Как-то в рецензии на книгу заинтересовавшего меня поэта я прочитал такие размышления о поэзии: «Одни ценят в стихах гражданское начало, открытую публицистичность, способность поэзии возбуждать и воспитывать патриотические, нравственные чувства, другие – мысль, помогающую читателю в постижении сложности и противоречивости бытия, третьи подчёркивают первостепенность этических, художественных качеств, образных средств языка, четвёртые – формальные признаки, прокладывающие новые поэтические пути». Ну а дальше говорилось о том, что «как правило, у крупных поэтов это бывает органично слито, у других (видимо, рецензент имел в виду поэтов помельче) встречаются разные сочетания названных качеств.
Но есть, подчеркнул он (к слову сказать – доктор филологических наук), одно свойство поэзии, которое, собственно, и делает её поэзией, независимо от форм стиха: классического (рифмованного), белого, свободного… Это та лиричность, то выражение души и сердца, которые высказаны не прямо, а в подтексте, иносказательно, образными средствами поэзии. Вот это-то и составляет тайну поэзии, её чудо».
Ну что ж, наверно, никто не будет спорить, что лиричность или душевность – основа истинной поэзии. Но зачем тогда всё эти размышлизмы, строящиеся на державинском «Видении мурзы»: мол, «тот хотел арбуза, а тот солёных огурцов»?
Интересно: где этот учёный муж встречал лиричность в открытой публицистичности или формалистических потугах? И почему подтекст всему голова? Или не знаком он с эпиграммой Я.В. Смелякова, написанной почти шестьдесят лет назад:
Как непромешенное тесто
Неинтересен мне поэт,
Что всюду хвастает подтекстом.
А текст-то где?
А текста нет!
Нет, раз уж ты «доктор», то не вводи пациентов в заблуждение. И в нашем случае лечи их от дурновкусия. Но прежде излечись сам от всеядности, излишней деликатности, и от заполонившей сегодня все критические разделы комплиментарности.
Вот уже десятилетие, как нет с нами Виктора Леонидовича Топорова (1946-2013) – замечательного питерского критика: принципиального, острого, где-то даже злого, порой перегибающего палку, но всегда интересного и бескомпромиссного.
Чтобы не быть голословным приведу хотя бы несколько фрагментов из его предисловия к сборнику «Формация» (С-Пб., «Лимбус Пресс», 2007):
«В советское время коллективные поэтические сборники (а составители «Формации» настаивают на том, что это именно сборник, а не антология) принято было презрительно именовать «братскими могилами». Мечтой каждого стихотворца был авторский сборничек, ожидание выхода которого растягивалось порой на долгие десятилетия. Были, впрочем, и «литературные генералы», ухитрявшиеся выпустить по пятьдесят-шестьдесят книг лирики (не говоря уж о поэмах), но этих книг как раз никто и не читал…
Однако стихи любили, поэтические книги (не только букинистические, но и новинки) шли нарасхват… Отчаявшихся опубликоваться здесь в охотку печатала заграница, на публичных чтениях (да и на квартирных) некуда было упасть яблоку; у каждой мало-мальской звёздочки имелась личная свита, состоящая из подражателей и просто обожателей…
Поэт в России больше, чем поэт? Нет, конечно же. А вот поэзия и впрямь была явно чем-то большим, чем поэзия! Даже в тех — наиболее распространённых, естественно, — случаях, когда была не совсем поэзией, недопоэзией, непоэзией и антипоэзией.
И вдруг всё самым решительным образом переменилось. Не только в поэзии (и даже не столько в поэзии), но и в ней тоже. Выпустить авторскую поэтическую книгу стало нынче проще пареной репы… За двести долларов можно выпустить книжку тиражом в двести экземпляров. Двести экземпляров — нормальный поэтический тираж. Двадцать ты раздаришь, тридцать разошлёшь критикам, один поставишь на полку, а ещё сто сорок девять сложишь стопочкой под кроватью. И, конечно, раздарив двадцать книг, ты в отдарок получишь сто двадцать — и уберёшь их не столько с глаз долой, сколько от греха подальше. И, разумеется, никто из критиков даже не распечатает твоей бандерольки.
Всё дальнейшее (как, впрочем, и многое из предшествующего) зависит не от качества твоих стихов, а от ловкости рук. А поскольку поэтическое качество не имеет значения, тогда как ловкость рук подлинному поэту (каковым ты себя считаешь) не подобает, ты окажешься в замкнутом — умеренно порочном — кругу. И застынешь в негордом одиночестве или прибьёшься к стайке себе подобных. В одной стайке будут сочинять хокку, в другой — курсировать между Петербургом и Урюпинском-на-Рейне (или на Одере), в третьей — слэмитъ, в четвёртой — хохмить, в пятой — воспевать «мужской половой член» или патриархальную Русь-матушку, — и в каждой будут по-прежнему писать о том, как всем её участникам категорически не пишется, а, значит, и не дышится.
В поэзии настанет (уже настала) жизнь после жизни. Неуловимые (потому что они никому не нужны) Джо, не говоря уж о катастрофически стареющих Мэри, вкусят полной и безраздельной свободы. Вкусят свободы подражать кому угодно, сквернословить как угодно, выдавать что угодно за поэтические выплески, всплески и, если угодно, проблески…
Сложится (уже сложилась) парадоксальная — сугубо постмодернистская — ситуация: из поэзии полностью выпадут ценностные мотивы (и мотивации): все маленькие, все чёрненькие, все скачут. Понятия «хороший поэт», «талантливый поэт», «яркий поэт» и множество им подобных потеряют — в отсутствие читателя — малейший смысл. Смириться с этой потерей поможет разве что отмирание — за нерелевантностью — и целого ряда презрительных аттестаций: графоман, бездарь, посредственность и (в прошлом это звучало страшнее всего) – непоэт!
Армия графоманов (над которой некогда издевался ещё Мандельштам), профессиональный цех поэзии (по Гумилёву), поэтическая секция Союза писателей («серая сотня»), самодеятельные кружки, ЛИТО, арт-кафе и шапито — всё это станет одной-единственной ризомой (грибницей), гарантирующей и боровику, и лисичке, и поганке, и какому-нибудь мухомору-подосиновику пусть и не спасительное, но утешительное равенство. В поэзию — в никому не нужную поэзию — будут приходить (и уже приходят) в заявительном порядке!
Я объявляю себя поэтом, значит, я поэт. И я ничем не хуже тебя. И любого другого. Ну, разве что, хуже Пушкина, но он умер. И, может быть, хуже Бродского, но он умер тоже… Хотя, что касается Бродского, это ещё смотря как посмотреть…
В сегодняшней Москве поэзия — популярная (главным образом среди сексменьшинств, но и просто среди богатых бездельников) ролевая игра. Успешно вороватые манагеры по вечерам зажигают друг дружку, на аглицкий лад, рифмуя секс с коксом. И член Моссовета устраивает для них узаконенные фестивали. Откуда разъезжаются, соря бабло, на дорогих иномарках… У нас, в Питере, по-другому: всё, хоть давным-давно и бессмысленно, но предельно — на разрыв аорты — серьёзно. Стихами живут. Стихами бредят. Стихами себя убивают. Стихами — в удручающем большинстве даже не чудовищными, а просто-напросто никакими. Эдакое нейролингвистическое контрсамопрограммирование на уровне сугубо физиологических выделений, если уж называть вещи своими именами».
Грустную картину нарисовал Виктор Леонидович, но никто не скажет, что нечестную. Пятью годами ранее он и вообще заявил, что «в поэзии мы пришли, грубо говоря, к тем же результатам, что и в экономике: к недостаткам социалистического ведения хозяйства добавились недостатки капиталистического, достоинства же выродились в нечто заведомо карикатурное. Свобода писать что хочешь и издавать что хочешь, свобода… зиждущаяся на священном праве читателя пренебречь твоим творчеством… обернулась свободой не писать ничего – или ничего такого, в чём угадывалось бы дыхание почвы и судьбы, не писать ничего на разрыв аорты. И не пишут. Конкуренция, существовавшая в поэтическом цеху в советское время (в форме борьбы за власть над умами) испустила дух».
Так что же делать?
Когда-то в молодости мне довелось читать дореволюционную книжку профессора Дмитрия Николаевича Овсянико-Куликовского «Теория поэзии и прозы. Руководство для средней школы и самообразования». Из неё становилось ясно, что в ту пору не просто учили подростков «красиво изъясняться», а старались приобщить их к поэтической культуре, развивали вкус, прививали навыки стихописания и, что самое главное – воспитывали понимание: твои упражнения — это лишь одна из ступеней культурного развития человека. И, разумеется, давали почувствовать — насколько истинная Поэзия возвышается над школьными опытами в этой области.
И как жаль, подумалось тогда, что все эти полезные наработки утрачены. Но оказалось, что я неправ.
Сравнительно недавно мне в руки попало нечто подобное уже советских времён – сборник статей под редакцией профессора Леонида Ивановича Тимофеева «Изучение стихосложения в школе» (М., Учепедгиз, 1960).Оказалось, к моему удивлению, что давняя практика хоть подзабыта, да не совсем!
Из статьи В.П. Воробьёва узнаю, что в ряде школ ученикам 3-4 класса было предложено изложить своими словами стихотворение М.Ю. Лермонтова «Ночевала тучка золотая». И вот, что они написали, подводя итоги:
«У него очень красиво, а у меня нет. У Лермонтова читаешь, и становится как-то приятно, а у меня нет».
«У Лермонтова складно, интересно, а чем складней, тем всегда интереснее».
«У Лермонтова стихи, всё ясно, коротко и очень хорошо, а у меня хотя и коротко и тоже ясно, но совсем не то».
«Я писала не стихотворной формой, а своими словами. Не соблюдала знаков препинания. У меня нет таких красивых слов. Получается неинтересно».
«Лермонтов пишет стихотворение, и у него слова звонкие, а у меня рассказ, и слова скучные».
К чему я всё это пересказываю? Да к тому, что когда в Интернете (да и в книгопечатании за свой счёт) сталкиваюсь с армией гордо именующих себя Поэтами, становится очень жаль, что этим людям с младых ногтей не привито понимание того, что в любом серьёзном деле существует профессиональная работа и любительское увлечение. И желание — желанием, амбиции — амбициями, но всё же одно с другим путать не следует.