Они видели чужие слёзы и смерть и сами оплакивали свои потери. Они выходили из горящих городов и сёл, голодали и мёрзли. Потерявшиеся в круговерти грозных событий, скитались по стране, над которой нависла грозная опасность. Дети войны. Сироты. Из домов, в которых получили похоронку на отца, из полков и партизанских отрядов, с приютивших их железнодорожных станций и прямо с дорог, забитых техникой и беженцами, они попадали в Астрахань. Здесь, в доме на улице Чалабяна, в 1943 году было открыто Суворовское училище. Из этого дома многие из них шагнули в серьёзную, взрослую жизнь и пошли по ней уверенно, смело. Какими они были? Как жили и кем стали? Вот как рассказывали об этом Марлен Дудник, Виталий Демидов, Владимир Макаров, Геннадий Жуков, Алексей Першин, Любовь Круглова, Галина Мамаева.

И КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО

Мне девять лет. Я в деревне Клиново Одесской области — на каникулах у подруги моей матери тёти Софьи, Софьи Александровны Сапожник.

Лето, зелёное, пахнет парным молоком и хлебом, только что вынутым из печи. Под ногами не серый асфальт, а живая земля. Деревья — в Одессе таких нет — до неба. Петух — живой будильник. В саду румянятся вишни, с каждым днём всё краснее. Сад — под окнами дома. По утрам солнце пронизывает длинными лучами листву. Чуть дунет ветер — по потолку, по стенам пляшут солнечные зайчики.

И это прекрасное лето в одно утро кончилось.

— Ма-а-рик! Ма-а-рик! Просыпайся. Вставайте, ребятки. Валя! Ну, что же вы!

Валя — Софьи Александровны сын, мой сверстник.

— Что случилось?

— Случилась война!

НА ВОСТОК

Мы уходили от войны два месяца. У нас были повозка и две лошади, которых мы не умели запрягать. Нас было четверо: тётя Софья, её сын Валька и маленькая дочь, я. Мы шли, шли и шли по нескончаемым степным дорогам. Мы шли по горю, страданиям, болям, отчаянию. Они смотрели на нас голодными глазами ребятишек, раненых бойцов, беженцев, бездомных, сирот, вдов.

– Где моя мама?

– Осталась в Одессе.

—В Одессе…

Ночами мы не спали. По очереди с Валькой приглядывали за лошадьми; как бы их не увели. Лошади пасутся, с хрустом жуют траву, а ты, закутавшись в пиджак, бодрствуешь. Звёздно. Росно. Зарницы на западе — сполохи войны. Тишина. Степь без краю. Глаза слипаются.

«Где теперь моя мама? Что с ней? И что будет со мной? И куда мы все идём и идём?»

ДЕВУШКИ-ЗЕНИТЧИЦЫ

Мы в Ахтубе — степном посёлке на берегу тихой светлой реки. Капитан медслужбы Софья Сапожник работает в госпитале. Работы много. Она среди раненых дни и ночи. Я —в интернате. «Смерть немецким оккупантам!» — плакат.

Немецкие самолёты бомбят железную до рогу. Разворотят взрывы колею, красноармейцы починят её, и снова идут поезда на север, на юг. И опять бомбёжка. Девушки-зенитчицы отстреливаются, отпугивают самолёты. Смелые. Кончится налёт, и они, как будто

ничего не было, шутят, смеются: такие белозубые, озорные, задиристые, как школьницы: «Ну, что, шпендик, рот раззявил. Иди к нам в расчёт. Пушку чистить будешь. На довольствие поставим. Хи-хи! Ха-ха!»

Чему смеются —и сами не знают.

Бомба угодила прямо в зенитку.

У железнодорожного моста теперь памятник: «Вечная слава!»…

Я, когда вырос, стал офицером-зенитчиком.

МА-МА-А!

Эвакуируют госпиталь. Фронт пришёл в волжские степи. Бомбёжки одна за другой.

Станция Баскунчак. Раненые из госпиталя. Родственники раненых. Ребятишки. Женщины с узлами. Медсёстры, солдаты. Все куда-то спешат, что-то говорят друг другу, целуются, плачут, смеются, заглядывают в глаза. Одним раненым путь домой — на поправку. Другим — эвакуироваться с госпиталем, чтобы долечиться.

Гармошка. Сигаретный дым. Налетели самолёты. Бомба, тонная, накрыла станцию. Страшной силы взрыв. Облако пыли, удушливого дыма закрыло небо.

