ГЕННАДИЙ ЧИСТЯКОВ

МЫ УХОДИМ

Мы уходим всё дальше и дальше,

И, годам потерявшие счёт,

Мы не верим спасительной фальши,

Будто мы что-то значим ещё.

Мы сердца надорвали до срока,

Не взыщите – не наша вина:

По евангельям новых пророков

Нас учила родная страна.

Мы шагали развёрнутым строем,

Устремлённые к целям большим,

Мы отважно кричали: «Построим!»

И восторженно пели: «Свершим!»

Мы горели, мы плавились в тиглях,

Мы вздымали кирпич на кирпич.

Не кляните нас – мы не достигли

Тех вершин, что хотели достичь.

И в конце лишь смогли разобраться:

В этом мире деляг и рвачей

Никакого вселенского братства

Не построить из тех кирпичей.

Но, за жизнь нагрешившие вдосталь,

Мы вернулись к Заветам Христа,

И, быть может, на русских погостах

Мы себе отмолили места?

И уходим всё дальше и дальше

На закатный слабеющий свет.

Вы над горечью наших бывальщин

Не глумитесь, идущие вслед.

КРАСНОЕ ЯБЛОЧКО

Вот и отмучилась, вот и не стало соседки.

Окна крест-накрест забиты простым горбылём.

Только в саду облетевшем на тоненькой ветке

Красное яблочко светится жарким углём.

Красное яблочко, сколько же лет миновало!

Сколько же вёсен, и сколько прошло осеней!

Красное яблочко, помню, ни много, ни мало,

Я после Армии чуть не женился на ней.

Я призывался, была она – гадкий утёнок,

А возвратился, увидел – хоть падай, хоть стой:

Белая лебедь! Она всех в округе девчонок,

Как говорится, затмила своей красотой.

В прежние годы мы были воспитаны строго,

Время растления нас не накрыло ещё.

Но, тем не менее, так и хотелось потрогать

Милые ямочки спелых, как яблочки щёк.

Но вот не вышло, чего-то там не получилось.

Так мы и прожили, каждый с судьбою своей,

Просто соседями были. И вот – опочила.

Мир её праху и Царство Небесное ей.

Ах, эта старость, ах эта проклятая старость!

Выйду на улицу, молча гулять побреду.

И не замечу, как с тоненькой ветки сорвалось

Красное яблочко там, у соседки в саду

* * *

По дороге кровавой и длинной

С беспощадным названьем «война»

Мой отец не дошел до Берлина,

Но войны нахлебался сполна.

В Кенигсберге — и с фронта, и с тыла

Артналеты и ночью, и днем.

Там его батарею накрыло

Навесным минометным огнем.

А потом бате штопали спину

В тыловом городишке Сморгонь,

И в бреду он хрипел: — По Берлину!

По Берлину, ребята, огонь!

— Лейтенант, позабудь о Берлине, —

Усмехался хирург, — милый мой!

Ты, браток, не вояка отныне.

Коли выживешь — спишем домой.

Он и выжил, вернулся. Но долго

Он в себя уходил, как в провал,

Будто взял и не выполнил долга,

Или будто не довоевал.

В День Победы, приняв из графина,

Тяжело навалившись на стол,

Он кричал: — Распроклятая мина!

Я бы точно дошел до Берлина,

Да поди ж, твою мать, не дошел.

ПРАВНУКИ

Мы ещё бродим, пропахшие прахом и тлением,

Но примечаем, как, требуя мамкину грудь,

В детских колясочках третье растёт поколение,

Наше продление, наша бессмертная суть.

Им незнакомо пока ощущение Родины,

В их кругозоре – игрушки, кроватка и мать,

А отчего мы ревниво трясёмся над пройденным,

Им ни к чему, да и рано ещё понимать.

В их головёнках ещё колобродит безвременье,

В каждом листке и былинке для них – новизна,

А принадлежность к великому роду и племени

Им уж без нас доведётся когда-то узнать.

Да, нам пора, мы уходим в иные становища,

Но просыпаются и отправляются в путь

В детских колясочках главные наши сокровища,

Наше продление, наша бессмертная суть.

РОДИНА

Как в детстве мечталось:

Уехать бы в жаркие страны,

Где вечное лето,

Где пальмы и белый песок,

Где ласково плещут

О берег моря-океаны,

А дикие джунгли –

Не то, что наш тощий лесок.

Ах, эти причуды

Зелёного, глупого детства!

Ах, юные бредни!..

Но карты иначе легли:

Я вырос и понял,

Что краше родимого места

Едва ли ты сыщешь

На вольных просторах земли.

И вот, провожая,

Быть может, последнюю осень,

Ничуть не жалею

Ребячьих несбывшихся грёз.

Куда ж мне от этих

Дождями исхлёстанных сосен,

Куда мне от этих

Растрёпанных ветром берёз?


КУРОЧКА-РЯБА

В поздних отавах уже доцветает кульбаба,

Вот и осинник уже полыхает костром –

Осень-колдунья, волшебная Курочка-ряба

Лето склевала и пёстрым линяет пером.

Только ещё далеко до распада и тлена,

До бездорожья, до стужи, до главных потерь –

Это лишь ранняя осень, где всё переменно,

Где всё обратимо и всё благодатно, поверь.

То распогодит, то сереньким дождичком брызнет,

То сиверок, то полуденный ласковый вей.

Выйди во чистое поле и радуйся жизни,

Стой и молчи, и блаженствуй, и благоговей.

И ничего, что уже доцветает кульбаба,

Всё ещё теплится где-то: а вдруг повезёт —

Сбудется сказка, и добрая Курочка-ряба

И для тебя золотое яичко снесёт.

ПОТЕПЛЕНИЕ

Н.П.Григорьеву.

Ты помнишь, друг, какие были зимы

Лет пятьдесят и более назад:

Снега — по грудь, мороз невыносимый;

И так – почти пять месяцев подряд.

А что теперь? На ползимы – распута,

И сеет мелкий дождик в декабре,

Чуть не грибной. И кажется – как будто

Ещё сентябрь шаманит на дворе

Учёный люд в тревоге и смятенье,

Увидев знак в причудах декабря,

Но мировым глобальным потепленьем

Они стращают, кажется, не зря.

Процесс пошёл! И, может, очень скоро,

Ну, скажем, этак лет через пятьсот

Совсем другая фауна и флора

Размножится и здесь произрастёт.

И будет жар такой невыносимый,

И зной такой на невском берегу,

Что все берёзы наши и осины,

Задрав подолы, в Арктику сбегут.

И сам пейзаж Приладожья унылый,

Что так нам мил, в саванну превратясь,

Изменит вид, и будут крокодилы

Буровить Волхов, Назию и Сясь.

И, может быть, над этим окаянством,

Звездой падучей в воздухе шурша,

Вдруг пролетит, уставшая от странствий,

Моя насквозь славянская душа.

И так ей станет горько и тоскливо,

И так ей мерзок будет этот вид,

Что над лагуной Финского залива

Возьмёт она взорвётся и сгорит.

ДВА АНГЕЛА

Только успел я «уа» пропищать в колыбели,

Только Небесный Создатель вдохнул в меня жизнь –

Сразу два ангела – аспидно-чёрный и белый –

Возле меня неизвестно откуда взялись.

Но отложилось в младенческой памяти зыбко:

Оба касались меня то крылом, то рукой,

Оба молчали и оба склонялись над зыбкой,

Белый был добрый, а чёрный – не помню какой.

В юности мне растолковывал каждый Учитель:

Белый – он светлых, а аспидный – тёмных начал,

Белый – хранитель, а чёрный — он твой искуситель,

Но до поры я не очень-то их различал.

Жизнь покатилась, и я побежал без оглядки,

Скоком да скачем, и было мне всё нипочём!

Только проверю и ходу: «Ага, всё в порядке —

Чёрный за левым, а белый – за правым плечом».

Покуролесили мы, да и пожили славно!

Два небожителя были всегда мне верны.

Так и не понял в итоге, – который же главный:

Белый, иль чёрный, а, может быть, оба равны.

Вот поплыву я по речке с названием Лета,

Знаю, что будут стоять и скорбеть обо мне

Ангел кромешный и Ангел Фаворского света:

Чёрный на этой, а белый – на той стороне.

ПАСТВА

Бренчит деньгами суетливый век,

А в храме за деревней на горушке

Лишь я, считай, заезжий человек,

Да две почти столетние старушки.

Кадильный дым, колеблясь, повисит

И тихо проплывёт над головами,

И батюшка молитву возгласит

Возвышенными, древними словами.

И, чин блюдя, отслужит два часа,

Ему привычны это малолюдье

И бабушек глухие голоса,

И жалкие копеечки на блюде.

Помолимся и встанем ко кресту,

Под звуки колокольные тугие,

Летящие куда-то в пустоту,

Глася об окончаньи литургии.

А батюшка из храма выйдет вон,

И спустится в деревню по тропинке,

Туда, где паства хлещет самогон,

Справляя по себе самой поминки.

НЕ ИЩИТЕ

Наплевать, что неважно я выгляжу,

А про сердце я знаю и сам.

Вот походную палочку вырежу

И отправлюсь бродить по лесам.

Там не воздух – бальзам исцеляющий,

Там зудящих машин не слыхать.

Километров пятнадцать пока ещё

Я свободно могу отмахать.

А прихватит – залягу в осинниках,

Привалившись к замшелому пню.

Не ищите. Быть может, с мобильника

Я когда-нибудь вам позвоню.

ДВЕ ЖЕНЫ

Так в мире повелось с неведомых времён,

И в этом нет греха, и в этом нет секрета:

Не менее двух дам, иль, скажем проще — жён —

Всевышний уделил для каждого поэта.

Одна из них, как все, из мяса и костей.

Она – готовить щи, стирать, варить варенья,

Воспитывать детей, делить с тобой постель

А также злить тебя, порой — до озверенья.

Вторая, дочь Небес, поэту суждена

Не для земных утех и брачного союза.

Она – твоей души и свет, и глубина,

А имя у неё, ты догадался, — Муза.

Когда в глухой ночи она к тебе придёт,

Возрадуйся, поэт, и не кляни бессонье,

И спящую жену не трогай, идиот,

А лучше убери с неё свои ладони.

А Музу до утра, пока звезда горит,

И мучай, и ласкай, и обнимай покрепче.

Она тебе таких стихов наговорит!

Она тебе таких безумных слов нашепчет!

МАЛОВЕРЫ

Моё поколенье

Не чтило ни Бога, ни чёрта –

Нас так воспитали,

Не ставьте нам это в укор.

Коль честно признаться,

То мы в воскресение мёртвых,

Пропащие люди,

Не верим, увы, до сих пор.

Мы знаем, что поздно,

Но учим молитвы, натужась,

И, путаясь в текстах,

Акафисты пробуем петь.

Мы все маловеры,

Вот в этом-то, братцы, и ужас,

И Бога постигнуть

Нам, видно, уже не успеть.

Ну что же, ребята,

Пусть будет как есть, и не трусьте —

Остатние годы

Не след доживать в мандраже.

Мы столько грешили,

Что в рай нас, конечно, не пустят,

А к аду при жизни

Мы вроде привыкли уже.


РОМАНТИКИ

Да, дружище, мы были романтики.

И, родимой земли не враги,

Всё же бредили ширью Атлантики

И простором бескрайней тайги.

И когда после школы нас вынесло,

Так сказать, в настоящую жизнь,

Мы на крыльях наивного вымысла

Взмыли, глупые, — только держись!

Лишь с годами мы стали умеренней,

Да и крылышки пообожгли.

И познали мы тягу потерянной,

Нами брошенной, отчей земли.

Рыли шахты ли, строили домны ли,

Лезли в кипень ли горной струи –

Всё сильней мы любили и помнили

Захолустья родные свои.

И, старея, мечтали: вот кончится

Суеты и забот непроглядь,

Мы вернёмся туда и по рощицам

Снова будем, как в детстве, гулять.

Но, пока мы с тобой колобродили,

Да свершали большие дела,

Ничего не осталось от родины –

Ни избы, ни двора, ни кола…

Поделиться: