АРСЕНИЙ ЗАМОСТЬЯНОВ

«ЧИТАТЕЛЯ НАЙДУ В ПОТОМСТВЕ Я…»

Среди поэтов пушкинской плеяды Евгений Баратынский стоял в сторонке. Он стал холодным философом в поэзии, хотя современники больше всего ценили его раннюю, куда более эмоциональную любовную лирику. Хотя и в ней ощущался умный и даже обаятельно хитрый человек. Он родился в семье генерал-лейтенанта Абрама Баратынского. Правда, его отец, который командовал лейб-Гренадерским полком, но ещё до рождения первенца оказался в опале, по указу императора Павла I, был отставлен от службы с позволением носить мундир. Он не вернулся на службу и после гибели Павла. Предпочёл тихую помещичью жизнь. Брак генерала с фрейлиной императрицы Марии Федоровны оказался счастливым и прочным. У будущего поэта было семь младших братьев и сестёр. Фамилию поэта до сих пор пишут в двух вариантах. Один из его предков владел замком Боратынь в Галиции — отсюда и пошла фамилия, которую только в армии и в литературных журналах стали писать не через «о», а через «а» — Баратынский.

Раннее детство поэта прошло в имениях Вяжле и Маре Тамбовской губернии, где его отца избрали предводителем дворянства. Первое стихотворение Евгений — всеобщий любимец — написал в 5 лет, в честь именин дядюшки. Потом Евгений выдержал экзамен в Пажеский корпус, мечтая продолжить военную традицию и стать генералом. Суровый режим этого заведения, где секли за любую провинность, не пришёлся по душе Баратынскому: в семье он привык к другому обращению. Увлёкшись Фридрихом Шиллером, а особенно его драмой «Разбойники», Баратынский вместе с друзьями организовал в корпусе тайное «Общество мстителей». Они подсыпали преподавателям в табак «гишпанских мух», вызывавших аллергию, прибивали к подоконнику кивера… Словом, резвились вовсю. В день своего 16-летия Баратынский совершил шалость, которая больше напоминала преступление. Вместе с приятелем, Дмитрием Ханыковым, он украл из бюро 500 рублей (крупная сумма, между нами говоря!) и черепаховую табакерку в золотой оправе. Жертвой стал отец одного из «разбойников», которые тут же прокутили почти всю наживу. Их быстро вычислили. Обворованный камергер Павел Приклонский объявил, что прощает «мстителей», но Александр I велел строго наказать пажей. Ханыкова и Баратынского исключили из корпуса с запретом на приём в службу (и военную и гражданскую), если только провинившиеся не загладят проступки, отслужив рядовыми в армии.

Баратынский сначала подумывал о самоубийстве — и излечился от нервной болезни, только, прожив целый год с матерью, в тамбовских имениях. Но в феврале 1819 поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк. Так — невиданное дело — сын генерала на 7 лет стал солдатом. Василий Жуковский писал: «Государь в судьбе Баратынского был явным орудием Промысла: своею спасительною строгостию он пробудил чувство добра в душе, созданной для добра!» Он нёс караульную службу. Однажды, когда Баратынский стоял «на часах» во дворце, к нему подошёл Александр I. Как вспоминал поэт, император «подошёл ко мне, спросил фамилию, потрепал по плечу и изволил ласково сказать: «Послужи!»»

В то время Баратынский подружился с Антоном Дельвигом. Он не состоял в полку, но вместе они снимали квартиру и сложили иронические стихи о своём житье-бытье:

• Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,
• Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
• Тихо жили они, за квартиру платили не много,
• В лавочку были должны, дома обедали редко.
• Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
• Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
• Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),
• Шли и твердили шутя: «Какое в россиянах чувство!»

Солдат Баратынский держался с молодецким юмором — но всё-таки это история повлияла на характер поэта, который стал относиться к жизни с меланхолической печалью. Но писал он поначалу в пушкинском непринужденном стиле.