Станции нет. Огромная воронка. Кто остался жив? Кто-то остался. Контуженные, ослепшие, оглохшие, онемевшие люди при- ходили в себя. Кричали над убитыми женщины. Сконали, расставаясь с жизнью, тяжелораненые. Ругались, распоряжаясь, командиры и медсёстры, у которых руки были в крови. Родственники, знакомые искали друг друга. Находили ногу, голову, гармошку…

Тётя Софья закрывала собою то, что осталось от станции, останки жизни.

«Марик! Марик! Сынок! Не смотри!»

«Ма-ма-а!»

ВАЛЬКА-КАВАЛЕРИСТ

Опять скрипучая телега. Но вместо лошадей — быки. Мы едем из Ахтубы на восток. Жара. Выгоревшая пустая степь.

Приехали в какой-то Актюбинск — жить. Живём. Валька канючит:

— Пусти в полк! Пусти в полк! Мать грозит ему. Он грозит матери:

—Убегу!

И так каждый день.

Валька убежал — в полк к одному раненому, к Мамедову. Его мать лечила. Он всё звал в свой Азербайджан: «Будет трудно — приезжайте!» Вот Валька и поехал к нему. Не потому, что трудно было. Было, как всем. Он хотел стать кавалеристом. И его взяли сыном полка.

Он уехал, а мы остались в Актюбинске ждать его. И дождались. Он вернулся в форме, в кубанке. Расхвастался:

—Я к вам на день-два, у меня направление в Астрахань, в Суворовское училище.

Был он такой взрослый, самостоятельный, уверенный в себе.

Я к матери:

—И я в Астрахань. Я старше Вальки на два месяца!

Мы поехали вдвоём. Через Гурьев, Форт-Шевченко. В Форт-Шевченко — голод. Женщины разгружали с судна мешки с мукой. Суетились вокруг них, а поднять не могли. Сами падали. Не было сил. У нас на судне украли вещмешок с пайком. Ночью, когда спали. На сухарях держались. Ждали, когда же Астрахань. Вошли в Волгу. Проглядели все глаза.

—Это Астрахань?

—Нет, это маяк.

– Это?

– Нет, Фёдоровка.

Наконец, показались церковные купола. По Волге судёнышки, лодчонки снуют. Мы поняли —Астрахань.

ВЗРОСЛЫЕ

Во Дворце пионеров нам сказали:

– Ребята! В нашем городе будет Суворовское училище — в доме, где госпиталь, где до войны была школа. В училище приедут дети-сироты. Нам нужно помочь подготовить госпиталь к приёму воспитанников. Кто же- лает помочь?

Конечно, все подняли руки. И я подняла. Я не знала тех мальчиков, что ехали в Астрахань учиться на командиров Красной Армии. Но мне было жалко их. И другим тоже было жалко. Мы пришли в госпиталь. А там такое запустение, столько разного мусора! Терли, мели, мыли, скребли с таким старанием, что взрослые даже притормаживали нас: отдохните, отдышитесь.

РАДОСТЬ

– Воспитанник Демидов!

– Я!

– Это что?

– Кровать.

—Я вас спрашиваю, что это?

Сержант показывает на складки одеяла.

— Кровать.

У других одеяло будто утюгом выглажено. А моё всегда в морщинах. Я его выравниваю, выпрямляю, разглаживаю. Не получается. Ничего не получается. «Брюки —мешком». «Погоны —крылышками». «А воротничок как пришит».

— Заправить как положено.

Откинул одеяло, смял. Утренние труды мои насмарку.

«Ги-ги-ги!»

Это в мой адрес, за моей спиной, однокашники. Я беру одеяло. И снова выравниваю, выпрямляю, разглаживаю, вывожу углы. Всё равно не так, как надо. Мне подсказывают.

– Матрац! Матрац встряхни! Побей его!

Вата комками!

Бью. Матрац, как гладильная доска. На матрац — простыню, на простыню — одеяло. Потянул, убрал, вывел углы. Получилось.

Сержант доволен:

– Молодец!

Я доволен. Губы растягиваю в улыбку. Я не хочу показывать свою радость. Я сдерживаю себя. Подумаешь, наука — заправить кровать. А улыбка уже до ушей — нету с ней никакого сладу.

ШАГИСТИКА

Утро. Строй. Солнце в бляхах. Белоснежные воротнички — чёткой линией. О стрелки брюк можно порезаться — их разгладили, положив на ночь под матрацы.

– Воспитанник Демидов, выйти из строя!

Выхожу.

— Отставить!

