Бессмертный полк «Родного слова». Василий Логинович Еремеев. Анна Георгиевна Еремеева. Нина Васильевна Еремеева.

Нина Васильевна Еремеева

Это мои дедушка, бабушка и их дочь – моя мама. Все прошли дорогами войны; мама с бабушкой с госпиталем дошли до Польши, дед умер от тяжёлой контузии в 1942-м году.

Я видела моего дедушку Васю на старых фотографиях, знаю о нём только по рассказам бабушки и мамы, но почему-то мне симпатичен этот незаурядный человек – кадровый офицер, красавец, гуляка, муж и отец, обожавший свою семью, но выше всего на свете ставивший любовь к Родине и офицерскую честь. В Астрахань он был сослан в годы гражданской войны из Смоленска, где его, вернувшегося с Первой мировой войны, сочли белым офицером. В Астраханском штабе быстро разобрались: офицер из нищей дворянской семьи никогда белым не был. Поэтому был оставлен при штабе фронта, и во время инспекционной поездки в плавучий госпиталь познакомился с моей будущей бабушкой – сестрой милосердия. После свадьбы молодая семья в составе кавалерийской части служила на Кавказе, где дед занимался конфискацией у богатых беков лошадей для Красной Армии. Там, в Баку, и родилась моя мама.

Нина Васильевна Еремеева, Анна Георгиевна Еремеева, фронтовая подруга мамы Софья Моисеевна Аронова (справа налево).
Нина Васильевна Еремеева

После окончания Гражданской войны бабушка заочно окончила Мединститут. А дедушка сначала попытался во времена НЭПа открыть маленькую пекарню, потом стал бухгалтером. Но военная косточка взяла своё, и до начала войны он много лет преподавал военное дело в Мединституте и Калмыцком педучилище (было у нас в городе и такое!). Его должность называлась «военрук». Дочь их Нина перед началом войны училась в Мединституте.

Об их войне я написала несколько глав в своей автобиографической повести «Ни королей, ни капусты, или жизнь по кусочкам», и эта повесть вошла в мою книжку «Смешно и грустно, в прозе и в стихах». Вот главы из повести.

ВЕРА САГРАДОВА

«Ах, война, что ты, подлая, сделала!»

Не могу вспомнить ни авторов этой песни, ни исполнителей её. Она часто звучала во времена моей молодости, её театрализованные варианты ставили студенческие театры, и молодые люди младшего поколения искренне старались проникнуть душой в то время, время наших родителей. А мне, пожалуй, не нужны были такие напоминания об этом, ведь в нашей семье всё время звучали воспоминания военных лет, и тяжкие, и горькие, и трогательные, и забавные. Мои мама и бабушка Нюся вместе, в одном госпитале, прослужили всю войну, и их воспоминания как-то со временем стали и моими; это как раз тот случай, как в песне: «То, что было не со мной, помню».

Ну что тут нового можно сказать? Война обрушилась на нашу семью, как и на все другие семьи, внезапно. Хотя её и ожидали, но не теперь, не так сразу… Жили ведь до этого тихо-мирно. Нина училась, окончила третий курс мединститута, её мама Анна Георгиевна с 1936 года заведовала поликлиникой № 1 клинической больницы на Паробичевом бугре, а отец Василий Логинович преподавал военное дело в институтах и техникумах. И вот мирная жизнь рухнула…

Занятия в мединституте начались на месяц раньше – с 1 августа и длились по двенадцать часов вместо шести, а после занятий надо было ещё бежать на практику в госпиталь, где молодые медики становились массажистами, физкультурниками и много кем ещё. Возвращаться домой приходилось около часа ночи, но мама не раз говорила мне, что тогда и в голову не приходило бояться за свою жизнь – так спокойно было тогда в городе. Вскоре всех юношей с курса перевели в эвакуированную в Саратов Московскую военно-медицинскую академию, а девчат стали готовить к ускоренному выпуску. «Практику пройдёте на фронте», — говорили им педагоги.

Анну Георгиевну сразу назначили начальником госпиталя 3265, а Василий Логинович, не подлежавший призыву в силу возраста – ему был уже 51 год, пошёл в армию добровольцем. Мама рассказывала, как они с бабушкой провожали дедушку Васю в армию. Уезжал он пароходом вместе с другими призывниками. На Семнадцатой пристани толпы женщин и детей провожали своих родных и близких, и мама вспоминала, какой бабий вой и вопли стояли вокруг в тот день. А уезжавшие бойцы столпились все у одного борта парохода, чтобы взглянуть, быть может, последний раз в жизни, на своих жён, матерей и детишек. Казалось, что накренившийся на один борт пароход вот-вот перевернётся. Но ничего, устоял, отчалил от пристани, и вскоре только дымок из пароходной трубы виднелся вдалеке, передавая последний привет осиротевшим тыловикам.

Надо было жить дальше, работать и учиться. Ускоренный выпуск новоиспечённых врачей состоялся уже в сентябре 1942 года. Никакого выпускного бала у них не было. Мама вспоминала, как вместо бала выпускникам дали билеты в драмтеатр на пьесу Афиногенова «Машенька»; но во время спектакля начался авианалёт, все побежали в бомбоубежище, а после налёта продолжения спектакля студенты уже не увидели: исполнительница главной роли удрала с опекавшим её каким-то высшим военным чином, покинула Астрахань. Авианалёты стали тогда явлением частым, немцы разбомбили нефтебазу, и она долго горела, дым виден был издалека во всём городе. Несколько бомб попали в Канаву, но, видимо, были они небольшой мощности и большого урона не нанесли. Бомбили и Лебединое озеро – там рядом были казармы. Один раз бомба упала и на квартал рядом с улицей Тамбовской. Мама рассказывала, как она, только придя с занятий, прилегла отдохнуть, и тут раздался звук летящих фашистских самолётов, а за ним и свист от воздушной волны, сопровождавшей падающую бомбу. Сила воздушной волны была такова, что мамина кровать поехала на колёсиках по комнате. И тишина – взрыва не последовало… Вскоре жители квартала узнали, что на них сбросили мощную авиабомбу, если бы она взорвалась, от квартала ничего бы не осталось. Но бомбу постигла судьба, какую следовало бы пожелать всем бомбам на свете: она упала во дворовый туалет в одном из дворов на улице Пионерской (которая теперь улица Бэра), и её засосала «опасная трясина»… Приехавшие сапёры извлекли со всей надлежащей осторожностью опозоренную бомбу и отвезли её за город, где она была взорвана. Мама показывала мне этот двор и этот туалет, который и во времена моего детства продолжал торжественно стоять в центре двора. А мне вот думается, что крыша у этого сооружения, видать, была совсем сопливенькая, если бомба, ударившись об неё, не взорвалась, а сразу провалилась. А может, крыши и вовсе не было – спёрли на растопку, по военному времени. Так или иначе, повезло жителям наших краёв, и мои родные остались живы.

Впрочем, не до радости им было: на руках у матери и дочери Еремеевых был в это время умирающий Василий Логинович. Отправившись в армию добровольцем, дед сначала возил эшелоны с бойцами к фронту, а затем был переведён в город Моздок на Кавказе, где сначала руководил военной подготовкой, а затем был назначен военным комендантом города. Немцы рвались в то время к кавказской нефти, город бомбили. Во время одного из таких налётов мой дед, объезжавший город, был воздушной волной сброшен с лошади, получил тяжёлую контузию, а с нею и инсульт, лишивший его речи. Немцы были уже близко от Моздока, но приехавшая за дедом моя энергичная бабушка сумела вывезти его перед их носом. Ей дали самолёт, беспомощного деда привязали к носилкам и дали двух бойцов в качестве носильщиков. Затем путешествие продолжили поездом. Пока бабушка бегала оформлять документы, а носильщики-солдатики перекуривали, носилки с дедом просто стоя прислоняли к стене: на вокзале военного времени места было в обрез. Запасливая бабушка по дороге сумела ещё и продуктов прикупить впрок, в ведро муки она умудрилась ещё и натолкать яиц, чтобы не разбить их в дороге. Так и прибыли в Астрахань – дед на носилках, бабушка с ведром в руках. После приезда бабушка вернулась к работе, но уже была назначена начальником другого госпиталя – 3266. Госпиталь этот должен был вскоре отбыть в тыл, но уехать с ним мои родные не могли из-за больного Василия Логиновича. Хотя после инсульта дед встал кое-как на ноги и даже ходил потихоньку по городу, но речь к нему не вернулась, а больное сердце вскоре сделало совершенно невозможным его выздоровление. Он слег окончательно… Удивительно, но бабушка понимала его лепет, и если дед говорил: «Потя-потя-потя!» — и крутил здоровой рукой, бабушка догадывалась. что он хочет мороженого. Но где ж его взять в прифронтовом городе? И, раздобыв молока, бабушка из него делала какое-то подобие мороженого. Дед смотрел на неё благодарным взглядом, говорил: «Ню!».А ведь в мирное время ревновал бабушку без всякого повода, а сам ни одной юбки, бывало, не пропустит! Бабушка помнила всю жизнь эти обиды, но всё простила своему несчастному умирающему мужу. Дед умер в декабре 1942 года и был похоронен недалеко от церкви на кладбище на улице Софьи Перовской. Вряд ли он числился где-нибудь в качестве жертвы войны, не до того было в те годы, чтобы умерших дома, хоть и от контузии, учитывать. Лишь недавно я передала документы и фотографии его в Астраханский музей воинской славы. Дед заслужил, чтобы помнили о нём, ушедшем на войну добровольцем и честно исполнившем свой долг.

И ещё мой дед, сам того не ведая, сделал доброе дело – своей смертью он спас жизнь жене и дочери. Не имея возможности оставить его, умирающего, одного в Астрахани, мои родные перевелись в другой госпиталь. А тот, в котором они должны были отбыть в тыл, был полностью разбомблён во время авианалёта под Астраханью. Вот такие фокусы выкидывает судьба!

В госпиталь 3262 Анна Георгиевна пришла на должность начмеда – так назывался сокращённо начальник медицинской части. Пошла она на это понижение в должности, чтобы быть рядом с дочерью, которую мобилизовали в армию и направили на службу в этот госпиталь. К тому же, госпиталь 3262 должен был в составе 28-й Армии вскоре отбыть на Западное направление вслед за наступавшими нашими войсками. Летом 1943 года госпиталь 3262 отправился сначала в Сталинград, а затем на Дон. Мама вспоминала, что, пока они стояли в Сталинграде, госпитальная молодёжь лазила на разбитые вражеские танки, нимало не боясь таящейся в них возможной опасности. Для них, госпитальных девчонок, это были просто поверженные враги, чего их бояться!

А потом путь госпиталя пролёг через Донбасс и Украину, разорённые войной. Мама вспоминала, как пошли госпитальные девчата к реке Дон искупаться, влезли в воду, а под ногами что-то мягкое, скользкое… Испугались девчата, что это убитые солдаты в Дону на дне лежат; так в великой реке и не искупались. Зато в Донбассе в их госпиталь влилось много медиков из Ростова-на-Дону, из Шахт и других городов. Вообще коллектив подобрался со всей страны, многие оказались в эвакуации в Астрахани, много было и астраханцев, а с Дона и казачки в медсёстры нанялись. Кто были мобилизованные, а кто и вольнонаёмные, многие семьями служили, многие с детьми ехали. Коллектив был хороший, дружный, а от бездельников быстро избавлялись – не до безделья было!

А теперь мне хочется рассказать поподробнее о жизни и быте следовавшего по дорогам войны госпиталя 3262. К 65-летию Победы я написала для нашей газеты «Волга» нечто вроде сказа об этом и назвала его «Госпитальные байки». Но материал тогда никуда не пошёл; мне сказали, что надо воздавать славу живым фронтовикам, пока они ещё живы. Наверно, это правильно, ведь уходит то замечательное поколение, да и мы, дети Победы, уже немолоды. Но ведь должен же кто-то передать дальше память о тех, кого уже нет, о тех, которые прошли дорогами войны, не уронив своей чести. Среди них было много медиков, спасавших бойцов порой в невероятных условиях, терпевших лишения и опасности, горе и трудности. Вот о них, уже ушедших из жизни и ещё живых, я и рассказала в «Госпитальных байках». И теперь я решила не писать всё это заново (всё равно второй раз так здорово не напишу!), а вставить в повествование большую часть этих баек. Ну, разве что где-то уберу повторы, а где и добавлю что-то, чего газетные листы не стерпели бы. Итак…

Госпитальные байки

Сколько себя помню, в нашем домике на Тамбовской улице часто звучали истории и байки из жизни фронтового госпиталя, с которым прошли по дорогам Великой Отечественной войны моя мама Нина Васильевна Еремеева и моя бабушка Анна Георгиевна Еремеева. С госпиталем 3262 прошли они от Астрахани до Польши, где окончили войну, а потом долечивали раненых бойцов; вернулись домой в 1946 году. С детства я слышала множество польских слов и выражений, шутливых и мудрых, которыми перебрасывались мои фронтовички. А уж их истории и байки о госпитальной их жизни я помню и теперь, когда, наверно, я осталась одним из немногих их носителей и хранителей. Много было в этих историях и грустного, и смешного, но так уж устроен человек, что плохое и горестное душа отвергает, а доброе и забавное помнится долго. Но начать надо всё же с грустного…

Мелочи быта

Это только потом, с высоты прожитых лет, они стали мелочами казаться, а тогда, в войну, трудно было ко многому привыкнуть. И к путешествию в товарном вагоне, где медики спали на полу, да так тесно было, что по команде с боку на бок все вместе переворачивались. И туалета в товарняке, само собой, не было, так что ведёрко поставят, сядут вокруг женщины в кружок, бегут на ведро по очереди, а остальные в это время песню поют хором. Почему-то чаще всего пели «Письмо в Москву, в далёкую столицу». А уж на разъезде все высыпают из вагонов и – между вагончиками… Одну такую военный патруль застал. «Как Вам не стыдно!» — говорят. А она им: «Это вам стыдно, что вы меня фонариком осветили, а я с закрытыми глазами сижу!»

С едой тоже было не очень-то густо. Всю войну перловый суп хлебали, а в нём несколько зёрнышек перловых друг за другом гоняются. Мама потом всю жизнь перловый суп ненавидела, я – тоже, хотя обо мне тогда и речи-то не было, ведь в 1947-м родилась. Видимо, гены!

Гусь и яблоки

Многие госпитальные тогда с детишками ехали; куда их девать-то было, одних в Астрахани не оставишь, уж лучше вместе и в радости, и в горести быть. Само собой, и детишки перловый суп хлебали. Был в госпитале и шоколад, но его для тяжёлых раненых выделяли; а то и прежний начальник госпиталя им свою кралю кормил. А детям-то хочется вкусненького. Вот как-то раз, когда госпиталь стоял в одном из небольших донбасских городков, сынок кого-то из госпитальных сорвал яблочко в саду у попадьи, на постой к которой определили часть наших медиков. Жадная бабка подняла страшный шум из-за яблока. А ночью выздоравливающие бойцы обтрясли все яблони в саду у этой жадобы. Воя было ещё больше, но никто её не пожалел.

Выздоравливающие бойцы вообще боевой народ были, даже слишком. Как-то завхоз госпиталя, весёлый украинец Петя, приносит моей бабушке гуся ( а бабушка была в то время уже начальником госпиталя). «Вот, — говорит Петя, — раненые Вам, товарищ майор, подарок велели лично передать – гуся!» «Какой такой гусь? Откуда?» «Да бродил тут по улице, они его поймали, башку свернули и принесли. Вам лично подарочек.» «Своровали, выходит?» Ну, тут бабушка расшумелась, да уж, раз гусь всё равно пал жертвой, отослала она его на кухню, и в этот день у раненых был настоящий мясной суп из гуся. А бабушка никогда не чванилась, ела из общего котла со всеми вместе. И так всю свою жизнь просто и честно прожила. А весёлого завхоза Петю-украинца потом бандеровцы застрелили…

Ваза с яйцом , мыши, новый китель и краска для волос

В начальники госпиталя попала моя бабушка не сразу. Поначалу, один за другим, двое мужчин на этом посту побывали. Первого списали по нездоровью, хотя, если уж честно, здоров он был, как бык, просто с любовницей прогулял немало госпитальных средств. Грозил ему суд, да пожалели его, списали по нездоровью; теперь в книге про астраханских медиков так и написано, что уволен был, мол, из армии по тяжкой болезни. А мне смешно: уж я-то знаю, как его от расстрела спасали! Второй, пришедший на смену, начальник госпиталя проштрафился, чуть не развалил всю лечебную работу. Спать был здоров очень; придут к нему за указаниями, а его жена-украинка отвечает всем: «Воны сплять!». А он, как проспится, подойдёт, бывало, к зеркалу (он зеркало по-украински называл – люстро), глянет на себя и скажет: «Идиот! Ну чисто идиот!» Ну и отправили его в медсанбат на передовую, небось там не поспишь! А бабушку назначили госпиталем командовать. Человек она была железный, но добрый и душевный, так что долго после войны с ней все госпитальные переписывались.

Но и с новым начальством, с бабушкой, то есть, много чего бывало. Вот, к примеру, приехал госпиталь в очередной городок в Польше, дали госпиталю здание бывшего банка; его служащие во главе с директором банка вместе с немцами удрали. В том же доме и квартиру бабушке, как начальнику госпиталя, выделили – огромную пустую комнату. В углу свалена куча каких-то порванных банковских бумаг, а по полу мыши шмыгают, да такие нахальные, никого не боятся. «Пара за парой выбегают, точно кадриль танцуют»,- вспоминала бабушка.

Ну, ничего, обустроились, вещи кое-какие притащили, мебель банковскую убрали. Вот только вазу на камине с места стронуть боялись… Стоит себе вазочка из переливчатого стекла, коричнево-золотистая, а в ней пасхальное яйцо расписное. Почему-то решили мои родные, что это мину немцы оставили. Долго не решались вазу потрогать, но потом ничего, осмелели, взяли всё-таки в руки, оглядели. Яйцо пустое оказалось… А вазочка и теперь у меня дома стоит.

А свою шинель и запасной китель бабушка в углу положила, а когда через несколько дней в руки китель взяла, из него голенькие мышата посыпались. Вот беда – мыши китель загрызли! Надо срочно новый шить. Пошли мама с бабушкой к польскому портному, материал на китель отнесли, мерку сняли; да что-то долго старичок шил. Как ни придут к нему, так он говорит, потупив очи: «Пани майоже, я не маю часу!» А наши думают, чего это дед ёжится да мается-то? А потом оказалось, что по-польски это означает: «Пани майор, у меня нет времени!» Ну, шут с ним! В конце концов китель был пошит, примерила его бабушка и ахнула: вместо положенного воротника-стойки портной ей на кителе декольте вымахал! Пришлось всё перешивать… А тут ещё высокое начальство к себе на ковёр бабушку требует, а у неё седины в волосах больше, чем самих волос. Срочно надо краситься, а где краску взять? Кто-то из госпитальных ей свою пожертвовал. Бабушка срочно покрасилась, глянула в зеркало: а волосы-то розового цвета сделались! Краска вместо басмы фуксином оказалась, им занавесочки марлевые подкрашивали. Словом, кипятили пять самоваров подряд, пока голову отмыли. А в наше-то время и так сошло бы…

Табачок, кобловский нерв, подарок Марусе и парторг в придачу

Но, хоть и вспоминали мои фронтовички много смешного, а жизнь и работа в госпитале много сил и терпения требовали. Бывало, прибудет госпиталь вслед за наступающими нашими войсками в какой-нибудь городок, сразу госпиталь надо разворачивать, т. е. доставить с железной дороги в очередную школу, отданную под госпиталь, кровати, оборудование и раненых. Но это только так говорилось «доставить», а на самом деле молодые девчата – врачи, сёстры и нянечки — всё на себе волокли по городу. Только в палаты принесут тяжеленные кровати с панцирными сетками, спинки к ним присобачат, а тут приказ: следовать вперёд за нашими войсками. Значит, надо снова разбирать эти жуткие кровати и опять тащить их на железную дорогу. Так что бабушка не раз слышала отборный мат из нежных девичьих уст, когда, срывая себе руки в кровь, девчата разбирали только что собранные кровати и волокли всё на себе назад на вокзал.

А что делать? Транспорта-то не было никакого при госпитале. Правда, была водовозка – телега с огромной бочкой, при ней водовоз и старенькая лошадь. Пожилой, степенный солдат-водовоз по фамилии Коблов гонял свою бочку к реке, огромным черпаком – ведром на длинной ручке – начёрпывал в бочку воду; привезя воду в госпиталь, он раздавал её отделениям и кухне, а сам снова плёлся с лошадкой к реке. И вот так весь день – одно и то же, одно и то же… «Это ж кобловский нерьв надо иметь, чтобы такое выдержать!» — говорил Коблов. Вот поэтому у нас в доме бытовало после войны выражение «кобловский нерьв нужен», когда приходилось делать занудную работу.

А уж какой «кобловский нерьв» требовался в повседневной лечебной работе! Моя мама, молодой врач-ординатор, и палаты с ранеными вела, и за операционным столом стояла, ассистируя опытным хирургам. Много тяжелых раненых было, ох, много! У кого глаз нет, у кого руки-ноги в отсутствии… Столько боли и горя повидать пришлось, зато и радость какая была, когда удавалось спасти вроде бы безнадёжных раненых! А выздоравливающие бойцы сами врачам и сёстрам по госпиталю помогали, чем могли. Хотя бывало и такое: идёт моя мама мимо чужой палаты, а оттуда выскакивают выздоравливающие с криком: «Курево давай! Чего наш табачок зажимаешь?» «Да я не ваш доктор!» «Как это не наш?» «Ой, и вправду не наш! Простите, доктор!» Спутали они маму с её подругой и однокурсницей Софьей Моисеевной Яблонович; обе молоденькие, черноволосые, халаты, шапочки белые одинаковые…А курева и вправду не хватало, так что раненые все листья с цветов в палате искурят, а потом идут на местный рынок, всё с себя продадут и в одном исподнем, завернувшись в одеяло, назад приходят, зато с куревом и выпивкой. Вот и праздник у них, а врачам и сестре-хозяйке – очередная головная боль и огорчение.

Мало, что ли, медикам работы и заботы, так у них ещё и парторг был в госпитале, партработу вёл всякую. Внешне он был вылитый Николай Второй – та же бородка, усы, причёска. А уж противный характер был какой! Тут работы навалом, а он соберёт медиков, и маршируют они у него да поют революционные песни. А медикам только до песен и было! Мама рассказывала: лежала у них одна девушка-боец Маруся; плохо было дело у Маруси: ногу ей собирались ампутировать. Однажды во время обхода главному хирургу госпиталя говорят: «А у нашей Маруси сегодня день рождения!» «Что тебе подарить, Марусенька?» — спрашивает главный хирург Борис Владимирович Краснорогов. «Подарите мне ногу, пожалуйста», — отвечает девушка. Обещал ей это Борис Владимирович; обещание своё он сдержал: сделал Марусе операцию. Так что госпиталь она покидала, сильно хромая, но на своих ногах. А у всех госпитальных на душе был праздник.

Перед Победой и после Победы

До Победы тогда уже совсем немного оставалось. Госпиталь в Польше остановился, был в городах Новый Сонч и Краков. Много наши медики дивились заграничной польской жизни. Вроде бы ещё война, а на рынке чего только нет! Ходят польские пани, нарядные, в белом передничке, белой наколке в волосах, в руке противень под чистой салфеткой, а на противне – пирожные! А по рынку мальчишки с лотками бегают, кричат: «Бибулки, запалки!» Чего это кричат, непонятно… Оказалось, «запалки» — это спички, а «бибулки» — папиросы. Ну, у наших медиков всё равно денег не было на такое великолепие. А вот селёдочку кто-то из госпитальных купил; разрезали, а там только шкурка селёдки, набитая капустой! Это польское блюдо такое оказалось, только нашим-то оно не по вкусу пришлось, решили – обман это, надувательство! Словом, трудно нашим было к загранице привыкать. Правда, мама потом там пару платьишек купила, а то всё в кителе да в кителе… А платья те я потом донашивала, когда мне лет 16-17 было; красивые и прочные польские платья оказались! Больше-то мои фронтовички никаких сокровищ с войны не привезли, только подарки родным и близким (будто с отпуска ехали!). Да ещё бабушка попала в командировку на территорию Германии, в Люблин (который потом стал польской Лигницей), а там городок весь разбитый, целых домов мало, и в одном из них старичок-еврей лавочку открыл и торгует всякой всячиной (видать, где что мог, то и добыл). Купила у него бабушка 12 бокалов чешского хрусталя, все разномастные, разноцветные, но красивые очень. Вот и все трофеи! Да и не до бокалов тогда было. У нас в семейном архиве сохранились приглашения на офицерский бал по поводу скорой Победы. Мне мама рассказывала, какое угощение было: на столах стояло по кружке самогона, селёдка да чёрный хлеб; зато были танцы до упаду и весёлое ощущение Победы. Мама тогда самогон впервые попробовала, веселье на неё напало такое, что провожавший её домой кавалер ей в любви объясняется, а она хохочет, как Периколла, и остановиться не может; бабушка её домой так хохочущую и затащила…

А вскоре и Победы дождались. У мамы моей день рождения 2-го мая, но его всю её жизнь 1-го праздновали. Вот и 1-го мая 1945 года собрались госпитальные, и день рождения Нины, и Первомай сразу праздновать стали. А в окно стучат: «Наши в Берлин вошли!» Тут парни госпитальные говорят: «Сейчас пойдём парторга качать, подбросим и разойдёмся, ловить не станем!» Да пожалели ради Победы, поймали…

Вернулись мои фронтовички с войны в 1946-м году, когда раненых долечили, госпиталь расформировали. Бабушке долго доказывать пришлось, что не она госпиталь разворовала, а тот, первый, начальник; еле доказала… На прощанье завхоз госпиталя подарил бабушке списанную хрустальную вазу с треснутой ручкой да хрустальное блюдо с отколотыми зубчиками. Они и до сих пор живы, стоят себе на книжном шкафу. А вот чешских бокалов поубавилось ещё тогда, в 1946-м. Папа с мамой тогда скромную свадьбу справили, гостей всего несколько человек было. А наутро кто-то за ящик с бокалами неловко взялся, часть бокалов и переколотилась. Осталось их семеро, один – «инвалид» на отколотой ножке. Но всё равно, сколько меня ни просили их продать, даже в самые безденежные времена, я всегда отвечаю: «И не мечтайте!» Ведь это самое последнее дело – продавать Память.

Почти все документы моих фронтовиков я передала уже давно в Музей воинской славы. Осталось в компьютере совсем немного маминых и бабушкиных госпитальных фотографий. Фотографию деда я на днях попыталась отсканировать, но в компьютерной мастерской на меня руками замахали: нельзя сейчас, работают и так полулегально из-за карантина по короновирусу, того и гляди, застукают. Поэтому нет фотографии дедушки Васи в моих воспоминаниях… Но никакой короновирус не сможет отобрать ВЕЧНУЮ СЛАВУ у героев той Великой Победы!

Гимн Бессмертного полка

Живая людская река…

Портреты, портреты в руках,

Ушедших родимые лица…

Нет, им никогда не забыться!

Подруги, друзья фронтовые

В одном строю, вечно живые,

Идут рядом дети их, внуки,

И нет в этом мире разлуки.

Шагают, сомкнув ряды тесно,

И те, кто пропали безвестно,

И те, кто дожил до Победы,

Исполнив ушедших обеты.

Давно поседели их дети,

Уж многих и нет в этом свете,

Но внуки ряды их сомкнули,

И правнуки к старшим примкнули,

Несут своих предков портреты

В бессменной живой эстафете.

И не победить, не сломать

Такую бессмертную рать!

Поделиться:


Бессмертный полк «Родного слова». Василий Логинович Еремеев. Анна Георгиевна Еремеева. Нина Васильевна Еремеева.: 2 комментария

  1. Дорогая Вера! Интересно написано! И фотографии — живая история. С майскими праздниками!

  2. Сегодня моей маме исполнилось бы 99 лет. Я не писала в статьях о моих фронтовиках годы их жизни — ведь для меня они вечно живые. Но всё же надо написать эти даты.
    Майор Василий Логинович Еремеев 1890 г. — декабрь 1942 г.
    Майор Анна Георгиевна Еремеева 18.08.1896 г. — 2.11.1974 г.
    Капитан Нина Васильевна Еремеева 2.05.1921 г. — 20. 01..1992.г.
    Инженер-майор Иван Артемьевич Саградов 28. 04.1915 г. — 29.09. 1962.г.
    Вечная им память и вечная слава!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *