У нас много хороших прозаиков, начинавших свой литературный путь со стихов. Были и поэты, которых с возрастом всё отчётливей клонило к «суровой прозе». Да что там говорить, — два отечественных бесспорных гения – Пушкин и Лермонтов – одинаково хорошо проявили себя и на том, и на другом поле. И всё же прозу поэта, находя её весьма поэтичной, относят чаще всего к несомненным успехам, а вот стихи, наполненные прозаизмами – удачей никак не назовёшь. Уходит музыка из строки, — и всё превращается в рифмованную жвачку. Стихотворные опыты прозаиков в подавляющем большинстве невыразительны: многословны, описательны, сюжетны…
В отличие от многих современников Иван Алексеевич Бунин (1870-1953), как истинный классик, одинаково профессионально выступал и как поэт, и как прозаик. «Поэтический язык, должен приближаться к простоте и естественности разговорной речи, — утверждал он, — а прозаическому слогу должна быть усвоена музыкальность и гибкость стиха».
Повестей и рассказов за свою долгую жизнь он написал немало, но и два полновесных тома стихов говорят о многом.
Правда, хоть за свои стихи Бунин и получил две Пушкинские премии, современники зачастую относились к Бунину-поэту без восторга, — как творцу вчерашнего дня. А всё потому, что в конце ХIХ – начале ХХ века поэзия искала новые выразительные формы. Бунин же — приверженец русского классического стиха — скептически смотрел на все эти внешние новшества. Он не причислял себя ни к символистам, ни позднее – к акмеистам. Футуристов же и вообще не признавал, а их литера — Маяковского – откровенно презирал. В юности любил Лермонтова, повзрослев, увлёкся Пушкиным, да так, что копировал его почерк. Уважительно относился к Тютчеву, Фету, Полонскому, ценил сентиментальность Надсона. И для него эта классическая школа оказалась настоящей и продуктивной. Не зря же Максимилиан Волошин в рецензии на бунинский сборник «Стихотворения. 1903—1906», хоть и отметил, что, мол, автор стоит в стороне «от общего движения в области русского стиха», но особо подчеркнул, что с точки зрения живописи «поэтические картины Бунина достигли конечных точек совершенства».
Последнее замечание – важнее всего. Многие вещи «консерватора» Бунина оказались куда выразительней, мощней, а потому и долговечней, чем у большинства тогдашних новаторов. Да ведь и наиболее талантливые символисты, акмеисты, имажинисты и прочии «исты», со временем, как говорится, перебесившись, пришли к бунинской кристальной ясности и выразительности.
Сам же Иван Алексеевич писал не раз, что не принадлежит ни к одной из литературных школ, а потому не считает себя «ни декадентом, ни символистом, ни романтиком, ни реалистом», хотя всё это не совсем так.
Конечно же, он — реалист и реалист высшей пробы. К тому же поэзия (а она, если истинная, то реалистична и романтична одновременно) окрыляла и его прозу, а потому Бунина впору и назвать поэтическим реалистом, причём классиком этого жанра.
«Бунина нельзя не любить и не ценить за его строгое мастерство, — писал А.Т. Твардовский, творчество которого ( в первую очередь «Василия Тёркина») высоко ставил Иван Алексеевич, — за дисциплину строки – ни одной полой или провисающей – каждая, как струна, — за труд, не оставляющий следов труда на его страницах». И ещё: «Местные слова, употребляемые с тонким уменьем и безошибочным тактом, сообщают стихам и прозе Бунина исключительную земную прелесть и как бы ограждают их от «литературы» — всякого рифмованного и нерифмованного сочинительства, лишённого тёплой крови живого народного языка».
И.А. Бунин первым из русских писателей получил Нобелевскую премию в области литературы. «За строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер» — так это звучит официально. Пусть так, но подправить оценку всё-таки хочется: конечно, не только в прозе, но и в лучших стихотворениях И.А. Бунин продемонстрировал миру, что представляет собой русский человек.
Он принадлежал к дворянскому старинному, но обедневшему роду. Его детство прошло на хуторе Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии. Как вспоминал сам, грамоте его учили дома по гомеровой «Одиссее» в переводе Василия Андреевича Жуковского, знаменитого поэта и дальнего родственника. После гимназии работал корректором и репортёром, земским статистом и библиотекарем. Стихи начал писать и печатать рано, к рубежу веков приобрёл уже некоторую известность и как прозаик, переводчик (в 1898 году был опубликован его перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло, ставший классическим). Он сблизился с Чеховым, Горьким, Куприным. Объездил Европу, Ближний Восток, плавал на Цейлон. Современность, разрушающую дорогую его сердцу старину, воспринял с недоверием и враждебностью и вскоре уехал из страны.
Не смотря на все уговоры, Иван Алексеевич не вернулся на Родину. Покинув её после Октябрьской революции, он своими «Окаянными днями» дал понять, что дорога назад отрезана. Но, как отмечалось многими, кто писал о нём, наиболее жизнестойкая часть стихотворений и прозы мастера так и осталась лирикой родных мест, мотивами деревенской и усадебной жизни, тонкой живописью русской орловско-курской земли.
Он умер 83 лет от роду во Франции в один год со Сталиным и совсем немного не дожил до того, чтобы увидеть, как написанное им за долгую жизнь стало возвращаться на родную почву.
Уже в 1956 году у нас вышел бунинский пятитомник, а в большой серии «Библиотеки поэта» увидел свет том стихотворений. Из него-то я и извлекаю на свет не то, что мне давно известно, а то, что мной давно любимо.
***
Седое небо надо мной
И лес раскрытый, обнажённый.
Внизу, вдоль просеки лесной,
Чернеет грязь в листве лимонной.
Вверху идёт холодный шум,
Внизу молчанье увяданья…
Вся молодость моя — скитанья
Да радость одиноких дум
***
Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.
Глушь стала ниже и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождём осенним тлея,
Чернеет тёмная листва.
А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж — и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сёл и деревень.
И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном однотонным,
Гудит-поёт в стволы ружья.
***
Густой зелёный ельник у дороги,
Глубокие пушистые снега.
В них шёл олень, могучий, тонконогий,
К спине откинув тяжкие рога.
Вот след его. Здесь натоптал тропинок,
Здесь ёлку гнул и белым зубом скрёб —
И много хвойных крестиков, остинок
Осыпалось с макушки на сугроб.
Вот снова след, размеренный и редкий,
И вдруг — прыжок! И далеко в лугу
Теряется собачий гон — и ветки,
Обитые рогами на бегу…
О, как легко он уходил долиной!
Как бешено, в избытке свежих сил,
В стремительности радостно-звериной,
Он красоту от смерти уносил!
РОДИНЕ
Они глумятся над тобою,
Они, о Родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом чёрных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей,
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни вёрст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
***
Когда на тёмный город сходит
В глухую ночь глубокий сон,
Когда метель, кружась, заводит
На колокольнях перезвон,—
Как жутко сердце замирает!
Как заунывно в этот час,
Сквозь вопли бури, долетает
Колоколов невнятный глас!
Мир опустел… Земля остыла…
А вьюга трупы замела,
И ветром звёзды загасила,
И бьёт во тьме в колокола.
И на пустынном, на великом
Погосте жизни мировой
Кружится Смерть в весельи диком
И развевает саван свой!
***
Я к ней вошёл в полночный час.
Она спала, — луна сияла
В её окно, — и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, —
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.
***
На мёртвый якорь кинули бакан,
И вот, среди кипящего залива,
Он прыгает и мечется тоскливо,
И звон его несётся сквозь туман.
Осенний мрак сгущается вдали,
Подходит ночь, — и по волнам тяжёлым
Ныряют и качаются за молом
Рыбацкие пустые корабли.
И мачты их средь тёмной высоты
Чертят туман всё шире и быстрее,
И плавают среди тумана реи,
Как чёрные могильные кресты.
ПЕСНЯ
Я — простая девка на баштане,
Он — рыбак, весёлый человек.
Тонет белый парус на Лимане,
Много видел он морей и рек.
Говорят, гречанки на Босфоре
Хороши… А я черна, худа.
Утопает белый парус в море —
Может, не вернётся никогда!
Буду ждать в погоду, в непогоду…
Не дождусь — с баштана разочтусь,
Выйду к морю,
брошу перстень в воду
И косою чёрной удавлюсь.
ОДИНОЧЕСТВО
И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.
Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой…
Что ж, прощай!
Как-нибудь до весны
Проживу и один — без жены…
Сегодня идут без конца
Те же тучи — гряда за грядой.
Твой след под дождём у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.
Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила — и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
ХОЛОДНАЯ ВЕСНА
Среди кривых стволов,
среди ветвей корявых
Ползет молочный дым:
окуривают сад.
Все яблони в цвету –
и вот, в зелёных травах,
Огни, как языки,
краснеют и дрожат.
Бесцветный запад чист –
жди к полночи мороза.
И соловьи всю ночь
поют из тёплых гнёзд
В дурмане голубом
дымящего навоза,
В серебряной пыли
туманно-ярких звёзд.
САПСАН
В полях, далёко от усадьбы,
Зимует просяной омёт.
Там табунятся волчьи свадьбы,
Там клочья шерсти и помёт.
Воловьи рёбра у дороги
Торчат в снегу — и спал на них
Сапсан, стервятник космоногий,
Готовый взвиться каждый миг.
Я застрелил его. А это
Грозит бедой. И вот ко мне
Стал гость ходить. Он до рассвета
Вкруг дома бродит при луне.
Я не видал его. Я слышал
Лишь хруст шагов. Но спать невмочь.
На третью ночь я в поле вышел…
О, как была печальна ночь!
Когтистый след в снегу глубоком
В глухие степи вёл с гумна.
На небе мглистом и высоком
Плыла холодная луна.
За валом, над привадой в яме,
Серо маячила ветла.
Даль над пустынными полями
Была таинственно светла.
Облитый этим странным светом,
Подавлен мёртвой тишиной,
Я стал — и бледным силуэтом
Упала тень моя за мной.
По небесам, в туманной мути,
Сияя, лунный лик нырял
И серебристым блеском ртути
Слюду по насту озарял.
Кто был он, этот полуночный
Незримый гость? Откуда он
Ко мне приходит в час урочный
Через сугробы под балкон?
Иль он узнал, что я тоскую,
Что я один? что в дом ко мне
Лишь снег да небо в ночь немую
Глядят из сада при луне?
Быть может, он сегодня слышал,
Как я, покинув кабинет,
По тёмной спальне в залу вышел,
Где в сумраке мерцал паркет,
Где в окнах небеса синели,
А в этой сини чётко встал
Чёрно-зелёный конус ели
И острый Сириус блистал?
Теперь луна была в зените,
На небе плыл густой туман…
Я ждал его,— я шёл к раките
По насту снеговых полян,
И если б враг мой от привады
Внезапно прянул на сугроб,—
Я б из винтовки без пощады
Пробил его широкий лоб.
Но он не шёл. Луна скрывалась,
Луна сияла сквозь туман,
Бежала мгла… И мне казалось,
Что на снегу сидит Сапсан.
Морозный иней, как алмазы,
Сверкал на нём, а он дремал,
Седой, зобастый, круглоглазый,
И в крылья голову вжимал.
И был он страшен, непонятен,
Таинственен, как этот бег
Туманной мглы и светлых пятен,
Порою озарявших снег,—
Как воплотившаяся сила
Той Воли, что в полночный час
Нас страхом всех соединила —
И сделала врагами нас.
***
Едем бором, чёрными лесами.
Вот гора, песчаный спуск в долину.
Вечереет. На горе пред нами
Лес щетинит новую вершину.
И темным-темно в той новой чаще,
Где опять скрывается дорога,
И враждебен мой ямщик молчащий,
И надежда в сердце лишь на Бога,
Да на бег коней нетерпеливый,
Да на этот нежный и певучий
Колокольчик, плачущий счастливо,
Что на свете всё авось да случай.
ПЕТУХ
НА ЦЕРКОВНОМ КРЕСТЕ
Плывёт, течёт, бежит ладьёй,
И как высоко над землёй!
Назад идёт весь небосвод,
А он вперёд – и всё поёт.
Поёт о том, что мы живём,
Что мы умрём, что день за днём
Идут года, текут века –
Вот как река, как облака.
Поёт о том, что всё обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,
Что вечен только мёртвых сон,
Да Божий храм, да крест, да он.
***
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет —
Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я всё —
вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слёз
не успею ответить,
К милосердным коленям припав.