Не так вышел. Опять:

– Воспитанник Демидов, выйти из строя! Всё должно быть так, как должно быть по уставу. Подъём. Утренняя зарядка, умывание. Перед умывалкой стоит сержант, следит, чтобы воспитанники, умываясь до пояса, обдавали себя холодной водой.

Построение. Осмотр внешнего вида, формы. Сияют начищенные сапоги. Строй, как натянутая струна.

— Равня-а-йсь! Смирна-а!

Стоим. Не дышим. Не шевелимся. Замерли. Упитанные убрали животы. Сутулые выпрямили спины. Ленивые напряглись. Расхлябанные собрались, подтянулись… Читают приказ. Слова строем, по плану, шеренгами, предложениями.

– Всё ясно?

– Так точно!

НАУЧИМ

Завтрак. Учёба. Обед. Отдых. Самоподготовка. Кружки, лекции, для всех обязательные уроки танцев, кино, баня. Всё расписано, всё регламентировано. На всё есть время. Нет времени только на безделье.

«Не умеешь — научим, не хочешь — всё равно научим».

– Я не умею играть ни на чём. У меня нет слуха.

—Тогда запишем в духовой оркестр.

Я научился играть на баритоне. Научили. И почти все научились играть на каком-либо музыкальном инструменте. Почти все танце- вали. Писали стихи. Фехтовали, скакали на лошадях. Ходили в строю. Пели. Фотографировали. Играли в спектаклях.

Занимались гимнастикой, плавали, бегали кроссы, стреляли все без исключения. Почти все хорошо учились. Попробуй, не учись —увольнения не получишь. Попробуй, не учись, когда тебя тащат к четвёрке всем взводом, учительница, офицер-воспитатель, помкомвзвода. И смотришь, у Лёньки проснулся интерес к географии — от карты не оторвёшь. А что делает со скрипкой Женька! В его руках она рыдает и плачет, шалит, смешит нас. И мы смеёмся и плачем вместе с ней.

Командиры, воспитатели, учителя нас любили, радели, но так, чтобы мы этого не замечали. Только когда заболеет кто-то или крепко обидят кого-либо товарищи, вырвется у взрослого дяди в форме ласковое слово, от которого запершит в горле, навернутся слёзы. Нас готовили к жизни трудной, честной, чистой. Мы должны были быть вежливыми, аккуратными всегда, — галантными, когда надо, здоровыми, крепкими, умными. Нам надо было знать науки и хорошие манеры, уметь фехтовать, скакать на лошади. Нам много чего надо было знать и уметь, чтобы стать офицерами. Мы готовились защищать Родину. Враг был на нашей земле. В письмах к тем, кто их получал, были горестные вести о павших. Во снах и наяву мы видели себя офицерами.

Сутулые выпрямлялись. Ленивые избавлялись от лени, толстые —от лишнего веса. Расхлябанные научились собираться с мыслями и силами, чтобы добиться того, что от них требовали. Не сразу, понятно. Каждый своим темпом, на свой манер избавлялся от дурных привычек, врождённых недостатков, Было трудно. Было порой и больно. Было интересно. Скучно не было. Но иногда… Но иногда…

«ДОМОЙ!»

«Здравствуйте, мама и Лёня! Как вы там живёте? И почему ничего не пишете о папе и Косте? Как питаетесь?

Я питаюсь очень хорошо. Каждый день мясное, горячее и сладкое, кисель, чай. Ребята хорошие. Английский учится хорошо.

Мы каждое воскресенье ходим в кино. У нас есть свой клуб. Мы ставим пьесу «Тимур и его команда». Как ни странно: но я играю Женю —девочку. Как сыграю, напишу. Евгений Соколов».

Воспитанникам училища было от 7 до 13 лет. И им порой очень хотелось домой, к мамам, бабушкам. Им хотелось вернуться в прошлую жизнь, где всё было по-иному. Они тосковали по домашнему уюту, по малым своим родинам, оставшимся где-то далеко. И писали письма. Выспрашивали у родных, близких бытовые подробности. Нетерпеливо ждали ответов, а получив их, часто плакали: брат погиб, дома нет больше, от отца с фронта письма не приходят. В Астрахани войны не было. Война была в душах мальчишек, одетых в форму суворовцев. И они, вытерев слёзы, сцепив зубы, готовились сражаться за Родину. Пели: «Трудна боевая наука в походах, в строю, в лагерях. Но труд и ученье —порука, что легче нам будет в боях».

ТЕРНИИ И ЗВЁЗДЫ

Что было ещё? Всё было. Выясняли отношения в укромном уголке под лестницей — без свидетелей, один на один. Лупили друг друга по честному, по серьёзному. За унижение, обиду, грубое слово — до первой крови. Кровь пошла —дуэль кончилась. Не как сейчас. Такого озверения, как сейчас, не было.

Устраивали «тёмные» — ябедам, подхалимам. Дерзили командирам. Ведь среди них были люди разные. В педагогических науках немногие были сильны — пришли в училище прямо с фронта.

Вырвавшись в увольнение, заработав его праведными трудами, с упоением гоняли консервную банку-«мяч», по нескольку раз смотрели диковинный аттракцион «Женщина — паук». Ребята постарше ходили в музыкальный салон Ирмы Шагаловой. Пели песни, слушали музыку. Танцевали, играли в «чепуху», в «мигалки», «флирт», «бочку». Безобидные забавы 15-летних подростков. Встречи с девочками. «Разрешите, я провожу вас». «Нет, не разрешаю. У вас увольнительная кончилась». «Ещё не кончилась, ещё семь минут». Провожали. Галантно раскланивались. А потом: фуражку в руки и бегом в училище, без передыху, дворами, по Советской, по Чалабяна, в родной дом, в котором строгие, но честные правила.

«Воспитанник Лебедев из увольнения прибыл». «Наряд вне очереди за опоздание». «Есть наряд!».

Всё, как положено. Только сердце бухает в груди не по норме, как дальнобойная артиллерия, и гремят в душе праздничные оркестры в неурочное время, и силы уйма. Поцеловала…

ПРИГЛАШАЮ ВАС…

Два-три раза в год на большие праздники училище давало балы. В школы Астрахани рассылались пригласительные билеты: «Приглашаем Вас…»

Получить такой билет, быть на балу у суворовцев — об этом мечтала каждая девушка-старшеклассница. Но не так-то просто это было —получить приглашение на бал. Его надо было заработать умелыми руками, примерным поведением, общественной активностью, хорошими манерами, отличной учёбой — самой собой. Ведь приглашали старшеклассниц не куда-нибудь, а в училище, к суворовцам.

Играл духовой оркестр. В высоком, просторном зале было светло и чисто. А курсанты-суворовцы — сильные, статные, пригожие, уверенные в себе, за такими — как за каменной стеной, и галантные, обходительные, вежливые —встречали у входа: «Прошу Вас…»

А как они приглашали на танец! От одного только приглашения голова шла кругом. А тут ещё заиграют вальс…

Этому нельзя научиться. Это —воспитывается. И они это умели: танцевать и дарить комплименты, тонко острить и незаметно уходить от разговора, неприятного собеседнице.

Не было для астраханских девчонок счастья большего, чем встретиться со знакомым курсантом и танцевать, танцевать, танцевать… Впечатлений хватало на полгода и больше. У многих воспоминания о редких балах — самые светлые и радостные из тех, что оставило после себя суровое военное время. А потом была Победа. Мы проснулись до подъёма от того, что за окнами спальни стреляли. Мы выскочили во двор. А там дежурный палит из пистолета в воздух.

—Что случилось?

—Победа!

И больше ничего он сказать не может. И мы несёмся по коридорам училища, открываем спальни и тоже кричим: «Победа! Победа!” — и навстречу нам бегут воспитанники других взводов и рот, и все кричат что-то и не знают, что делать со своей радостью, тузят друг друга от избытка чувств, а воспитатели будто не видят ничего этого, обнимают нас, поздравляют и плачут.

Нас построили в колонну, и мы пошли по Чалабяна, по Советской к крепости на митинг. Мы шли, а вдоль тротуара стояли люди: женщины, ребятишки, старики. Были и мужчины, но мало. Люди плакали и смеялись. Люди выхватывали нас из строя и начинали качать. Мы были в форме. И потому нас качали как героев, как победителей. Старушка какая-то стояла потерянная, на тротуаре и всё повторяла: «Милые вы мои!» Мы эту старушку знали. Она получила с войны три похоронки…

Великий праздник. Святой праздник. Выстраданный. Кровью добытый. Всего народа праздник. Он один и дошёл из тех далёких дней в наши, настоящие. Да ещё, пожалуй, Новый год. Но Новый год — это совсем другое. Без той Победы и новых годов у нас не было бы.

Они позаканчивали военные училища, вузы, академии. Дослужились до высоких чинов. Многие сменили офицерские погоны на генеральские, стали людьми известными в научном мире. Написали книги, научные статьи, сделали открытия, воспитали себе смену, вырастили детей и внуков. Но всё это было потом. А вначале была Астрахань, дом по улице Чалабяна, Суворовское училище.

Поделиться: