После разгрома фашистов танковую дивизию, в которой служил Ваха, в срочном порядке перебросили на Дальний Восток, где, едва разгрузившись с «литерных», она стала усиленно готовиться к войне с Японией. Потом была скоротечная, но жестокая война в Манчжурии, которую он завершил в звании капитана. Наград, что блестели на его груди, запросто хватило бы на пару-тройку фронтовиков. Их могло быть намного больше, не имей Ваха строптивого характера. Да и звание тоже могло быть намного выше. Вон — Витек Михайлов, однокурсник по военному училищу, уже в полковниках ходит. Но Вахе этого вполне хватало, и на что-то большее он не претендовал.

Он страшно устал от войны, и ему очень хотелось с головой окунуться в омут гражданской жизни. Для себя он точно решил, что на армии поставит крест. Всё, баста!

   После капитуляции Японии их дивизию вновь погнали через всю страну несколькими литерными эшелонами и выгрузили на небольшом полустанке недалеко от Гомеля.

   Всех офицеров и солдат построили в чистом поле, и комдив зачитал приказ Верховного, согласно которому их воинской части в кратчайшие сроки предписывалось приступить к строительству казарм и боксов для техники. До наступления холодов эта работа должна быть полностью завершена.

   Комдив озвучил ещё одну радостную весть. По завершении строительства военнослужащие рядового и младшего командного состава, отслужившие в армии установленные сроки, подлежали демобилизации. Офицеры, не имеющие законченного военного образования, также могли рассчитывать на оную милость свыше.

   Таких темпов строительства, наверное, никто ещё не видел. Работали не покладая рук. Время суток никакого значения не имело — работали круглосуточно. Караульную службу несли по очереди, невзирая на чины и звания. Всем страшно хотелось на дембель.

   Вместо полагающихся двух месяцев стройку завершили за неполный месяц. А потом наступило время торжественных проводов дембелей. Гуляли ещё почти месяц.

   С первым выпавшим снегом на Ваху напала хандра. Его рапорт на увольнение из рядов Советской Армии по непонятной причине застрял где-то в верхах. Ни ответа, ни привета. Ваха попытался обратиться за разъяснениями к комдиву, но тот как-то быстро собрался и уехал отдыхать в свой Новосибирск. А штабные крысы ничего путного ответить ему не могли, ссылаясь на то, что этот вопрос без комдива всё равно решить никто не сможет.

   Начальник политотдела дивизии пошёл дальше. Он порекомендовал Вахе написать рапорт о продолжении службы в армии, соблазняя назначением на должность заместителя командира танкового полка по материально-технической части.

   Ваха не понимал, что происходит. К чему такая «забота» о его скромной персоне, которая лично ему была совершенно не нужна.

   Из дома писем не было почти два года. Раньше он мог объяснить это тем, что, мотаясь по дорогам войны, сам порой забывал черкануть весточку матери. Но теперь-то в чём причина? Часть уже несколько месяцев ведёт осёдлый образ жизни, а писем из дома как не было, так и нет. А ведь он первым делом, как только приехал в Белоруссию, послал письма и матери, и своему двоюродному брату Алимхану, которого в армию не призвали по причине инвалидности, имевшейся у него с рождения.

   Близких родственников в Грозном у него не было. Отец, возивший на казенном автомобиле какого-то большого начальника, давным-давно погиб в автокатастрофе, когда Вахе не было и года. Других детей в их семье не было, да и неоткуда им было взяться.

   А совсем недавно он случайно узнал от дивизионного почтальона, что его письмо якобы вернулось обратно с пометкой «Адресат выбыл». Куда могла уехать мать, если ехать ей было некуда?

   Ваха готов был вывернуть наизнанку всю душу у начальника дивизионного почтового отделения, допытываясь, куда он заныкал письмо, возвратившееся из дома. Но тот твердил одно, мол, никакого письма в глаза не видел, наверное, почтальон, сказавший ему об этом, что-то напутал.

   А после инцидента с начальником почты Ваху вызвал к себе особист и имел с ним нелицеприятную беседу, суть которой свелась к тому, чтобы он не совал свой чеченский орлиный нос не в свои дела.

   Хамское отношение со стороны особиста взбесило Ваху, и он едва сдержал себя, чтобы не набить ему физиономию.

   Ваха метался в истерике, срывая зло на всех и вся.

   Кое-как он дождался приезда комдива из отпуска, и в первый же день прорвался к нему на приём.

   Генерал внимательно выслушал Ваху, после чего коротко сказал:

   — Из армии я тебя пока уволить не могу. Нет на то соответствующего приказа. А вот в отпуск на пару недель отпустить — это в моих силах.

Когда Ваха уходил от комдива, тот попросил задержаться на несколько минут.

— Тебе известно, что произошло у тебя на родине зимой сорок четвёртого года?

Ваха слышал от сослуживцев, что Верховный распорядился наказать чеченцев, которые с хлебом-солью встречали гитлеровцев, когда те оказались на Кавказе. Они даже пообещали подарить Гитлеру белого коня, на котором тот въедет в Москву после её падения.

— Слышал, — ответил Ваха, — но какое отношение это имеет ко мне и моей семье? Моя мать немцев не встречала с хлебом-солью, а, стало быть, её это указание товарища Сталина не касается.

— Ну-ну, — задумчиво произнёс комдив. – А как ты думаешь, почему зимой 1944 года я настоял на твоём лечении в госпитале, когда ты накануне 23 февраля попал под артиллерийский обстрел немцев и был контужен? Ты тогда ещё пытался доказать мне, что эта контузия для тебя не первая, и всё в бой рвался. Но я настоял на твоём лечении, сплавив в госпиталь на пару недель. А знаешь, почему я так поступил?

Ваха отрицательно помотал головой.

— Пока ты там отлёживался, из Москвы поступил приказ: откомандировать всех чеченцев в Воронеж. Я сразу понял, чем была вызвана эта срочная «командировка». Но когда составлялся список твоих земляков, в нём не оказалось твоей фамилии. По той простой причине, что пока ты был в госпитале, тебя сняли со всех видов довольствия, а список тот составляли, исходя из фактического наличия едоков. Тебе ещё сильно повезло в том, что дивизионного особиста вызвали в Москву, где в торжественной обстановке товарищ Калинин вручил ему орден Ленина, после чего он получил назначение на более высокую должность и в родную часть уже не вернулся. А на его место прислали другого человека, который ни дня не воевал. И только благодаря моему авторитету, этот капитан НКВД не стал докапываться до истины, отчитавшись, что распоряжение товарища Сталина выполнено, и все чеченцы откомандированы к месту назначения.

— А какое отношение это имеет ко мне? — недоумённо спросил Ваха.

— Самое прямое! – закричал генерал. — Позже он всё-таки докопался, что в дивизии остался ещё один неучтённый чеченец. Это когда ты вернулся из госпиталя, но я ему прямо сказал, что поскольку он уже доложил о выполнении приказа, то наверху могут не понять, почему он дезинформировал своё вышестоящее руководство, и кто знает, чем это могло обернуться для него самого. И зря ты затеял всю эту бодягу с начальником почты. Особист мне докладывал рапортом о твоём поведении, но я ему напомнил о нашем прежнем разговоре насчёт допущенной им «халатности» и пообещал, что отправлю тебя в отпуск. Но заранее предупреждаю, чтобы по приезду домой ты даже не пытался устраивать разбирательство, если вдруг не обнаружишь дома своих родственников. И постарайся не задерживаться в отпуске. А когда возвратишься в часть, я тебя назначу комбатом. Ты это заслужил.

   Ваха был на седьмом небе от счастья, когда бежал в штаб за отпускными документами. Какого же было его удивление, когда в графе «пункт назначения» прочёл: «Ростов-на-Дону».

   Какой к чёрту Ростов, если он едет в Грозный?!

   Ваха опять рванул к комдиву за разъяснениями, но сидевший в «предбаннике» адъютант сообщил, что комдив сегодня уже не принимает. И вообще по таким мелочам нужно обращаться в канцелярию.

   Ваха готов был плюнуть в рожу этому молодому бюрократу. И откуда он объявился в части? Что-то он его на войне не замечал. Пересилив себя, пошёл оформлять отпускные документы.

   В конце-то концов, Ростов — так Ростов. От него до Грозного меньше суток езды на поезде. Что-нибудь придумаем.

   Именной пистолет «ТТ», вручённый ему командованием за Ясско-Кишинёвскую операцию, пришлось сдать на хранение в оружейную комнату. В противном случае в штабе не ставили печать на отпускном удостоверении. Да и чёрт бы с ним, с этим пистолетом! Война закончилась, зачем он ему дома. Только лишняя обуза.

   До Ростова добрался «зайцем», в теплушке литерного эшелона, следовавшего из Польши. Какая-то артиллерийская часть передислоцировалась в Ростов, к новому месту назначения, и начальник эшелона за фляжку спирта готов был везти Ваху хоть на край света.

   Ростовский железнодорожный вокзал бурлил, словно растревоженный муравейник.

  Молоденькая кассирша, услышав от Вахи слово «Грозный», стала придирчиво изучать его отпускное удостоверение. Затем почему-то потребовала документы. Чем дольше она их разглядывала, тем серьёзней у неё становилось лицо.

   — Что-нибудь не так? — поинтересовался Ваха, продолжая улыбаться кассирше.

   — В вашем отпускном удостоверении нет отметки о том, что конечным пунктом назначения является именно город Грозный, и поэтому я не могу вам выписать билет. — Кассирша демонстративно вернула Вахе его документы.

   — Ну не «зайцем» же мне ехать домой? — недоумевал Ваха.

   — А вот этого я вам не советую делать, — лицо у кассирши посуровело. — У вас могут быть очень серьёзные неприятности.

   — Да что же это такое!? — Ваха был до крайности возмущён тем, что какая-то соплячка выделывается перед ним — фронтовиком, словно она, как минимум, начальник станции. — В конце-то концов, кто-то же должен решить этот вопрос?

   — Пройдите к военному коменданту. Его кабинет в конце зала, у бокового выхода.

   Ваха последовал совету кассирши.

   Пока шёл размашистыми шагами в указанную сторону, в уме проигрывал фразу, которую он произнесёт сейчас этой тыловой комендантской «крысе».

   Открыв рывком дверь, Ваха ввалился в кабинет.

   Кабинет был относительно большим. У каждой стены стояло по письменному столу, за которыми сидели военные. Самый большой стол перекрывал дальний угол, с окнами по обеим его сторонам. У одного из этих окон спиной к Вахе стоял военный. На плечи была накинута шинель с погонами майора НКВД.

   Ваха открыл было рот, чтобы высказать всё, что думает о местных бюрократах, но подготовленная фраза застряла в горле. Майор развернулся, и блеснувший на его груди «иконостас» сбил Ваху с толку.

   «М-да. Это далеко не тыловая шкура», — успел отметить про себя Ваха.

   — Это ты, что ли, собрался в Грозный? — майор пристально посмотрел на Ваху.

   Этот прямой гипнотический взгляд окончательно обезоружил Ваху. В первое мгновение он даже растерялся от такой осведомлённости энкавэдешника. Но, постепенно приходя в себя, он сообразил, что, скорее всего, о его существовании коменданту «настучала» та самая молоденькая кассирша.

   — Вы военный комендант? — вопросом на вопрос ответил Ваха, но не успел закончить фразу.

   — А ты кто такой, чтобы задавать мне вопросы? — неожиданно закричал майор. — Я вот сейчас дам команду, и сидеть тебе весь отпуск на «губе»! Тебя что, капитан, к дисциплине не приучали? Или ты такой же бандюга, как и все остальные чеченцы?

   — А что это ты, майор, мне тыкаешь? — сорвался Ваха. Он не привык к такому обращению к себе. Даже комдив никогда не «тыкал» ему. — И что ты мелешь? Какие бандиты? Где ты видел среди чеченцев бандитов?

   — Теперь уже точно не увижу! Всё ваше сволочное племя я лично по этапу в Сибирь гнал. Там теперь и гнить будут. А если будешь своими глазами так зыркать, пойдёшь следом за ними. И мне по хрену все твои заслуги. Для Родины и товарища Сталина все вы бандиты, предатели и враги народа. А с врагами мы знаем, как бороться.

   Последние слова майора Ваха уже не слышал. Его «переклинило».

   Схватив с ближайшего стола массивную мраморную пепельницу, он запустил ею в орущий рот майора. Пепельница, пролетев около левого виска энкавэдэшника и слегка задев ухо, вылетела в окно. Звон разбитого стекла слился с истошным криком майора.

   Он даже не кричал, а истерично визжал:

   — Взять! Взять его! В камеру эту бандитскую мразь!

   В комнату ворвалось несколько вооружённых военных, которых Ваха до этого заприметил у двери кабинета коменданта. Сопротивлялся Ваха как мог, но против такой толпы идти было совершенно бессмысленно. Тем более, что ему сзади кто-то крепко врезал по голове прикладом автомата, и в глазах всё перевернулось.

   «Опять контузило», — первое, что пришло в голову Вахе.

   Его связали по рукам и ногам и усадили на стул, стоящий у двери. Двое солдат предупредительно встали по бокам.

   Майор подскочил к задержанному, и со всего размаху ударил кулаком в скулу.

   «Натренированный удар», — последнее, что мелькнуло в голове у Вахи. От второго удара, пришедшего ему прямо в висок, он окончательно вырубился.

   Очнулся Ваха в холодной камере. Ни тренчика, ни поясного ремня не было. Как не было документов и наград.

   Ваха понял, что по собственной глупости и неуёмной горячности, влип в очень дерьмовую историю, из которой теперь уже не выбраться.

   И закрутилось, завертелось.

   Следователя военной прокуратуры менял безусый опер из особого отдела НКВД. Потом всё повторялось заново, но в другой последовательности. И так почти две недели. А потом было пятнадцатиминутное заседание трибунала, и окончательный приговор: пятнадцать лет колонии строгого режима без права переписки.

   Вот так Ваха и стал зеком.

   Ещё на «пересылке» он узнал от других «сидельцев» про то, как проходила депортация чечено-ингушского народа.

   До него наконец-то дошло, почему комдив так упорно не хотел, чтобы Ваха возвращался домой. Что должно было произойти, то и произошло.

   Длительный «отпуск» в «местах не столь отдаленных» у него только-только начинался.

Поделиться: