Валерий смотрел на всхрапывающую жену. Смотрел-смотрел и, сам того не ожидая, щипнул за щёку. Жена тут же очнулась.
– Ты что, щипнул меня?
– Помнишь, как клялась депутатке, что будешь со мной и в радости, и в горе?
– Какой депутатке? Валерка, ты совсем что ли?
– Забыла, значит? Клялась, когда в ЗАГСе расписывали! Теперь дрыхнешь, а я заснуть не могу. Ни секундочки не сплю после звонка этого идиота. А ты враз отрубилась! И храпишь, как Мальвина!
– Не было у нас никакой депутатки. Это ты со своими бывшими тётками депутаткам клялся. Мы расписывались, когда СССР отменили. Сам забыл всё. А ещё главврач. Тебя, Валерочка, самого полечить бы. Дай поспать, вставать скоро.
Но Валера и не думал отступаться от жены. Не для того щипал. Хотел реванша за её бодрый и равнодушный храп. И поскольку жена была абсолютно, прямо с рождения обнесена чувством юмора, всё, что он ни говорил, воспринимала за чистую монету.
Главврач не хилой, надо сказать, клиники, эту личную особенность жены частенько использовал в качестве душевного отдохновения и удовольствия, а то и мелкой компенсации, как сегодня, за раннее своё пробуждение.
Курьер не просто разбудил в рань, а ещё начальственным голосом поставил перед фактом, что заявится до одиннадцати часов, и что кроссовки без примерки. Совсем на этом месте проснувшись, Валера гаркнул (сам начальник!), что без примерки ничего брать не будет, что у них на сайте ясно сказано – на примерку 15 минут!
Курьер, будто это его разбудил какой-то курьеришко в раннюю рань, нагло объявил в духе ультиматума, что перезвонит в офис (в офис, видите ли, он перезвонит!), узнает, так ли, и тотчас отрубился.
«Вот же паразит!» – с утренней, не замутнённой эмоциональностью подумал Валера.
— Нина, – сказал Валера, вновь подбираясь к жене, – как ты могла оставить меня один на один с этим извергом?
— Каким извергом? – искренне изумилась Нина, чем уже начала пока ещё скромно веселить супруга.
— Курьером этим! Откажусь вообще от заказа! На кой ляд мне опять кроссовки! Это ты меня уговорила их купить – и белые, и чёрные! Кой чёрт они мне сдались, скажи? Я что, сороконожка?! У меня шкаф забит – летних семь пар, зимних пять! А ещё осенние – шесть. Хорошо , младший дорос до 45 размера! Еле всучил ему полусапоги осенние, три пары. А туфли? Некоторые из них ни разу не надел! Зачем ты меня уговорила на эти новые, а? Ты что, хотела поглумиться надо мной? – наслаждался Валерик.
Жена виновато притихла. Сказала: «У тебя же «шпоры» на обеих ногах. Тебе же больно ходить, Валерка. А у этих кроссовок, ты же сам говорил, мягкая пятка. И вообще, они удобные, меньше ноги болят. Вся твоя прежняя обувь, которую ты накопил за столько лет – ты же сам ничего не выбрасываешь! — теперь жёсткая для твоих шпор. Так что не жалей денег, покупай. Главное, подошли бы.
Вот и потёк мёд! А ведь как она умеет успокоить и умиротворить, а? И даже совесть стала меньше саднить, что опять очередные кроссовки задумал покупать себе, старый шопоголик! Правда, легче на сложных операциях стоять стало, когда нашёл случайно мягенькие шузы. Но износил уже их в хлам, потому как перестал снимать на работе и на прогулках. «Шпоры» дробил несколько раз ультразвуком, но ещё больно всё же ходить. Нинуля, как всегда, права. Хорошо, что у неё с юмором плохо. Другая бы отшутилась, а Нинуля вон как серьёзно, доказательно, со всей обстоятельностью совесть и угомонила.
— Нина, не задумывалась, откуда у тебя такой храп, а? – зашёл муж с другого бока, продлевая корыстную радость.
— Ты же в «берушах» спишь, Валера, – помолчав, сказала Нина.
— Посмотри, у меня ушные раковины похожи на туннели метрополитена. Они сразу начинаются от среднего уха! Я этими затычками когда-нибудь перепонки проткну – так ты храпишь!
Жена заворочалась, Валера догадался, сейчас сбежит, и заранее прихватил её руку. Его распирало вдохновение.
