, Руслан.

Справа, над головами публики, ему махала поднятая рука Наташи. Руслан поспешил на зов своей помощницы.

— Привет, Наташа. Привет, Димон.

— Привет, дружище!

Мужчины обменялись рукопожатием.

— И что мне мой друг Наташка скажет? Как там наша звезда? Восходит к вершине славы? — обратился Руслан к Наташе.

— Друг твой Наташка скажет, что звезда нервничает. Но его хохотушка Даша смешит его и не даёт ему замыкаться в себе. В общем – он под чутким женским контролем. Так что звезда взойдёт над этим скорбным миром уже вскоре.

— Это ты к чему сейчас уточнила про женский контроль? А, хитрюга ты наша, Наташа?

— Да просто припомнилось: «Муж – голова, а жена – шея. Куда шея повернёт, туда голова и посмотрит».

— Так-так…, феминистка-коммунистка с религиозной примесью. Димон, я тебе сочувствую. Это же так ядрёно получается, наверное.

— Не сочувствуй ему. Твоего Димона этим не проймёшь. Он как скала – и сейсмоустойчив, и коррозии не поддаётся. В общем – гранитный хлопец.

— Весело вам, должно быть.

Руслан, улыбнувшись, завертел головой по сторонам, выцеливая знакомые лица.

— Ух, ты ж! А Семён Семёныч что тут делает? Привет.

— Привет. А Семён Семёныч, Руслан, пришёл на выступление своей супруги. Яночка будет петь вот с теми двумя музыкантами.

Подойдя ближе, Семён Семёныч показал на Дашу с Егором, в это время что-то эмоционально обсуждавших.

— Во как?! А мы на их выступление пожаловали. Как тесен мир, однако, и сложно связан, если Яночка именно наших музыкантов для своего выступления избрала. А это кто возле них?

Руслан показал на маленькую девочку и её родителей. Девочка стояла возле Егора, поглаживая рукой виолончель, прислоненную к его ногам.

— Анюта, не мешай дяде музыканту.

— Дяде Еголу, ты хотела сказать, — ответила Анюта, повернувшись на мгновение к маме, и тут же залилась смехом: Егор погладил её по головке и что-то, наклонившись к ребёнку, прошептал.

— Я их не знаю. — Семён Семёныч пожал плечами.

— Егор рассказывал об этой девочке, и мы тебе, Руслан, тоже говорили о ней…, любит виолончель, была на его концертах до своего рождения, – комментирует Наташа их разговор.

— Понял..,. припоминаю.

— Что за мистика у вас? «Была на его концертах до своего рождения…» — это как? В прошлой жизни, что ли?

— Семён Семёныч, это же банально. Спроси Яночку – она тебе популярным языком всё объяснит.

— Ладно-ладно, не нервничай, а то Димке сегодня достанется на сухари от комиссара товарища Наташи.

Дима, давно уже переставший прислушиваться к их разговорам, сам весело общался с двумя атлетами в обтягивающих их торсы майках, поигрывающими на публику мускулатурой.

Мимо атлетов прошёл Ибрай в форме полицейского и, заметив Диму, обменялся рукопожатием с троицей качков, затем подошёл к команде поддержки Егора.

— Вы тут чего все столпились? Как-то неожиданно видеть всех вас вне рабочего места. Что за знаковое событие собрало вас у стен театра?

— Привет, Ибрай. Сегодня пасёшь? А мы музыканта нашего поддерживаем и его избранницу. Вон они, видишь?

— Вас если не пасти, вы же разбредётесь. Толпа должна быть управляема. А то в панике подавите друг друга. Вижу. Значит, это ваш легендарный музыкант в кресле инвалида? Ну, что ж, будем послушать…, или как там – бум слухать?

— Бум не бум – какая разница?! Да и какая паника, дружище, здесь может быть? Сплошь мирный народ собрался на концерт.

— Мало ли? От восторга, может быть…, или найдётся дятел какой, желающий испытать на прочность.

— Ха-ха! – засмеялся Семён Семёныч. – Вот это да! Два пастыря рядом – один тела пасёт, другой – души.

И показал на идущего к ним жизнерадостного и улыбчивого священника.

— А это что за грек афонский? – спрашивает Ибрай.

— Это отец Александр – сельский священник. Рыбак он в прошлом, а теперь — рыбак спасаемых душ, — ответил Семён Семёныч и радостно обменялся рукопожатием со священником.

— Ну что, Яночка будет выступать? Когда и где? А то мы с матушкой и детьми приехали её послушать.

— А матушка-то где, отец Александр?

— Детишкам мороженое покупает, – широко улыбнулся священник. – Жарковато сегодня что-то. Хоть дело и к вечеру, а всё одно – жарко.

— Ну в рясе, конечно, жарковато, – посочувствовал ему Ибрай. – Я бы тоже что полегче одел, как вон тот, в шортах сюда идущий. Ладно, заболтался я тут с вами. Меня моя паства ждёт. Служение превыше дел мирских.

Ибрай, хохотнув, показал на Максима, подходящего к ним, поздоровался с молодым человеком и скрылся в толпе. Вслед за Максимом к ним подошёл Дамир со своей девушкой.

— Всё! Всё! Сейчас начнут, – воскликнул Семён Семёныч. – Девушка флейту взяла, а он… со смычком… приготовился.

— Так, братцы, дайте простор моему коню в первых рядах слушателей – за вашими спинами я ничего не увижу.

Руслан пробился сквозь публику поближе к музыкантам. За ним потянулась и его свита. Наташа стояла возле родителей девочки и разговаривала с её мамой. А Анюта уже сидела на футляре виолончели и внимательно следила за обоими музыкантами.

— А Яночка-то где? — забеспокоился отец Александр.

— Она чуть позже подойдёт, – почти шёпотом ответил Семён Семёныч, наклонившись к священнику. – Вначале они одни без неё выступают, а потом – с ней.

Раздались чарующие звуки флейты, выводящей одинокую серенаду. Публика затихла, и лишь автомобили продолжали фонить мирской суетой. Виолончель, выдержав паузу, вступила вкрадчиво в диалог с флейтой. Минорный разговор двух инструментов усмирял бушующие страсти и суету. Музыка, пульсируя, разливалась вокруг, завораживая души слушателей. Менялась динамика, ритм, сменялись солирующие роли, но неизменным оставалось одно – флейта и виолончель вместе вели одну мелодию.

Музыкальный диалог закончился, и со всех сторон раздались возгласы одобрения.

— Браво! Браво! Брависсимо! Белиссимо! Молодцы!

Анюта, сидя на футляре, хлопала в ладоши и смеялась, разделяя общий восторг от услышанного.

К музыкантам подошла маленькая, хрупкая девушка, они что-то обсуждили и, придя к соглашению, кивнули головами.

— Всё! Яна пришла. А мои-то где до сих пор? Пропустят же всё, – обеспокоился вновь о своих домочадцах отец Александр.

— Здесь мы! Здесь, – раздался голос матушки у него из-за спины. – Всех увидел, а нас не заметил.

— Так что ж вы там? Не видно же вам ничего! Протискивайтесь ко мне, а лучше – к Руслану поближе. У него абонемент на первый ряд.

Дуэт музыкантов преобразовался в трио с солисткой Яной. Все трое замерли и молча смотрели друг на друга. Яна, обхватив пальцы развёрнутых друг к другу ладоней, наклонила голову. Тишина растекалась вокруг, и, кажется, будто и автомобильный поток стих в предвкушении их выступления.

Анюта, повторив за Яной пальцевой замок, не сводила с неё глаз, по-прежнему восседая на футляре виолончели, на своём персональном месте. Яна подняла голову, и музыканты энергично начали свою партию. Раздался невероятно сильный голос, удивительно как вмещавшийся в маленькое тело вокалистки. Голос укрыл слушателей от шумов суетного города и повёл за собой в неведомое странствие. Она пела на итальянском.

Исполнив две партии, Яна попрощалась и покинула музыкальную лужайку. Дуэт же Даши и Егора решил исполнить ещё одну пьесу. Зазвучала мажорная композиция, в которой инструменты повели перекличку, как спор друг с другом. Поочерёдно — то флейта, то виолончель вздымали свои голоса над слушателями, соперничая в силе и долготе, фееричным каскадом звуков увлекая за собой.

По окончании выступления к Даше и Егору подошла администратор, и они, быстро собрав инструменты, отправились за ней в здание театра, на прощание помахав публике руками, а Даша усилила прощание воздушными поцелуями.

— Финита, – вздохнула Наташа. – Ну, что, атлет, пойдём домой или прогуляемся? — обратилась она к возвышающемуся за ней Диме.

— Домой, конечно! Перекусить надо, а потом можно и погулять, конечно. Руслан, пока. Мы домой. До завтра! На набережной пересечёмся.

— Что-то Лены я не видел сегодня, – обратился Руслан к Наташе. – У неё всё в порядке? А то как пропала с концерта на набережной, так и всё – ни слуху, ни духу.

— Наша Лена влюбилась, Руслан. Ей сейчас не до бренного мира. У неё за спиной отросли крылышки, и она парит в раю. Купидона слушает своего.

— Любовь – это хорошо…, помню, — смеётся Руслан, — «Как молоды мы были, как искренне любили и верили в себя…». Лишь бы она, слушая Купидона, Венеру не разгневала чем. А то это же вечная драма. Ладно, и мне пора. Всем пока.

Коляска Руслана зажужжала двигателями, делая разворот и унося своего седока по значительно опустевшей аллее парка к выходу…

Случайностей не бывает

ДЕНЬ.

МЕЖКВАРТИРНАЯ ПЛОЩАДКА И УЛИЦА ГОРОДА.

Из квартиры выезжает в кресле-коляске Егор Свиридов и за ним следом выходит Даша. Она захлопывает дверь.

— Всё! Покатились-ка отсюда… колбаской по Малой Спасской…

— Даша, проверь, пожалуйста, захлопнута ли дверь. В прошлый раз мы целый день гуляли по городу, а квартира стояла открытой. Заходи и…

— И бери, чего хочешь! – заливается смехом маленькая круглолицая блондинка Даша. – Да! Я забыла отщёлкнуть щеколду. Ну такая я растяпа! Ты же знаешь. Но сейчас закрыла. Вот смотри.

Девушка поворачивает ручку входной двери и… та открывается.

— Вот я о том и говорю, моя растяпа! Нужно проверить, – улыбается Егор и берёт Дашу за руки. — Я люблю тебя, моя милая! И буду любить тебя всегда, пока в моей груди бьётся это сердце. Но всё же…, ты все электроприборы выключила? Сплит-систему, например, или газ?

— Егор! Я сейчас обижусь на тебя. Прекращай уже подтрунивать надо мной! Нет у Вас, молодой человек, ни капельки совести, если Вы так подшучиваете над своей супругой.

И одновременно, как по команде, они смотрят на свои руки, где на безымянных пальцах посверкивают золотые обручальные кольца.

— Ладно, пойду ещё раз всё проверю. Уговорил.

Даша, шутливо щелкнув Егора по лбу пальчиком, скрылась в квартире. На лестничном пролёте снизу послышались шаги.

— Степанида Никитична, что случилось? Почему пешком? Что, разве лифт не работает? А мы с Дашей, вот, на прогулку собрались….

— Работает, Егорушка, работает лифт. Ходила в магазин и на лифте поднялась на шестой этаж – к Матрёне Даниловне, приятельнице моей. Посудачили о том, о сём, чайку попили со сладостями. И вот…, вместо того, чтоб сидеть на велотренажёре, иду по лестнице пешком – тренируюсь и сгоняю лишний вес от употреблённого сладкого.

— А у Вас и велотренажёр имеется? Вот новость!

— В том-то и дело, Егорушка, что не имеется. Зачем бы мне тогда пешком идти? Ну, ты, Егорушка, меня удивляешь своей несообразительностью. Счастье, говорят, притупляет мыслительные способности.

— И действительно – что это я?! Видимо, очень счастлив! – смеётся Егор. – И как часто Вы заменяете несуществующий велотренажёр существующим лестничным пролётом, Степанида Никитична?

— Каюсь, Егорушка, лентяйка я. Впервые. Но планирую делать чаще. Уф! И жарко, и тяжело. Вот и пакет у меня вместо гантели. Тяжёлый. Там – триста грамм сыра, двести грамм колбасы, булочка и полкило конфет шоколадных. Килограмма полтора, наверное, наберётся, да? Вот такой я спортсмен. Точнее – спортвумен.

Открылась дверь квартиры Свиридовых и появилась Даша с горестно-виноватым личиком. Егор внимательно на неё посмотрел, ожидая объяснений её расстроенного вида.

— Здравствуйте, Дашенька! Что ты, моя девочка, такая горестная? Егор что натворил?

— Здравствуйте, Степанида Никитична. Да вот же ж…, прав Ваш Егорушка – растяпа я. Форменная растяпа. Забыла я выключить сплитку и холодильник оставила открытым.

— Не расстраивайтесь, Дашенька. Когда человек счастлив, он парит над суетой и мелочностью жизни. Глупеет, да, но парит. – Степанида Никитична при этих словах глянула на Егора, с губ которого не сходила улыбка. – Парите, Дашенька, парите! И не спешите опускаться на нашу грешную землю. А то потом с шестого этажа на седьмой будет тяжело подниматься – то радикулит, то давление, то хондроз, то ещё какая напасть прицепится. Парите, Дашенька, парите. Над суетой и миром…

Степанида Никитична скрылась за дверью своей квартиры.

— Ну, что, мой милый мотылёк, пошли парить над улицами города?

— Да! Мой не менее милый зануда. Парить, парить и парить.

Даша, изображая мотылька, провальсировала перед Егором до лифта и нажала кнопку вызова.

— Я тебя сейчас зацелую, любовь моя! Ты так восхитительна в образе танцующего мотылька!

— Всё! Мотылёк устал и сложил крылышки. Пошли гулять.

Прибыл лифт и распахнул створки, приглашая ожидающих внутрь.

— Егор, шевелись! Ты что завис? Лифт прибыл, я уже вхожу в кабинку, а ты что тормозишь? Степанида Никитична права – счастье делает мужчин глупее.

Егор включил питание коляски и вкатился в лифт.

— Степанида Никитична говорила о всех счастливых, а значит и о тебе, моя милая. Так что, если мы и поглупели, то оба. А это не страшно. Главное, что всё – вместе! Как там? «И в горести, и в радости…?»

Лифт качнулся, останавливаясь, и распахнул створки. Егор сделал вежливое движение рукой, приглашая Дашу на выход. Супружеская чета покинула кабинку лифта и выскользнула из подъезда наружу. Воздух улицы обдал их ароматом цветов и свежестью политой травы. На затенённой кронами деревьев придомовой дороге плясали солнечные зайчики от пробивающихся сквозь листву лучей.

— Ну, что, Егор, куда пойдём – налево или направо? Что говорит твой внутренний голос?

— Внутренний голос молчит, верно, не проснулся ещё. Так что… пойдём направо. Ходить налево – это блуд!

— Тьфу! Смёл всё в одну кучу. Направо, так направо. Как скажет глава семейства, так и будет.

— А я думал, что я для тебя не просто «глава семейства», но и любимый муж. Аль нет, не так, милая?

Даша расхохоталась и наклонившись к Егору, расцеловала его и в губы, и в щёки.

— Пошли уже! Любимый капризный муж. Купим по мороженке, сядем в парке на скамеечке и слопаем.

Даша взяла Егора за левую руку и они, свернув направо, вскоре выбрались на тротуар около проезжей части городской дороги. По тротуару добрались до мороженщицы. А там — большая очередь из желающих охладиться и полакомиться.

— Даша, я проеду вперёд. Подожду тебя в тени автобусной остановки. Хорошо?

Улыбнувшись, Даша поцеловала мужа и встала в очередь. Егор направился от очереди к остановке. Подъехав к ней, обратил внимание на голубя, сидящего на её козырьке и очень внимательно смотрящего на него, Егора. Егор повертел головой направо и налево, желая поинтересоваться у прохожих – не мерещится ли эта птица ему. Но вокруг ни души. Видимо, только что отошёл автобус с пассажирами. Обернулся на Дашу, но та была ещё в хвосте очереди. Потом перевёл свой взгляд на козырёк остановки, но голубя уже не было. «Уф! Или — показалось, или – улетел!»

— Анюта! Анюта, стой! Куда ты? Стой сейчас же! Стой! Нельзя! Дорога-а-а-ааа! Аню-ю-юта-а!

Егор обернулся на голос, к дороге. И увидел, как от пешеходного перехода, наискосок по проезжей части дороги, бежит маленький ребёнок. Девочка. В знакомой цветастой панаме.

— Анюта! – выдохнул Егор, узнав ребёнка, и с ужасом наблюдая её бег в потоке транспорта.

Он видит, как из-за поворота выруливает автобус, двигаясь прямо на ребёнка. И водитель, следя за потоком транспорта вокруг, конечно же, не видит маленькую девочку на дороге. По ногам Егора побежала волна тёплой вибрации, в пальцах ног заколотили уже не иголочки, а молоточки. Волна тепла накрыла его с ног до головы, приглушив все звуки вокруг, в крестце вспыхнул шар белого света и, запульсировав, стремительно скользнул по позвоночнику вверх, в голову. Егор, как во сне, сорвался с места…, подхватил ребёнка на руки и стремительно помчался обратно.

И вот он уже стоит перед своим инвалидным креслом с девочкой на руках, а на сидении коляски топчется всё тот же голубь.

— Дядя Егол, смотли — птичка накакала на твой стульчик, — говорит Анюта и показывает пальчиком на чёрное сидение с белыми вкраплениями голубиного помёта.

Егор недоумённо смотрит на Анюту, спокойно сидящую у него на руках, на голубя, топчущегося на сидении кресла, и не понимает…. Он стоит?! Он ходит? И бегает?! Он спас ребенка из-под колёс автобуса?! Он ли? Что это было вообще?!

Егор растерян и обескуражен произошедшим. Волна тепла ещё не покинула его, и потому он все звуки слышит приглушённо. «Случайностей не бывает, Егор. Случайностей не бывает» — в его сознании всплывает эта фраза и вновь, и вновь начинает вращаться. «Случайностей не бывает, случайностей не бывает, случайностей не бывает…».

Голубь, вспорхнув с инвалидного кресла Егора, поднимается в небо. И Егор, и Анюта, и подбежавшая Даша, и Мария, так и оставшаяся стоять на той стороне проезжей части, смотрят вверх, вслед парящей над ними птице. Голубь поднимался спиральными кольцами выше и выше. И в такт его спиральному подъёму в голове Егора вращалась фраза: «Случайностей не бывает, случайностей не бывает, случайностей не бывает…».

Голубь поднимался всё выше и выше, и вскоре растаял в призрачной выси небес. Голубое небо исчертили крестовиной два инверсионных следа самолёта, а третий, посверкивая крыльями и фюзеляжем в лучах летнего солнца, входил в центр перекрестья их следа. Над домами города парили белые пушистые облака. И этот день был прекрасен. Он был чудесен, хотя… случайностей не бывает.

Поделиться:


Игорь Братченко. «Виолончель». Повесть.: 3 комментария

    • Геннадий Сергеевич, в свёрстанной книге всё указанно. Благодарю Вас и Веру Ивановну Саградову!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *