Елена Николаевна Ястребова – коренная астраханка. Окончила Астраханский педагогический институт, работала учителем русского языка и литературы в Казахстане, Волгограде, Астрахани. Автор книг «Детство, школа, учителя», «Золотой наш век», «Далёкие мгновения». Представляем вниманию читателей «Родного слова» отрывок из её нового документального произведения «Записки бабушки».
Жизнь прожить –
не поле перейти…
Так много хочется рассказать детям, внукам и правнукам, а время поджимает, и думаю: вдруг не успею. Да и то верно, что каждый хочет что-то дорисовать, долепить, довязать, достроить, дописать, но жизнь диктует своё. И то, что ещё не выполнилось, так и осталось безвестным. Времени терять нельзя – спешу, пишу. Точных дат нет, но частичная хронология, думаю, будет просматриваться.
Вот наша семья: детей в ней четверо, мать, отец и бабушка с дедушкой. Особенно детские воспоминания яркие, они расцвечены разными красками и огоньками, как рождественская ёлка.
Вот Пасха – светлый праздник Воскресения Христова. Долго к ней готовились: стирали, крахмалили, гладили… Управляла всем бабушка Анна Михайловна. Она приучала нас, девочек, ещё маленьких (7, 5, 3 года) ко всем видам работ дома. Мы словно играли. Дома всё сверкало и блестело чистотой, а в душе созревало какое-то торжество. Неслись ароматы по всем комнатам нашего уютного домика. Зальце, две спаленки, прихожая – первая его половина; потом глухие сени, а за ними вторая – бабушки с дедушкой: комнатка с двумя окнами во двор и кухня. Двери обеих половин выходили в остеклённый коридор. Вот из кухни-то и неслись чудные запахи от разных выпечек: пирогов, ромовых бабок, жаворонков, куличей, хвороста. Папа же (сын кондитера) варил шоколадные конфеты.
Стол в бабушкиной половине накрывался белой скатертью с вышитыми узорами, уставлялся всякой снедью и яствами. А ночью, перед Пасхальным утром, мы ходили с бабулей в церковь святить куличи, раскрашенные яйца и творожную пасху. Утром всё это украшало центр стола.
Мы, дети, с нетерпением ожидали этой трапезы. Ведь до этого момента шёл долгий пост. Страсть, как хотелось вкусненького.
За столом две заглавные фигуры: дедуля и папочка (Виталика-братика тогда ещё не было), а нас пятеро женщин, так нас называли мужчины.
Господи! Как всё было чисто, светло, радостно, торжественно! Мы как бы обновлялись, очищались душой в этот чудный весенний праздник! Тогда мы не задумывались, что готовит каждому из нас будущее. Жизнь была праздником детства. И хотя были мгновения грусти и слёз, но радости и восхищения больше.
За праздничным столом гости: моя крёстная Вера с супругом Григорием, детей у них не было, и всю родительскую любовь они отдавали нам; сестра бабули Мария Алексеевна с взрослым сыном Юрием. И получалось двенадцать человек.
После молитвы и угощений начиналось веселье. Деда играл на балалайке, папуля на гитаре, все пели, мы, дети, плясали, читали стихи. Иногда к нам в этот праздник приходили соседские дети повзрослее нас. Мы играли в прятки, застукалки… Мамочка и бабуля обычно сидели, сложив замочком руки на коленях, и улыбались, принимая наши забавы, не запрещая бегать, кричать, шуметь.
Бабуля была строгой, и на языке порой вертелось не очень доброе слово, но на ум приходило: «Боженька накажет». И детское сердечко оттаивало и отвечало теплом и ласкою. Бабушкина гроза проходила.
Благодарной останусь бабуле до конца своих дней. Анна Михайловна – уважительно звали её все родные взрослые и соседи. Она научила нас молиться в годы тяжёлой войны. В сенцах зажигала лампаду, ставила на табуретку иконку, мы, на коленочках стоя, повторяли за ней молитву, придуманную ею, чтобы наш папа вернулся домой, чтобы его миновала пуля, не сжёг огонь, не взяла никакая болезнь, чтобы Боженька смиловался над нами, полусиротами. Говорила, что Его надо поблагодарить за всё, что у нас есть: крышу дома, постель, пищу, за всех взрослых, что с нами. Порой от папы долго не было солдатского треугольничка-письма. И мы со слезами просили: « Пусть поможет папе Спаситель, пусть даст ему силы преодолеть трудности и нам написать».
Любила с бабулей бывать в церкви на исповеди и причащении. Боязно, когда батюшка покрывал головку мою расшитым бисером полотенцем, и мы оставались вдвоём. Испарина на лбу, батюшка кладёт свою ладонь на голову и задаёт вопросы, на которые, как научила бабушка, я отвечаю: «Грешна, батюшка». Он кропит меня святою водою, кладёт на язык кусочек просфоры и вливает ложкой в рот сладкого питья.
Отходишь, глубоко вздыхаешь, вдыхаешь чистого воздуха. Становится как-то легко и радостно, чувствуешь, что что-то с тобой произошло, какое-то обновление всей тебя. Идёшь рядом с бабушкой, как будто летишь, только крыльев нет, всё внутри тебя поёт и ликует. Даже бабуля убыстряет шаг, а мне хочется петь от большой радости в душе.
А в доме всё светло и чисто, пахнет ладаном, в переднем углу слева в большой комнате перед иконостасом светит яркий огонёк лампады.
Вечерами бабушка вязала носочки, варежки, шапочки, конечно, нам. Однажды мы видели, как она заканчивала вязку пухового головного платка. Мы приближались, тёрлись о мягкую ткань, нюхали, как пахнет козий пух, нам нравились узоры на нижней части платка. Удивлялись, как бабуля наизусть вязала такой сложный узор. Бабушка старалась показать, как надо сучить нить, как прясть, наматывая её на клубок. Пух был свой от козочек Серны и Зайки. Часто весной и летом, когда появлялись козлята, бабушка провожала нас в степь, около пороховых погребов, пасти их. Римме и мне вручала мешочки с чёсом, пух и шерсть вместе, и когда козлята паслись, мы выбирали и выбрасывали шерстку, оставляя только пух, и когда возвращались, то отдавали чистый пух бабуле. В благодарность она гладила нас по головкам и говорила очень ласковые слова, что делала редко.
Бабуля никогда с нами не ходила гулять, только в церковь водила. Она всегда занималась хозяйством: мыла, стирала, гладила, носила с базара продукты, занималась курами, гусями, козами, коровкой. Вставала она ни свет, ни заря и весь день крутилась, как белка в колесе. Ждала нас, чтобы покормить, искупать, уложить спать. Она редко что-либо рассказывала нам. Вечером, как мёртвая, валилась на кровать и сразу засыпала. Только повзрослев, я стала понимать, как она, бедная, смертельно уставала с нами, поэтому ждала вечера и радовалась, если удавалось лечь пораньше.
Бабушка, как Золушка, всё успевала: подоить коровку и козочек утром, выгнать их на пастбище, сбить масло, отжать сыр, заквасить молоко. И утром стряпала фруктовые и молочные кисели, пекла блины, варила в самоваре яйца, заправляла маслом и солью калмыцкий чай. Готовила колбаски, запекала окорок. Всё к обеду и ужину тоже готовила она. Маму нашу освобождала от домашних хлопот, давала ей возможность заниматься заказами: шить платья, блузки, сарафаны, юбки, вышивки тоже.
Да, ей, бабуле, было трудно и тяжело держать семью из восьми человек, но она держала. Все решения по хозяйству она принимала первая, в семье бабушку почитали, прислушивались к её советам. Её решения всегда были продуманны и правильны. Она проявляла твёрдую волю, неистощимую энергию и достигала задуманного всегда. Она была чиста душой, сильна любовью к нам всем – и взрослым, и детям. Только благодарность в душе моей к бабушке за всё хорошее: за радость жизни, которую бабуля в нас воспитала, за то, что она нас защищала от бед и несчастий, за умение дарить нам всем счастье.
… Баба строго следила за нами, повзрослевшими, особенно, чем занимаемся в свободное время, запрещала читать «взрослую» литературу, знала все закоулки, куда мы прятались, чтобы почитать. Находила, отбирала книги на контроль мамы. Убирала на замок лестницу, чтобы не забирались на крышу, запирала сарай, строго бдила.
Но время шло, оно неумолимо и непредсказуемо. Мы потеряли бабулю. Ей всего-то было 64 года. Случилось это так: её подружка Анна Филипповна Малышева, что жила рядом, должна была встретить своего капитана, и бабушка, заперев её калитку изнутри, пошла через двор, взобралась по лестнице на сарай и с него должна была по своей лестнице спуститься к себе во двор, но забыла её приставить, никого не позвала и спрыгнула, упала. Всё это скрыла от нас. Слегла, потеряла речь и движения. Через три дня тело сделалось каменным, тяжёлым. И ушла от нас навсегда. Это невосполнимая потеря, но осознали её не сразу. Опустело всё вокруг. Не сновали больше умелые бабушкины руки, не слышалось её строгого голоса, никто не чувствовал присутствия её теплоты, ласки и любви, так как не стало самой бабушки, «жёсткой» на первый взгляд, требовательной, любящей и прощающей нас, «антихристов», бесенят, непосед, неслушников.
И сейчас представляю её, бабулю: среднего роста, стройная, совсем седая, стрижка «каре». Складочка глубокая на лбу, пристальный взгляд карих глаз, волевое красивое лицо почти без морщинок. Светлая кофта прямого покроя, тёмная юбка и белый головной платок. В кухне – фартук с большим карманом. Руки её были все в синих прожилках, жёсткие и шершавые. Бабушка, роднуля наша, никогда не стонала, если прибаливала, не роптала, не жаловалась.
О прошлом её никто никогда в доме не говорил. Но случайно попало в руки старинок фото. Она была красива, стройна, вьющиеся тёмные волосы обрамляли её лицо. Глаза темнее ночи, брови чёрные, как два крыла, прямой нос, красивый рот. Чёрное бархатное платье облегало её стройную фигуру. Руки вдоль опущены, кисти с тонкими пальцами; только белый кружевной воротник украшал её наряд. Эти кружева и сейчас живы, только стали кремового цвета… Рисунок вязки необыкновенный, видимо, ручной работы. Вот, оказывается, почему папа называл её грузинской княжной-красавицей. Осанка графская, и чудный взгляд, и воля гордая в лице. На обороте фотографии прочитала, что Шереметьева она. Конечно, не графинечка, а мещаночка после того, как вопреки воле родителей вышла замуж за счетовода-бухгалтера, первого парня на селе, стала Никифоровой.
И я дала волю своей фантазии. Помнила, не раз читала, что графы и князья со своими крестьянками-красавицами любились и игрались, и дети у них появлялись. Вырастали красавицы-девицы, их выдавали замуж за мужиков-крестьян, иногда награждали их своей фамилией. Таковы были мои мысли, когда рассматривала фото. Но оно утеряно…
Смотря на лицо бабушки на фото, я снова вспоминаю, как боялась её гнева, она наказывала за лень и большие шалости. Но жизнь заставила меня проникнуться к бабуле уважением и полюбить её…
Она научила молиться за папу – и он вернулся невредимым. Она часто бывала у меня в больнице, когда я обезножила (суставной ревматизм). Я видела её в окошко: в старом тулупе-зипуне, в пуховом платке, в тяжёлых подшитых валенках она перетоптывалась с ноги на ногу (был сильный мороз) и махала мне рукой, и посылала воздушные поцелуи, и улыбалась светло и добро. Ждала, когда к окну подведут меня. Повиснув у нянечек на руках, я видела свою бабулю, и слёзы текли от радости и счастья, что она, бабулечка, у меня есть и меня любит.
Она учила нас уважать людей, сожалеть, сочувствовать, помогать. И сама вела себя так, что не научиться этому было нельзя. Узнав о недугах, несчастьях людей, ей знакомых, а не только родных, она готова была подать руку помощи. Разворачивала свой головной платок, складывала в него продукты, самодельные мази и микстуры, какие-то полотенчики, наволочки, простынки и отправлялась, как говорится, по зову своего сердца; возвращалась усталая, но довольная тем, что смогла помочь людям. Она никогда не ждала ни подношений, ни благодарности.
Такой была наша бабуля. Благодарность ей за всё доброе для нас, внуков. И вечная память!
Очень хорошо помню любимого деда Ивана Архиповича Никифорова, хотя, когда его не стало, мне исполнилось только шесть лет, окончилась финская кампания.
Дедушка большой, довольно стройный, совершенно лысый, но с закрученными на кончиках усами, с очень добрыми большими карими глазами, всегда улыбающийся нам. Руки тёплые и мягкие, как подушечки, ласковые. Лишь прикоснётся, уже радуешься, всё светлеет вокруг, уходят все детские горести и обиды. Он наш старший друг, часто склонялся и гладил нас по головкам, чуть-чуть прикасался к щёчкам и целовал нас. Все шалости прощал и детские «преступления» прикрывал, когда узнавал их до бабушки. Ей же клялся, что ничего не видел и не слышал, куда делся стеклянный абажур (он нашёлся разбитым только перед зимой, когда бабушка выгребала золу из печки, чтобы затопить её в новом сезоне), кто слямзил из вазочки конфеты, кто разлил по всему столу топлёное молоко, припасённое для фруктового киселя.
Нас с Римляной водил в детсад, что располагался на Стрелке, домой возвращался с нами на конке с возницею. У парикмахерской сходил, чтобы выпить кружечку пивка, а мы так и катились по Радищевой до нашего дома. Дед водил нас в цирк, что по прибытию располагался в шатре там, где потом был построен кинотеатр «Родина». В субботние и воскресные дни мы бывали на Затоне, где на причалах стояли лодки, полные арбузов, дынь, красовались блестящие глиняные горшки с топлёным и кислым молоком, со сметаной и паниром (домашним сыром). Нагрузившись, шли домой. Каждый что-нибудь нёс, старался, пыжился, пыхтел, но пользу принести хотел.
И вечером в коридоре, сидя за столом, объедались арбузами. Сок тёк по щекам, по подбородку, капал на грудку. А деда шутил, глядя на нас: «Ешьте, ешьте, ребятишки, брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать!» Мокрые и липкие, мы шли к рукомойнику, а порой к тазику или корытцу приводить себя в порядок. Бабушка обливала нас из кувшина тёплой водицей, и мы, счастливые, расходились по спаленкам.
Дедушка научил нас любить сказки и всякие небылицы, в которые мы тогда верили. В каждое своё возвращение с работы он задавал нам вопрос: «А знаете ли, кто мне сейчас встретился? Не знаете! Это рыжая лисичка вам гостинцев прислала». И доставал из-за пазухи завёрнутый в пергамент бутербродик, приготовленный им ещё утром. Развёртывал, ножом делил на части. И мы втроём, блестя глазами, уплетали за обе щеки «подарок».
Он рассказывал про разных зверушек, что нам присылали гостинцы. Это были и белочки, и зайчата, и медвежата. Дедушка подражал их звукам и движениям. Всегда с нетерпением ждали мы его с работы.
Особенно мне нравилось с дедушкой рисовать. Левую руку мою за спиною привязывали к стулу, а в правую давали карандаш. Я вертелась, стремясь освободиться от полотенца, хныкала, рёвом ревела. Деда не перечил моим воспитателям, а брал карандаш и начинал отвлекать меня рисуночками. Он быстро работал карандашом, ставил в ряд котёнка, мышонка, утёнка, занятную собачонку, вверху появлялась птичка с веточкой в клювике. Или вдруг вырастал грибок с красной шляпкой, или рыжая лисичка-хитрюшка. И про каждого из них следовал маленький рассказик, поучительный или смешной. Так увлекал деда меня в мир рисунка, что мне уже легко рисовалось правой рукой, высыхали слёзы, появлялась улыбка.
Особенно я любила рисовать цыганок. Мне удавалось, когда мы ходили в степь, видеть их танцы, слушать, как они поют, меня интересовали их цветные кофточки, пышные юбки, фартуки, бубны и бусы. На моих рисунках они были большеглазые, длинноволосые с вплетёнными яркими лентами, белозубые, улыбчивые. Деда иногда подрисовывал бусы и монисты, украшающие лоб.
И помню деду уже больным. Шла финская война. За хлебом стояли живые очереди: друг за другом держались, обхватив за талию очередного, или за его пояс или хлястик, чтобы внеочередной не вклинился. Во всю улицу выстраивался «хвост». Подвигались медленно, но вот мы (мама, бабушка, Рита, я и Римма) подходили к окну нашего зальца. Перед окном сидел деда, держа на коленях маленького Виталика, который ворочался в пелёнках, стремясь на свободу. Деда был грустным, в глазах стояли слёзы. Он движениями нам показывал, что ему не надо хлеба, просил только, чтобы от Виталика освободили.
Это, наверно, была тяжёлая картина, но мы, малыши, этого не понимали. Для нас было главным получить в одни руки две французских булки. А впятером мы получали их десяток на семь человек.
Деда умер в 1940 году, но память не даёт о нём забывать никогда. Ведь для нас он был добрым волшебником, раскрашивал ярко нашу детскую жизнь, научил видеть и любить окружающий нас мир, научил слушать песни и петь их. За всё мы ему благодарны! За всё!
Да, деда научил меня рисовать. И все 10 лет обучения в школе я рисовала не только днями в школе и дома, но и ночами. Тогда наглядных пособий было мало, а просьб ко мне много. Мне приходилось с маленькой открытки или репродукции какого-либо художника увеличивать рисунок, чтобы по нему написать изложение или сочинение. На ватманских листах появлялись бородатые химики, физики, таблицы, чертежи для наглядных пособий. Было и трудно, и интересно, и радостно, что подхваливают учителя и что на доске кнопочками прикреплено то или иное пособие, сделанное мною к уроку…
Мамочка тоже хорошо рисовала, наверно, переняла талант у своего отца, нашего дедушки. Она многому нас, девочек, научила: вязать (Риту, Римму), шить (всех), вышивать стебельком, тамбуром, крестиком, гладью, простой и набивной. Научила нас трудолюбию. Помогала папе содержать семью – шила на заказ лёгкую женскую одежду. Приходили мамины заказчицы, молодые, красиво одетые женщины. Мама снимала с них мерки, тщательно записывала в тетрадь размеры; потом составляла на каждую из них бумажную выкройку, переносила её на старую ткань или на детскую клеёнку, потому что на них дольше держались цифры объёмов, вытачки и разрезы, складочки. Помощником был химический карандаш.
Когда мамочка принимала заказчиц, мы учились обращению, прислушивались к маминой речи, выразительной и яркой, к словам и оборотам (в молодости мама играла на сельской сцене). Мамочка прививала нам вкус к одежде: не то, что модно, а то, что идёт к твоим волосам, глазам, фигуре. И это осталось в нас на всю жизнь!
Мама и папа жили дружно, на наш детский взгляд. Мы обожали своего папу Николая Васильевича, большого труженика, спокойного, выдержанного, обходительного, глубоко интеллигентного человека (он – сын крестьянина, выкупленного на волю в 1861 г.) В то же время требовательного, пунктуального и исполнительного человека. Он (бухгалтер) даже по ночам дома много работал с бухгалтерскими книгами. А когда мы утром спрашивали, почему он щёлкает счётами (под эти щелчки мы засыпали), он отвечал, что в годовом отчёте потерялось пять копеек. Их надо было найти. А ведь был папа главбухом Астраханского икорно-балычного комбината – и так долго искал потерянные пять копеек.
Мы с папой и мамой ходили на демонстрации. Мне нравились майские: много кумача, масса цветов, светло и чисто одетых людей, тоже с детьми. Много радости получали мы, дети, хотя и уставали и просились на руки.
Папа завораживал нас и как кондитер, просто священнодействовал руками, когда готовился варить леденцы, молочные и шоколадные конфеты. В раннем детстве называла я их чумазыми и очень любила лакомиться ими.
Ещё папочка умел играть на гитаре и петь цыганские и русские романсы и песни. Голос у папы мелодичный, бархатистый, лирический. Мы любили и слушать папу, и петь с ним. У Римляны тоже получалось петь, хороший слух и нежный голос у Риты тоже. Только мне «медведь на ухо наступил». Петь люблю, а слуха нет. Папа, когда был юношей, пел в церковном хоре с Марией Максаковой. Об этом рассказал, будучи уже дедом.
Были дни, когда все женщины нашей семьи занимались рукоделием: мама и Римляна вышивали, бабушка вязала, мне всегда хотелось рисовать цветными карандашами. Они были мягкими и легко ложились на бумагу, теперь таких нет. Пробовала раскрашивать свои рисунки акварелью. Часто мне помогал деда, говорил, что, пользуясь одним цветом, нужно подождать, когда подсохнет, потом накладывать другой.
Только самая маленькая сестричка Ритулька играла в куклы, «обучая» их азам рукоделия, показывала образцы вышивок маминых и Римляны, бабушкино вязание: варежку, носочек, мои картинки.
Папа и деда читали газеты, журналы, играли в шашки и в домино, сыпали пословицами и поговорками, оценивая свои победы и поражения. А иногда, смотря на наши усердия, запевали песенки или начинали на два голоса читать стихи. Мы бросали свои занятия и бежали к ним, ласкались и тоже пели, и читали, стараясь передать поведение героев книжек, содержание которых знали наизусть: «Муху-цокотуху», «Тараканище», «Федорино горе», «Дядю Стёпу». Нравились нам басни дедушки Крылова и сказки любимого нами Пушкина.
Бывало, что бабуля за большим столом задавала всем работу. Пельмени были одним из любимых блюд нашей семьи. Мы лепили все. Кто-то чайной ложкой-меркой выкладывал на круглые лепёшечки фарш. Бабуля быстро их вырезала тонким стеклянным стаканом, мама раскатывала тесто. Ритулька со мной залепляли пельмешек пополам, а вот закручивали их змейкой, как зашивали, Римляна, папуля и деда. Несколько штук они делали с «интересом», то есть клали в начинку завёрнутые в фольгу денежки. Потом за столом во время обеда каждому хотелось найти в своей тарелке пельмешек с «интересом», но надкусывали осторожно, боясь проглотить денежку или поломать зуб. Зато сколько было радости, когда пельмешек попадался! Мама спрашивала желание – и сразу же или спустя время оно для удачника выполнялось.
Навсегда запомнились поездки на поезде в Старые Бурасы или Карабулак Саратовской области, где жили наши Надюша-сестрёнка с родителями папой Сашей и мамой Еленой. Мама брала нас троих и отправлялась на отдых в зелёные сосновые, еловые и берёзовые леса.
Мамочка похожа была больше на старшую сестру, чем на мать трёх дочек. Красивая, черноглазая, с длинными тугими косами, с тонкой талией. Всегда нам дарила она добрую улыбку, как солнышко дарит тепло.
В окнах вагона мелькали берёзки, сосенки, резные клёны. Они стояли стеной, как бы охраняя поезд. Мы сидели за столиком, на котором стояла маслёнка-барашек двух цветов: белого и светло-коричневого. У Ритульки было к ней любопытство. Говорила они ещё плохо, но мимикой показывала, чего ей хочется. Развернув ладошку, она движением другой ручонки как будто мазала хлебушек маслом, потом собирала пальчики в щепотку и сучила ими над «бутербродом», точно посыпая сахаром. Если мама уходила в буфет, мы удовлетворяли просьбу сестрёнки. Да так её однажды накормили, что она долго даже смотреть на масло отказывалась.
На предпоследней остановке в вагон врывался дядя Саша, мы его плохо помнили в лицо, он представлялся проводником. Мама была бесконечно рада: есть помощник – выгрузка не страшна, хотя поезд стоит всего несколько минут. Он брал весь багаж и одну из нас за руку, за ним мама. На выходе из поезда стояла лошадка с арбой или телегой, устеленной душистым сеном. Все усаживались, укладывались и направлялись в край лесов, полей, ручьёв, ключей, бьющих из-под земли, и сказок, и певчих птиц, и смешных зверушек, каких нам не приводилось видеть в Астрахани; особенно нам хотелось увидеть страшных волков.
У Даниловых большое подворье, много птиц и животных, садик, огород; потом побывали и на арбузной бахче. Каждое утро парное молоко, сметана, творог, сыр, яйца. В обед разное: курятина или гусятина, свинина или телятина, грибы; пеклись пироги, жарились блины и блинчики, ватрушки и всякая вкуснятина.
Тётя Лена, жена дяди Саши, отличная стряпуха, певунья, плясунья и рукодельница. Всё, что она готовила, очень нам нравилось – и домой мы возвращались, как пампушки, побелевшие, порозовевшие, пополневшие. Вот был отдых! Настоящий курорт!
Дядя Саша учил нас на бахче осторожно ходить между плетей, чтобы маленькие арбузики смогли поспеть и превратиться в огромные полосатые «шары», внутри янтарные и сахарные на вкус.
Часто дядюшка запрягал лошадь, и мы отправлялись в лес за шишками для самовара, за ягодами и за грибами, если накануне прошёл дождь. В лесу любили мы играть: вроде бы потерялись, аукаем. Зовём друг друга. Но дальше привязанной к ёлке лошадки не уходили. И вдруг слышим рычание волка, лязг его зубов. По-настоящему пугаемся, зовём на помощь. А это дядечка подделывается под зверюгу. Визжим, кричим: «Дядя Саша! Папочка! Нам страшно! Где ты? Волк совсем близко!»
И тут из-за ствола сосны, подняв тяжёлую мохнатую ветку, показывается дядюшка. Границ радости нет! И снова уже весёлый шум, визг, гам. А он делает страшные глаза и рычит. Мы бежим к нему, смеёмся, обнимаем, виснем на его плечах, а он кружит нас троих, словно на каруселях.
Собираем свои лукошки, ящик с шишками, грузим на телегу, поудобнее мостимся у ног возницы, и лошадонька трогается в обратный путь к маме, тёте Лене и Ритульке. Лошадка прядёт ушами, как будто к чему-то прислушивается и потихоньку, почти шагом тащит свою ношу. Иногда по дороге домой мы засыпали, так как надышались лесным воздухом, попили родниковой водицы.
Когда останавливались у ключика, чтобы передохнуть, дядя каждой давал по кусочку сахара (пилёного, бледно-голубоватого цвета), наливал в старинную солдатскую фляжку ледяной водицы и просил запивать сахарок ею. Вода кристально-прозрачная, очень холодная, стыло всё во рту, зубы становились как льдинки, а дядюшка приговаривал: «От этой водицы большое здоровье бывает, она — самое лучшее лекарство». И ещё бормотал: «Вот и шишечек собрали, и грибочков отрыли, и хворосту нарубили. Ладно всё! Ладно!»
Дома потчует нас тётя Лёля, умываемся, и усталости нет. Бежим на улицу играть: гоняем мячик, играем в жмурки, прыгалку вертим, к нам присоединяются мальчишки и девчонки других дворов. И вот слышится: «Цыгане, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли. Цыгане, мы невесту выбирать…» Водим хороводы.
Вечером тихо играем в куклы. У Дины их много, все красивые, сшитые из новых лоскутков и тряпочек. Тётя Лёля (Лена), как и наша мама, мастерица шить, вышивать, вязать. По селу она слыла лучшей рукодельницей, поэтому у Дины такие красивые были куклы.
Да, славное, мирное и светлое проходило наше детство! Самые яркие воспоминания бередят душу, волнуют сердце.
Когда из Бурас мы возвращались в родной город, деда и папа подхватывали эстафету: водили в кукольный театр или в ТЮЗ, в цирк, в кино, организовывали прогулки на Семнадцатую пристань.
Так наше детство можно назвать и сейчас: оно было ярким, неповторимым, беззаботным, прекрасным! Яркими, расцвеченными всеми цветами радуги были Рождественские праздники. Все взрослые шили нам карнавальные костюмы, готовили подарки. Это тряпичные игрушки, наполненные ватой или опилками. Зайцы, лисы, медведи, матрёшки, клоуны, деды Морозы, Снегурочки – румяные, улыбающиеся, ярко наряженные. Лица и мордочки вышивала мама гладью, бусинки вместо глаз.
Они (старшие) клеили бумажные пакеты, похожие на мешочки, разрисовывали или вырезали из цветной бумаги наклейки-картинки. В ёмкости закладывали гостинцы, а иногда поделки — головные уборы, шитые игрушки.
Дома к нам на Рождество приходили дети родственников, наши подруги и друзья. В конце праздника всем награда – подарки.
Ёлку украшали на середине зала ночью, когда мы спали, а под подушки или ленточками к кроваткам прикрепляли подарки. На поделки у родителей уходило много времени. Работу, видимо, начинали в ноябре, заканчивали в конце декабря. Тщательно скрывали всё так, что комар носа не подточит.
И вот наступало Рождественское утро. Мы с расширенными от восторга глазами рассматривали поделки-подарки, обменивались мнениями, почему каждый из нас получил именно эту игрушку.
Потом туалет и завтрак. Нас наряжали во всё оборчато-сборчатое, новое. К 12-ти часам, как и на Пасху, чинно все усаживались за праздничный стол, каждый занимал своё место. Славно угощались разными разностями. А мы с нетерпением ждали папиных шоколадных изделий.
Обед заканчивался чаепитием, и все шли в зал, где с детьми оставалось два-три человека взрослых; там, упершись в потолок, красовалась ёлка. Начинался по-настоящему детский праздник: водили хороводы, пели, плясали, читали, сочиняя по ходу веселья, стихи, задавали загадки, шли в ход басни, пословицы, поговорки, скороговорки – всё озвучивалось нами, детьми ( тогда не было теперешних достижений в озвучивании). Радостные, весёлые, счастливые, мы играли до вечера, кружили по комнатам дома, даже добирались до коридора, хотя он не был утеплён. Было жарко от наших буйных движений.
Забыла сказать, что начало праздника было костюмированным. Все в карнавальных костюмах и в масках мы появлялись сразу из трёх дверей. Первым было узнавание друг друга, потом рассматривание костюмов, троганье, дёрганье за ленточки и бантики. Были среди нас пираты, моряки и матросы, поварята, Красная Шапочка и зубастый, клыкастый Серый Волк. Потом появлялись Баба Яга, Бессмертный Кощей (эти роли выполняли взрослые). Такой визг начинался, такая бесня! «Хоть святых выноси», — комментировала бабуля и даже крестилась, видя наш тарарам.
Но к вечеру веселье заканчивалось: зажигался и был виден на воротах фонарь. Окна не были прикрыты ставнями. В зале же свет потушен, и на ёлке кончали своё свечение свечи. Тогда не боялись пожаров, и запретов никаких не было. Дети наклонялись под ветви ёлки, и каждый брал, смотря на интересную для себя картинку, пакет. Иногда их дарил Дед Мороз. Это был дядя Иля, каждый год приезжающий на Рождество с Дальнего Востока. Вручая гостинцы, дядя Иля передавал приветы от белых и бурых медведей, моржей, китов. А мы, разинув рты, ловили каждое его слово. Спустя время, мы узнавали, что ни на Сахалине, ни на Дальнем Востоке многих животных, названных им, не водилось.
Спешили открыть свои пакеты. А там (сейчас-то ничем нельзя удивить): хлопушки, тянучки, конфеты, пряники, орехи, в золотой бумаге каждый, петушки-сосачки и обязательно небольшая поделка, сшитая или связанная, клеёная: короны королей и королев, бескозырки, маски зверей и птиц.
Тихо ждали дети-гости родителей. Расставались с грустью. Мы же, оставшись в детской, спать не могли: сон не шёл к нам. Тихо разговаривали, держа новые игрушки в руках. Бабушка или папа делали замечание – и мы переходили на шёпот. А в окно, выходившее во двор капитана дальнего плавания, светила луна, звёзды блистали и искрились на тёмном небе, все стёкла с узорами: как будто лапки сосен и елей, снежинки, цветы. Это рисунки мороза. Любовались мы, еле-еле лепетали что-то и засыпали только под утро.
Масленица тоже была хороша. Бабушкины блины и блинчики выстраивались высокими башнями на тарелках и подносах. Семья-то из восьми человек да столько же родных, собирались все за нашим гостеприимным столом. Блины – трудно оторваться. Ели их со сметаной, с икрой (её называли чёрной), с грибами, с мясным фаршем, поджаренным с лучком…
Кончалась трапеза – и мы были похожи на колобков и на блинчиков, только что вынутых из печки: красненькие щёчки блестели, подбородки и носы тоже, почти до самых ушей всё в масле. Взрослые смотрели на нас, улыбались, были довольны нашими мордашками.
Детство мирное незабываемо! О нём можно говорить очень долго, потому что оно окружено было лаской, теплом близких, их любовью.
Как хорошо, что живы наши добрые старшие товарищи, так много в их рассказах есть тогог что следующим поколениям уже не привелось узнать и испытать. И всё же. несмотря на испытания. они сохранили светлый взгляд на мир и неистребимую любовь к жизни. Огромное спасибо Елене Николаевне за эти чудесные воспоминания. И дай Бог здоровья и сил для новых творческих свершений!
Прошу прощения за опечатки — компьютер глючит вовсю, он тоже старенький.)))