— Погоди, ты что, серьёзно не замечала, что у вас все храпят? Мать твоя храпит, бабка вообще солистка, две внучки храпят, три тётки твои ещё какое трио – «Виагра»! Когда вы в кучку собираетесь, и начинаете ночью храпеть – весь посёлок сбегается! Люди всю ночь стоят под окнами с открытыми ртами, никто не может поверить, что возможно так храпеть! Это не дача, а орган Домского собора! Говорят, четыре человека из посёлка с ума спятили! Прямо от вашего храпа побежали куда глаза глядят и сгинули в местном лесу. Как я-то жив до сих пор, ума не приложу!
Жена села на кровати. Обиделась. Достал он её всё же. Валера зарылся лицом в подушку, чтобы не заметила она слёз его веселья. Он знал, если она вот так села, это ещё ничего не значит. Сейчас посидит, посидит, и опять повалится спать. Сто раз видано. Валера погладил её по руке. Слегка, как провокатор, потянул за пальцы. Она с облегчением прилегла.
— Значит, не клялась в загсе быть со мною в горе?
— Не помню. Помню, сколько ты жил с каждой до меня. Не дольше года-двух, а со мной живёшь – в августе будет тридцать. Хоть и храплю. Страшно даже подумать! Тридцать лет!
— Страшно, это ты очень точно. Молодец, удачное слово нашла, молодец, Нина. Страшно тебе!
— Да я не в том смысле. Я в хорошем! — жена встала и вышла из комнаты, но через минуту заглянула: – Курьер твой, не слышишь?
Валерий достал из тумбочки приготовленные без сдачи деньги, надел халат и вышел в прихожую. Дверь из тамбура к лифту была открыта, а на пороге, у распахнутой и в квартиру двери стоял упитанный, похожий на злого бобра, курьер. Он азартно говорил в телефон и свободной рукой пытался выловить из материнской коробки — коробочки поменьше, очевидно, с ожидаемыми Валерием кроссовками 46-го, европейского размера.
Валеру огорчило, что курьер был допущен в квартиру, а не остановлен в общем предбаннике. Пандемию никто не отменял, шла вторая, уязвимая неделя после первого укола вакцины, а курьер, раскорячившись на пороге, спустил с лица маску, и, не обращая на Валеру никакого внимания, тарабанил по телефону.
Хирург Валера такого поведения чужих людей не только не любил, но мог и запросто спустить нахала с лестницы. Останавливало одно – мягкие кроссовки в двух коробочках, реально нужные в стоячей работе.
Он без церемоний оборвал разговор и выпер курьера в тамбур, напомнив про маску, а про себя ругая, слава богу, привитую у него же в клинике Нинку. Курьер, уже отдавший одну пару на примерку, огрызнулся: «Да я вообще сейчас уйду!».
Валерик сунул ногу в белую кроссовку, она оказалась тесной. Отдал жене, чтобы проверила размер на наклейке, и попытался натянуть чёрную. Но эта и вовсе не полезла на ногу. Нина про белую сказала: «Сорок пятый европейский»
Валерик отдал коробки курьеру и выпроводил того за дверь. Со словами, равными по силе самому Шекспиру:
– Забудь дорогу к этому дому!
– Нина, это знак свыше! Не случайно даун принёс на размер меньше!
Не нужны они мне. В старых буду ходить!
Вот тут, почему-то, его Нинуля без врождённого юмора, засмеялась.
Жена Валерика – в свободное время от Валеры и великовозрастных детей – преподавала французский язык многочисленным детям друзей, самим друзьям, детям детей друзей, знакомым, и даже бывшим пациентам мужа-хирурга, с которым, как правило, все оставались после операции в тёплых и дружеских отношениях.
Когда собирались общей компанией, Нина начинала говорить со своими учениками по-французски, и, порой, большинство людей за столом и между собой начинали общаться на нём, как бы демонстрируя Нине, что её уроки пошли впрок.
Валера, как-то однажды оглядев лопочущую по-галльски публику, пошутил:
– Пора вам свой райончик в Москве организовать – «Французский». И отделиться на правах автономии!
После того, как Валерик вытолкал хамоватого и невезучего курьера, Нина отправилась на занятия с группой новых учеников.
Оставшись один, тихо радуясь нерабочей субботе, Валера недолго полежал, глядя на трёхстворчатый шкаф в углу спальни. И принялся за дело, о котором думал давно, а решился заняться им вот именно сегодня. Неудача с новыми кроссовками стала последней песчинкой, сигнальной ракетой, так сказать, перед сокрушительной атакой!
Прежде всего на этот трёхстворчатый шкаф.
Из него Валерий извлёк охапками, прямо с вешалками, всё содержимое, побросал на кровать и стал беспощадно делить на две кучи. В маленькую изредка откладывая то рубашку, то портки, то джемпер и водолазку. Без которых последние года три не мог обойтись. В огромную кучу, как в паровозную топку, полетело всё, что не одел ни разу за те же три года – выстиранные и старательно отглаженные Нинулей рубашки, брюки и всё прочее, что каждый год кочевало из летнего шкафа в зимний и обратно, отнимая и у него, и у жены уйму времени и терпения.
Разделавшись с трёхстворчатым монстром, Валера прошёлся по всем оставшимся шкафам, ящикам и комодам, где было хоть что-то из попрятавшихся от него в ужасе вещей, давно им забытых и разлюбленных.
Набралось пять бездонных клетчатых сумок, как у «челноков», прости, господи. На каждую сумку – с обувью, костюмами, с пальто и свитерами, рубашками и майками, он прикрепил по большой записке формата А-4, одинакового содержания: «Примите Христа ради в дар нуждающимся. Все вещи чистые. Не с покойника. Спасибо!».
Сволок бестрепетно в машину всё это нажитое за многие годы имущество своё, включая и то, что натаскал из заграничных командировок, туристических поездок, всякие там кашемировые джемпера итальянской выделки, курточки и шарфы с престижными этикетками, не без удовольствия представляя, как рады будут им люди, никогда и не помышлявшие о подобной роскоши. И поехал сначала в Малый Предтеченский переулок, на Пресню, в храм Рождества Иоанна Предтечи, где принял крещение ещё при власти КПСС, тайно, в 1981 году, а потом в церковь Святителя Николая в Хамовниках, и ещё в три любимых им церкви, везде оставляя свои сумки, не привлекая ничьего внимания, чувствуя, как легче и веселее становится на душе после каждого «сброса».
А между тем, ещё в советской молодости Валера был злостным пижоном. До такой степени, что брюки шил только в ателье, рубашки и батники заказывал по своим рисункам, переплачивал фарцовщикам за «фирмУ». Кличку имел среди однокурсников — Карден, потому что носил вельветовые джинсы только от Пьера Кардена, маниакально экономя на скудной студенческой «степухе».
Теперь же, открывая шкаф перед уходом на работу, озирая его чрево, толпу эту одёжную, палец в которую не просунешь, всё чаще испытывал настоящие панические атаки стыда! Порой, когда Нины не было дома, даже орал самому себе:
– Натаскал? Нахапал? Сыч позорный! Зачем тебе столько, Валера, зажравшаяся ты сволочь?! Позорище-то какое! Что дети о тебе думают? У Нинки меньше! Я же хирург, а не Евгений Евтушенко!
И вынашивал замысел, готовил операцию, которую сам же себе и намеревался сделать. А сегодня — вырезал срамную тряпичную опухоль. Одним махом.
Размышляя о зыбкости жизни и её временных соблазнах, так, порою, ловко отвлекающих человечка от его божьей сущности, Валера доковылял и до трюизма – сытый волк слабее голодной собаки!
Когда вернулась «с французского» Нина, он сидел в кресле большой комнаты и курил свою любимую трубку, напустив по всей квартире столько клубов колдовского голландского аромата, что был едва виден от двери, против оконного света. Нина обожала этот запах, никогда не выкурив ни единой сигареты. Она уже поняла, что произошло, и, глядя на помолодевшее лицо мужа, с мальчишеским вызовом победителя, взиравшего на неё, – сначала заулыбалась, а потом твёрдо, с одобрением сказала:
– Вот и молодец, Валерка!
– А своё барахло проверила? – довольный её реакцией, спросил он. – Может, я и тебя раскулачил!
Через неделю, проснувшись, он обнаружил у кровати со своей стороны две обувных коробки, одна на другой. Сверху была прикреплена записка.
Содержание её было таково: «Валерочка, я на занятиях, буду после четырёх. Решила не ждать повода, как обычно, а дарю просто так, без повода. Не хочу, чтобы тебе было больно ходить из-за такой ерунды. Это то, что ты хотел, – именно 46 размер, именно европейский, соответствует размеру твоей ноги. И фирма та самая, твоя. Носи на здоровье! Tu es l’amour de ma vie, mon chéri…»
Что в переводе с французского гласило: «Ты любовь всей моей жизни, мой дорогой…»
Валера хорошо знал, она не умела шутить. В отличие от него.