Дельвиг помог опубликовать первые стихи Баратынского в журнале «Благонамеренный», познакомил его с друзьями-стихотворцами. Солдатская жизнь приобрела богемный оттенок. Как дворянину, Баратынскому в выходные дни дозволялось носить фрак — и он не избегал ни дружеских пирушек, ни амурных приключений. К тому времени Баратынский уже написал «Разуверение» — стихотворение, которое через несколько лет, благодаря композитору Михаилу Глинке, станет известным романсом:

• Не искушай меня без нужды
• Возвратом нежности твоей:
• Разочарованному чужды
• Все обольщенья прежних дней!

Но первый настоящий творческий взлёт Баратынского начался, когда его перевели в Финляндию, в Нейшлотский пехотный полк. Там он написал поэму «Эда», которая почти разговорным тоном предвосхищает «Евгения Онегина». А в его стихах появилась интонация, свойственная одному Баратынскому — с тайной печалью, с рассуждениями, рождёнными, по словам самого автора, «преждевременной опытностью».

В 1823 году Баратынский написал «Признание» («Притворной нежности не требуй от меня…» — одно из самых глубоких стихотворений в русской любовной лирике с меланхолическим философствованием в финале:

• Не властны мы в самих себе
• И, в молодые наши леты,
• Даём поспешные обеты,
• Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Это «Признание» не в любви, а в угасании чувства — редкий мотив в поэзии. Стихотворение, которое Пушкин считал совершенным. И даже — конечно, в шутку — зарекался после этого писать о любви: «Баратынский прелесть и чудо; «Признание» — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий, хотя бы наборщик клялся мне Евангелием поступать со мною милостивее».

А Корней Чуковский, годы спустя, восхищаясь Баратынским, говорил: «Каков лицемер, а? Ведь это бог знает что! Этакого нарочно не придумаешь! Вы понимаете, что произошло? Находился в связи с женщиной, наморочил ей голову, наобещал ей с три короба, а теперь, собравшись жениться на другой, он ещё пишет стихи, чтобы её уговорить, а себя обезопасить».

Но это не только изящная любовная отповедь. Баратынский говорит о юношеских надеждах, которые мы не в силах исполнить — в творчестве, в кругу идей и принципов.

В начале 1826 года, обогатив столичные журналы своими финскими стихами, он навсегда расстался с армией, сполна отслужив своё.

Когда казалось, что в литературу пришли новые люди, с которыми Баратынскому трудно поладить, молодой философ Иван Киреевский начал издавать «журнал наук и искусств» под названием «Европеец». Название Баратынскому не понравилось: он ценил молодого Киреевского за его желание создавать русскую философию не по западным образцам, а «из господствующих интересов нашего народного и частного быта». Но главное — Баратынский готов был всеми силами участвовать в работе журнала. Писать критические статьи, полемизировать, став «непременным и усердным сотрудником». Для начала он отдал Киреевскому повесть «Перстень» — мистическое повествование из помещичьей жизни. Увы, журнал запретили после второго номера — за статью Киреевского, в которой он позволил себе «рассуждение о высшей политике».

После этого Баратынский уже не предпринимал попыток участвовать в больших литературных начинаниях, а Киреевскому писал: «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным… Что делать!.. Будем мыслить в молчании». 

Это он умел, как никто. Он переменился. Отныне Баратынский стремился не упрощать, не облегчать язык, отказался от напевности и прозрачности, от разговорных интонаций. Его влекли громоздкие и многозначительные формулы. Ни к службе, ни к журнальной работе поэт оказался неприспособлен.

Из всех поэтов Золотого века у Евгения Баратынского, пожалуй, сложились наиболее сложные отношения с Пушкиным, хотя их внутренний конфликт и сложно разглядеть с исторической дистанции. Баратынский в меньшей степени, чем другие современники (даже старшие по возрасту), пребывал под влиянием пушкинского стиха. Сам Пушкин определил талант Баратынского безупречно: «оригинален, ибо мыслит». Несколько лет они много переписывались, Пушкин поддерживал поэтические проекты Баратынского, но их письма были посвящены только литературным вопросам, они не откровенничали, а с годами и вовсе охладели друг к другу. Обнаружились принципиальные различия. Пушкин считал его поэзию совершенной, но слишком рациональной; Баратынский осторожно критиковал былого друга за легковесность. Недаром ещё при жизни поэтов появилась гипотеза, что в «Моцарте и Сальери» Пушкин намекал именно на этот творческий конфликт — себя, разумеется, представив в образе Моцарта. Незадолго до дуэли Пушкин написал: «Баратынский очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу». Это принципиальное расхождение. Русская поэзия до конца XIX века шла по пути пушкинской гармонии и лёгкости, с преобладанием реалистических сюжетов, с интересом к общественным вопросам и бытовым зарисовкам — словом, продолжали дорисовывать «энциклопедию русской жизни». Баратынский предлагал другое направление — философское, метафизическое, усложнённое — и по музыкальной стороне стиха, и по проблематике. Таковы его лучшие стихи. Известной со времен Горация миссии поэта-пророка, собеседника столетий, к памятнику которого «не зарастёт народная тропа», Баратынский противопоставил образ стихотворца, который не претендует на помпезные лавры, поскольку «мой дар убог и голос мой негромок». Но он надеется стать для будущих ценителей поэзии просто умным собеседником — и в этом есть «скромность, которая паче гордости»:

И как нашёл я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

• После отставки почти вся его жизнь прошла в имениях — и в родовых, Тамбовских, и в Муранове, которое стало его приданым. Баратынский набросал чертежи новой усадьбы с башенкой и эркерами. «Есть милая страна, есть угол на земле», — говорил он о Муранове. Там и жил во главе семье, в которой родилось восемь детей — в лесной идиллии. Баратынский был счастливо женат — с лёгкой руки Дениса Давыдова, который познакомил его с дочерью генерала Льва Энгельгардта Анастасией. Их объединяли мизантропия, любовь к уединению и развившееся с годами нежелание вращаться в свете. В первые годы после гибели Пушкина он мало писал — в основном правил свои прежние стихи.

После долгого молчания, в 1842-м, Баратынский как будто одним дыханием написал целый сборник стихотворений, который заранее считал своим литературным завещанием — «Сумерки». Сегодня эту книгу нередко называют первым русским настоящим поэтическим сборником, в котором есть внутренняя драматургия — от стихотворения к стихотворению. Баратынский предстал в «Сумерках» мрачноватым пророком, философом, который предпочитает сложные материи. Прежнюю «легкость» любовных элегий сменили серьёзные размышления. В центральном стихотворение книги — «Последний поэт» — он противопоставил мир души новейшим изобретениям, таким, как «стальные магистрали»:

• Век шествует путём своим железным;
• В сердцах корысть, и общая мечта
• Час от часу насущным и полезным
• Отчётливей, бесстыдней занята.
• Исчезнули при свете просвещенья
• Поэзии ребяческие сны,
• И не о ней хлопочут поколенья,
• Промышленным заботам преданы.

Стихи получились основательные, с громкой поступью тяжёлых мыслей. За каждым образом — напряжение мысли. Строки «Последнего поэта» создают впечатление работы стального механизма — и это подчеркивает драматизм прощания с «ребяческими снами» поэзии. Этот образ вызвал раздражение Неистового Виссариона. Белинский, вообще-то высоко ценивший поэтическое мастерство Баратынского, увидел в его программном стихотворении брюзжание, нелепый приговор прогрессу:«Бедный век наш — сколько на него нападок, каким чудовищем считают его! И всё это за железные дороги, за пароходы — эти великие победы его, уже не над материей только, но над пространством и временем!»

В то время слово Белинского читатели ценили высоко: он стал настоящим властителем дум — и поэт не сумел безболезненно пережить его язвительный отзыв. Баратынский, по словам Гоголя, «стал для всех чужим и никому не близким» — не в последнюю очередь потому, что его зачислили во «враги прогресса». В начале 1843 года помещик Баратынский немало заработал на продаже леса — и с семьёй (точнее — супруги взяли в дорогу троих старших детей) отправился в путешествие, о котором давно мечтал. Швейцария, Германия, Париж, Марсель, а оттуда — «пироскафом» — в Неаполь. Он редко путешествовал — и вот… Увлекательные странствия по Италии. Им овладело желание подводить итоги жизненного пути — казалось, дальние страны — это последнее, чего прежде поэт ещё не видел: «Много земель я оставил за мною // Много я вынес смятенной душою // Радостей ложных, истинных зол, // Много мятежных решил я вопросов, // Прежде чем руки марсельских матросов // Подняли якорь, надежды символ!»

В Старом Свете его интересовала только седая старина. Новшества Баратынскому решительно не пришлись по душе. Возможно, он был к ним предубеждён. Накануне нового года писал друзьям из Европы: «поздравляю вас с будущим, ибо у нас (в России — прим.) его больше, чем где-либо». Он с печалью наблюдал, как «новейшая цивилизация» пытается сохранить «остатки природы» и «проявлений искусства». В июне 1844 года, путешествуя по Италии, почувствовал сильную головную боль. На следующий день, в Неаполе, поэта не стало. Умер скоропостижно — как казалось многим, от хандры, устав от жизни к 44-м годам. Бывает, что это тяжёлая ноша — середина пятого десятка жизни. Александр Тургенев упрекал итальянских врачей: «Можно было спасти кровопусканием. Доктор не настоял; другого призвали уже после смерти к жене».

Вряд ли дело в этом. Он умирал давно. Через год кипарисовый гроб с его телом морем доставили в Петербург. На похоронах в Александро-Невской лавре ему поклонились лишь три литератора: старые друзья Пётр Вяземский и Владимир Одоевский и завсегдатай всех светских и литературных событий Владимир Соллогуб. Баратынский и сам давно не любил шумных сборищ. Главное, что его стихи глубоки и притягательны — и это впечатление с годами только усиливается. Холоднокровие, скрытая трагедия, метания мысли, почти научные — всё это, оказывается, годится для поэзии, создаёт натянутую пружину. Нерв. А словом Баратынский всегда владел, как мало кто другой.

ЕВГЕНИЙ БАРАТЫНСКИЙ

* * *

Не ослеплён я музою моею:
Красавицей её не назовут,
И юноши, узрев её, за нею
Влюблённою толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражён бывает мельком свет
Её лица необщим выраженьем,
Её речей спокойной простотой;
И он скорей, чем едким осужденьем,
Её почтит небрежной похвалой.


РАЗУВЕРЕНЬЕ

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

* * *

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.

ПОДРАЖАТЕЛЯМ

Когда печалью вдохновенный
Певец печаль свою поёт,
Скажите: отзыв умиленный
В каком он сердце не найдёт?
Кто, вековых проклятий жаден,
Дерзнёт осмеивать её?
Но для притворства всякий хладен,
Плач подражательный досаден,
Смешно жеманное вытьё!
Не напряжённого мечтанья
Огнём услужливым согрет,
Постигнул таинства страданья
Душемутительный поэт.
В борьбе с тяжёлою судьбою
Познал он меру вышних сил,
Сердечных судорог ценою
Он выраженье их купил.
И вот нетленными лучами
Лик песнопевца окружён,
И чтим земными племенами,
Подобно мученику, он.
А ваша муза площадная,
Тоской заёмною мечтая
Родить сочувствие в сердцах,
Подобна нищей развращённой,
Молящей лепты незаконной
С чужим ребёнком на руках.

Поделиться: