– Мама, мама! А почему у дяди Тимофея нет палки?

Маруся сидела на подоконнике и с интересом наблюдала из окна за соседом Тимофеем, который важно прохаживался вдоль плетня. Зоркий взгляд да нахлобученная чёрная шапка, похожая на воронье гнездо, придавали ему нелепый, но суровый вид. Потёртый коричневый тулуп сидел немного мешковато, но до блеска начищенные хромовые сапоги отвлекали внимание от неказистого образа и делали Тимофея внушительным и официальным. Мороз понемногу пробирался под тулуп, заставляя ёжиться от холода, но уходить в тепло Тимофей не собирался. Пристально оглядывая прохожих, он чувствовал себя поставленным на ответственный пост наблюдения за всем миром и добросовестно выполнял это данное самому себе задание.

С недавнего времени его часто видели на этом месте. Не зря он его облюбовал: удобно было созерцать происходящее вокруг, особенно магазин и всех, кто туда входил, кто выходил и что нёс в руках. Почему его не взяли на фронт, никто не знал. Вроде бы и болезнями никакими не страдал, и для брони причин не было, потому как ценности особой для тыла не представлял. А вот остался как-то… Закрываясь от падающих снежинок, он приставил к мохнатым бровям ладонь в положение козырька и внимательно смотрел в сторону магазина.

– Мама, – снова позвала девочка, – ну почему у него нет палки?

– Какой ещё палки? – Анна поставила на пол таз с выстиранным бельём и подошла к окну.

– А зачем ему палка? – удивилась Анна.

– Он же стукач! Чем же он стукает, если у него нет палки?

У Анны остановилось дыхание.

– От кого ты это услышала? – с дрожью в голосе едва проговорила Анна.

– Тётя Таня и тётя Даша сказали.

– Тебе сказали? – руки Анны дрожали.

– Нет. Они стояли в очереди около магазина. А я играла там. Когда дядя Тимофей зашёл в магазин, они сказали: «Вот он, стукач поганый, тут как тут».

– О Боже! Марусенька, доченька моя! Никогда больше не говори этих слов. Их нельзя говорить. Никогда и никому! – Анна крепко прижала к себе дочь.

– Почему? Это же не ругательские слова! – освобождаясь из объятий Анны, возмутилась девочка.

– Они хуже, чем ругательские. За них могут в тюрьму посадить.

Маруся удивлённо посмотрела на мать, не понимая, что же в этих словах такого страшного, что в тюрьму сажают. Потом пожала плечами:

– Ну, хорошо, мамочка. Ты только не волнуйся. Даю тебе слово: я больше никогда не буду говорить эти слова. Никому. Ты же знаешь, что я своё слово держать умею.

– Ну, вот и хорошо, ну, вот и хорошо, – бормотала Анна, снова прижимая дочь к себе.

– Мама, я не буду говорить эти слова. И ты не говори. Только скажи, почему у дяди Тимофея нет палки? Разве он бедный? – настаивала на своём Маруся.

Анна снова посмотрела в окно. На улице кружились лёгкие снежинки, покрывая собой грязные улицы и угрюмые дома. От этого снега на душе стало немного легче, как будто он скрывал под собой все тяготы, которые принесла война. Цветистое лето не успокаивало, жёлто-красная осень, несмотря на свой ошеломляющий наряд, приводила в уныние, а вот снег почему-то принёс облегчение.

Сосед Тимофей поднял ворот тулупа, посмотрел по сторонам и уверенным шагом направился к магазину.

– Мам, ну почему у него нет палки?

– Не знаю, доченька. Наверное, потому что она ему не нужна, – растерянно произнесла Анна.

– Жаль, – вздохнула девочка. – А я думала, что он бедный, и хотела подарить ему палку. У нас с тобой много палок, мы ими печку топим.

Анна посмотрела на дочь и улыбнулась;

– Давай-ка ты лучше что-нибудь порисуешь. А я пойду и повешу бельё сушить.

***

Анна вышла на крылечко и посмотрела вокруг. От снега всё было белым и каким-то радостным. В это тяжёлое время в душе редко появлялась радость, а сегодня она появилась. Как будто лучик света пробился сквозь бессонные ночные смены на заводе, сквозь мрачную тревогу за мужа и всех, кто теперь воевал на передовой, сквозь страшную вереницу похоронок, которые то и дело появлялись в домах знакомых и подруг. Анна полюбовалась танцем маленьких снежинок и принялась развешивать на верёвке бельё. «Как там теперь воюет мой Лёнька? Писать, что у них на фронте всё хорошо, они все мастера. Да мы-то не дуры: как может быть всё хорошо на фронте?» – рассуждала она.

Заледеневшими руками развесила простыни и рубашки и присела на крылечко. Взгляд упал на рассыпанные рядом дрова. Вот ведь как – и дрова научилась рубить, и брёвна пилить! Встала и начала складывать их в аккуратную горку. «Надо же! Оказывается, это называется палками», – вспомнила она слова дочки и улыбнулась. Снова полюбовалась белизной улиц и принялась сметать снежок, ложившийся на ступеньки тонким узором. Ну и осень в этом году! Зима ещё не наступила, сегодня только шестое ноября, а снега намело, как на Севере!

С улицы послышался скрип чьих-то скорых шагов. Анна обернулась. Это была её подруга Дарья, которая почти бежала. Фуфайка расстёгнута, платок сбился с головы, тёмные волосы серебрились так, что стало непонятно, снег это или ранняя седина вдруг тронула смоляные волосы подруги. Анна сначала подумала, что случилась беда. Но лицо Дарьи светилось радостью.

– Анька, ты слышала новость: наши Киев освободили! Только что по радио объявили!

– О, Господи! О, Господи! Радость-то какая! – Анна обняла подругу. – Это что же, силёнки совсем покидают фрицев? Глядишь, и до дому родного не доберутся, передо́хнут на пути, как наполеоновские вояки в ту Отечественную. Немцы Киев оставили! Это же целый праздник!

Подруги обнялись и долго стояли так, глядя в бесконечную белизну неба. Каждый думал о своём. Анна представила, как там теперь воюет её Лёнька, вернётся ли. А Дарья смотрела на снег и думала: «Пусть хоть у Аньки уцелеет…» Муж у неё в первые дни войны погиб. Нелегко ей приходится: днём учительствует в школе, по ночам на завод в смену выходит, да ещё с двумя детьми справляется.

Вдруг Анна встрепенулась:

– Наши Киев освободили! А что, если собраться да отметить? Ты как на это смотришь?

Дарья поправила упавший с головы платок и засмеялась:

– Я смотрю на это с большим желанием. Да вот только чем отмечать будем? Ты же знаешь, сейчас ни самогону, ни спирта не найти во всей округе, а уж водка и во сне перестала появляться. Чем отмечать-то! Не у спекулянтов же покупать! Ой, какие сволочи! Какие сволочи! Продают ворованное. Ты слышала, на днях Гришку Суханова посадили? Говорят, на станции составы обворовывал да продавал то, что награбил. Говорят, на этот раз вагон со спиртом разворовали. У них там целая банда сколотилась. Все за решёткой теперь. И слава Богу! И тех, кто покупал у них, говорят, тоже сажают. И правильно делают. Так с ними и надо!

Дарья призадумалась, а потом хитро подморгнула подруге:

– А не надо нам никакой водки! Водицы обычной нальём и будем думать, что это водка. Главное – поверить! И веселье пойдёт такое, что вся округа нам позавидует.

– А ведь и правда! – согласилась Анна. – У меня и бутылка есть – четверть. Красивая! Специально для водки. К свадьбе ещё покупали. Иди, зови девчат, вернулись, наверное, со смены. А я пока картошки отварю.

***

Дарья шагнула за порог, потопала ногами, чтобы сбить снежок с валенок, и зычным голосом отдала команду:

– Заходи, девчата!

Толпа женщин, румяных от мороза, ввалилась в дом.

– Анна! Принимай народ! – продолжала командовать Дарья.

Анна вышла из кухни и ахнула: аж семь девчат явились отпраздновать событие. Девчатами их, правда, назвать было трудно. Среди них молодой была только Анна. У остальных возраст был совсем не девчачий – и за сорок, и за пятьдесят. Пришла даже бабка Агафья. А сколько ей лет, она и сама, наверное, не помнила. Но компании водить очень любила. Ни одна гулянка без неё не обходилась, за версту чуяла предстоящее застолье. А как война началась, кончились гулянки. Сядет порой бабка на лавочку у дома, вяжет носки тёплые для фронта и бормочет себе под нос: «Отгулялась я, видать, отплясалась. Какое теперь веселье! Беда кругом, работать надо для победы… И застолья теперь только поминальные… Когда же эта проклятая война закончится? Доживу ли?..» А тут вдруг настоящий праздник случился! Ноги сами понесли.

– Давай, давай, не стой, бери закуску и ставь на стол, – суетилась Дарья. – Вот огурцы солёные да капуста. А вот хлеб. Так что всё у нас по-настоящему!

– Да как же по-настоящему! Вода ведь вместо водки. Ты сказала девчатам об этом?

– Да успокойся ты! Знаем мы всё. Так даже интереснее, – расхохоталась бабка Агафья, снимая с ног валенки и надевая туфли на свои старческие хромые ноги. Потом сняла старый-престарый вязаный платок. В её жиденьких седых волосах засверкала старинная заколка, что ещё от бабки ей досталась. Цепляла она её редко, только по особым случаям, потерять боялась. Остальные женщины, стряхнув снежок, сняли фуфайки, валенки и тоже надели туфли. Немного покрутились перед зеркалом, как в былые радостные времена, поправили волосы, подкрасили губы остатками довоенной помады. Галина глянула на себя в зеркало и горько усмехнулась: «Уж и забыла, когда в зеркало себя видела! Ой, морщин-то сколько! И ладони все потрескались от работы. Зато какой я теперь кочегар! Мужики вернуться – завидовать будут. Лишь бы вернулись…»

Все чинно расселись за столом. На тарелках была разложена скромная закуска – картошка, солёная капуста с огурцами да хлеб. Вот и все деликатесы. Но для этого голодного военного времени стол был почти царский.

– Ну что, хозяйка, наполняй кружки да выпьем, как положено, до дна за мужиков наших, за то, что Киев освободили, за всех, кто воюет теперь, и за скорую победу!

– Ура! – зашумели девчата, чокнулись алюминиевыми кружками и выпили до дна то, что называли водкой. И закусили, как положено. И пошло у них веселье такое, что и впрямь не отличишь от хмельного гулянья.

В печи горел огонь так, что стало жарко. Девчата раскраснелись, как после бани, скинули с плеч шерстяные платки и все вместе затянули:

– Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…

– Эх, бабоньки, зря что ли я туфли надевала! Не пора ли тряхнуть молодостью! – встала из-за стола Зинаида и, медленно покачивая бёдрами, павлиньей походкой пошла в середину комнаты, слегка постукивая каблуками.

Зинаида была заядлой плясуньей в свои-то совсем неюные годы. Бывало, так разойдётся – никто в стороне не останется, все в пляс за ней идут. А главное – большая мастерица она была до частушек. Уж если откроет она свой частушечный «рог изобилья», то тягаться с ней бывает некому. Да ещё словечко крепкое как вставит! И в пляс идёт под свои собственные частушки. Сколько раз ей Анна говорила: «Да что ж тебе нормальных слов не хватает что ли!» А Зинаида ей в ответ: «Эх, молодая ты, Анна, потому и глупая. Не понимаешь ты душу мою кружевную. Она ведь из необычностей соткана! И светится она, как звезда, и сверкает, как утренняя роса, и бушует, как океан, и воет, как волк, всё оттого, что к нормальным словам не приучена. Отними у меня слово крепкое, так и угаснет моя песня соловьиная. Так что придётся вам терпеть меня, пока душа моя сама не захлопнется».

Постояла она посреди комнаты, оглядела всех лукавым глазом и, сочиняя на ходу, медленно затянула:

– Как хозяин, как герой

Немец шёл Европою,

А до Киева домой –

Только кверху …

Ох, ох, ох, ох,

Чтобы фриц подох!

Ух, ух, ух, ух,

Склюй его, петух!

– Что-то ты сегодня слишком ласковая с фашистом, не похоже на тебя, – засмеялись девчата.

– Это только разминка. Выходи в круг! – скомандовала Зинаида.

И, притоптывая громоздкими каблуками, продолжала:

– Далеко фашист закинул

Длинну удочку свою.

А теперь наш славный Киев

Их повесил на …

И уже вышедшие в круг подруги, стуча каблуками, продолжили вместе:

– Ох, ох, ох, ох,

Чтобы фриц подох!

Ух, ух, ух, ух,

Склюй его, петух!

Гулянье было в разгаре. Девчата так плясали, что не сразу заметили стоящего в углу и наблюдающего за ними человека из НКВД. А когда увидели, остолбенели. Все застыли разом. Человек из НКВД медленно вышел из угла и двинулся вокруг стола. Останавливался, как будто принюхиваясь, и шёл дальше. Театрально так шёл, будто роль на сцене играл. Потом остановился, посмотрел на всех разом и проникновенно произнёс:

– Празднуем, значит… барышни?..

Первая пришла в себя Дарья:

– Празднуем. А почему бы нет? Наши Киев освободили. Или это не праздник?

– Киев – это хорошо… Это очень хорошо… барышни… – вкрадчиво и с растяжкой произнёс человек из НКВД. – Только откуда у вас средство увеселительное для праздника? Может, кто из вас дружбу водит с той компанией, что на днях арестовали?

– Не знаем мы никакой компании. А средство увеселительное из уличной колонки. Его там много, на всех хватит. Могу и Вам предложить.

Анна налила в кружку воду из красивой бутылки и протянула человеку. Он непонимающе смотрел на неё.

– Пейте, пейте! Испробуйте. Понравится – так сами будете потом пользоваться этим источником веселья.

Человек понюхал содержимое кружки и снова уставился на Анну.

– Да что же Вы такой робкий! Выпейте же, наконец, за то, что Киев освобождён, – она поднесла ко рту кружку.

Человек сделал глоток, потом ещё один, потом допил до конца и непонимающе обвёл взглядом присутствующих.

– Так это что, вода, что ли? – как-то по-детски пролепетал он.

– Это увеселительный напиток. Ещё налить? – уже совсем смело заговорили девчата.

Человек медленно поставил кружку на стол, отодвинул занавеску и посмотрел в окно, долго разглядывал там что-то, а потом сокрушённо произнёс:

– Ах, ты стукач поганый! Ах, ты сволочь!

Женщины тоже начали подходить к окну. Там в темноте на фоне белого снега виднелась долговязая фигура в мешковатом тулупе, нахлобученной шапке и хромовых сапогах.

– Надавать бы тебе сейчас по горбине твоей. Жаль, палки нет! Стукач поганый! – сжав кулаки, произнёс человек из НКВД.

– Дяденька, дяденька! – вдруг выбежала Маруся, которая весь вечер тихо сидела за занавеской, отделяющей спальную кровать от основной комнаты. – У нас есть палки! Много! Вот они, мы ими печку топим. Берите!

Женщины переглянулись.

– А что, и впрямь, может, взять по палке и надавать ему по горбине! – расхорохорилась бабка Агафья.

Все разом посмотрели на человека из НКВД,

– Вперёд, барышни, разрешаю! Жаль, сам не могу поучаствовать – должность не позволяет. Стукач поганый! – не успокаивался НКВДшник.

Женщины накинули свои фуфайки, схватили лежавшие у печи толстые спиленные ветки деревьев и, не снимая туфлей, кинулись на улицу. Маруся схватила Анну за край фуфайки.

– Мама! А почему дяденька говорит эти плохие слова? Он разве не боится, что его в тюрьму посадят? Или он не знает, что их нельзя говорить?

– Сегодня можно! Сегодня всем можно! – радостно выпалила Анна.

– И мне тоже можно? – глаза Маруси вспыхнули яркими звёздочками.

– И тебе можно. Но только один раз. Договорились? – со смехом ответила Анна и побежала догонять подруг.

– Ура! Договорились! – крикнула вслед Маруся и кинулась к окну. Хлопая ладошкой по стеклу, она с восторгом повторяла:

– Стукач поганый! Стукач поганый! Стукач поганый!

Шумная компания женщин с криками вывалилась на улицу. Тимофей взглянул на них повелительно, предполагая, что от его взора все должны обрести стойку «смирно».

– Вперёд! – первой кинулась в бой бабка Агафья.

Толпа ринулась на него с почти революционными возгласами:

– Стукач поганый! Стукач поганый! Стукач поганый!

Тимофей от неожиданности замер на месте, но обступившие его женщины начали колотить палками по спине так, что он, прорвав их блокаду, кинулся прочь. Он бежал, а по спине его гуляли палки развеселившихся женщин.

– Стукач поганый! Стукач поганый! Стукач поганый!

***

Было уже совсем поздно. Анна подошла к кровати, где спала Маруся. Но, оказалось, девочка не спала, а тихо лежала и смотрела в потолок.

– Доченька, что же это ты до сих пор не спишь? – удивилась Анна.

– А ты забыла спеть мою любимую песенку про блоху, – еле слышно произнесла девочка.

– Ах ты, Боже мой! И вправду забыла. Ложись на бочок и слушай.

Жила-была одна блоха,

Она была лечить лиха,

Пять мух излечила да пять комаров,

Да пять тараканов, да пять пауков…

Анна поправила одеяло, которым была накрыта Маруся, и почувствовала, что девочка тихонько плачет.

– Что случилось, доченька!

Девочка не ответила и разрыдалась.

– Да что же это такое! Кто тебя обидел? Ну-ка скорей говори маме.

– Я сама себя обидела. Я сама виновата! – ещё громче зарыдала Маруся.

– В чём ты виновата?!

– Я не сдержала своё слово!

– Какое слово?!

– Мама, ну, как же ты не помнишь! Ты мне разрешила всего один раз сказать те плохие слова, за которые в тюрьму сажают. Я тебе дала обещание и не выполнила его. Я сказала их не один раз.

– А сколько? – сдерживая смех, произнесла Анна.

– Я не знаю, мама. Я же всего до четырёх считать умею…

Поделиться: