ВИКТОР МАМЦЕВ

НАТАЛЬЯ

Наталья в переводе с латинского – «родная, рождество».

В детстве, входя с бабушкой в Храм, озирался по сторонам, где всё было залито летом и солнечным светом, блестело и переливалось золотом, горящими свечами и лампадами, бархатными хоругвями и всё отражающими полами. В носу свербило от приторного запаха ладана. Из-под земли звучал грудной, непонятный голос, отвернувшегося от нас к закрытой калитке попа (так в то время звали всех священников). Смиренно стояли знакомые соседки и незнакомые старички с длинными, седыми, реденькими бородками, крестясь сухими кулачками. «А папка-то мой каждое утро бреется!» – думал я, глядя на них. Со всех сторон смотрели хмурыми ликами иконы, мерцающие лампадки и свечки оживляли образа, отчего люди на них шевелились и будто негодовали: «Вот ещё один пришёл! Чего тебе надо?» От этого было не по себе.

А бабушка безмолвно, глазами показывала наверх, и я, отрываясь от монотонно-сонного действия, поднимал голову и замирал с открытым ртом. На чистом голубом небе, в облаках, каких на нашем пустом небе и не увидеть никогда, стоял Бог с распростёртыми руками, охватывая или обнимая нас, пришедших на встречу с ним. Я косился на бородатых дедо́в: не Бог ли стоит в уголке – уж больно были похожи. И опять возвращался на небо: из кучерявых облачков вылезали животные и птицы.

«Это его коровка, ведь боженьке тоже нужно пить утром молочко. Вот и пастух или тот, кто печёт ему хлебушек. А это лев – царь зверей, добрый и справедливый, он оберегает боженьку от злых зверей, прячущихся в камышах», — думал, разглядывая нарисованные на стене заросли с купающимся полуголым дядькой. А другой там поливает его голову водичкой из тарелки.

«Вот умора! Не может заплыть подальше от берега, у нас все мальчишки умеют плавать! А эта птичка с острым клювом и зорким глазом охраняет его в небе, чтоб и там никто не мог ему навредить. Боженьке некогда смотреть по сторонам, если он наблюдает за каждым из нас, и даже вон за той дряхлой старушенцией, тоже пришедшей чего-то просить. А чего уж ей просить? Поздновато. Может, для сыночка или доченьки, тогда ладно, а, может, у неё и внуки есть, такие, как я».

Становилось жалко старушку, и только решительный вид и улыбка Бога будто говорили: «Не боись, Витёк! Я пригляжу за ней. И за внучками её присмотрю!»

«А ведь сколько от них бед можно ожидать», — я косился на скалящиеся рожи притихших вон там воров. Я знал, если блестящий зуб во рту и синие наколки на руках, это и есть самые настоящие воры. Они сидели в тюрьме, и там они отливают себе толстые золотые кресты из наворованных денежек. Нужно беречь свои карманы и кошельки, даже здесь в церкви, и я зажимал потными пальчиками свои пустые карманы.

«А то вишь, прислонились к задней стенке и стоят безвинными овечками, а сами так и смотрят, какой кошелёк побольше!» – разглядывал я верхнюю часть стены, у которой они стояли. А там – непонятное. Во всю стену длиннющая очередь к ярко-красной пещере, возле которой крутились тонконогие негритята:

«На экскурсию, что ли ? И сколько разных людей собралось: и богатые, и больные, и бабки с внуками, и красивые девочки с горбатыми безбородыми стариками».

Больные – это я тоже знал – у них на лице язвы, как на плакатах в больничке, где работала моя мама. Я её спрашивал:

— От чего ж эта болезнь?

— От того, что мужчина хочет иметь много женщин.

«И зачем им бабы? Вот у папки только мамка!» — я недоумённо пожимал плечами.

— Долго же им стоять в такой очередище! – блеснул зуб у одного стоящего, и он подмигнул мне.

«Ну не-е-ет, в тюрьму я не хочу! И никаких ваших толстых кошельков не надоть!» – отворачиваясь и хватая подол бабушки, прятался.

Потом все выстроились в такую же очередь, как на стене, только в другую сторону, сложили ручки на груди и быстро прошли мимо попа, который каждого тихо спрашивал и длинной ложечкой клал что-то в рот:

«Может, варенье? Интересно какое? Если будет вкусное, обязательно оближу», — пронеслось в голове.

Подошла и наша очередь. Поп спросил, как меня звать. Наверное, хотел познакомиться, чтобы потом на улице здороваться, ведь он каждый день проходил мимо нашего дома на остановку, и я громко ответил. И пока был открыт рот, он ловко успел опрокинуть жидкую водичку своей ложечкой. Во рту всё загорелось и обожгло, я скривился, а вокруг все засмеялись: «Вот теперь настоящий христианин!» – а поп сунул в рот кусочек хлебца.

Бабушка потащила меня в сторону, взяла чашечку чая, стала отпаивать, усадила, но голова кружилась, ноги подкашивались, лицо горело, стало жарко, потом появились слабость, сонливость. Вокруг кружились бабки: жевали безвкусный хлеб беззубыми ртами, отчего тонкие губы уходили глубоко под нос, и подбородок почти касался носа, поздравляли друг друга: «Сподобил Господь причаститься! Спаси, Иисусе!»

А у меня всё плыло, боялся, что засну на виду у обрадовавшихся людей на иконах, которые, наверное, смеялись надо мной. Спокойствие и умиротворённость разливались по телу, голова прояснилась, я стал оглядываться по сторонам. С пушистых плюшевых знамён смотрела чья-то мама, прижимая к себе сыночка.

«Моя мамочка была бы тоже такой нежной и ласковой, если была бы жива, так же прижимала бы к себе», — на душе становилось тепло и мирно.

Служба давно закончилась, двери никто не закрывал, опустевший храм наполнился щебетом воробьёв. Бабушка бесшумно ходила и рассказывала, оказывается, она всех хорошо знала. И боженьку, и его купающегося сыночка, совсем не похожего на отца, хотя уже и была бородка, только чёрненькая. И была целая стена до потолка с царями в коронах и пророками с длинными исписанными бумажками. И маленькие картинки с праздниками Боженьки, совсем, как фотографии в нашем семейном альбоме, который хранится в таком же мягком мешочке, из такой же материи, как и знамёна.

– А это его мама, и на ручках он, только маленький, – чернобородый совсем не был похож на малыша, это уж я точно видел. – Вырастешь, тоже такой большой и бородатый будешь! А это мамочка принесла его в храм, как мы сейчас, а здесь он с друзьями на праздничке, а здесь улетает на небо к своему Отцу.

— Давай поставим свечки всем, кто нас покинул, и мамочке твоей, она сейчас смотрит на тебя и радуется, что ты пришёл не только к Богу, но и к ней в гости!

Я напрасно пытался разглядеть в облачках маму, наверно, сейчас занята, нужно попросить бабушку прийти вечером, может, тогда она освободится от работы, и получится её увидеть.

Она поджигала свечки от других и ставила в тюльпанчики на блестящем золотом подносе:

— Что за камни и череп? – деловито показывая на огромный, выше меня, крест с висящим на нём человеком, спросил я.

— Не узнал? – крестясь, спросила бабушка, — это же Иисус, сын боженьки, его люди осудили и распяли, видишь гво́здики в ручках и ножках.

— За что?

— За то, что назвался сыном Бога!

Было жалко его, только искупался в речке, вечером погулял на празднике с друзьями: «Наверное, и вкусный яблочный сок пили, а не эту горькую поповскую бурду! И вот… Осудили!»

Как-то неправильно это, не по-человечески. И я вспомнил, как на дне рождения соседской девочки, которую я любил больше всех на земле, самый большой кусок торта дали не мне, а Серёжке, потому что он прочитал дурацкий стишок.

— Это называется – Голгофа, гора такая в Ерусалиме, где он жил, он долго ходил по стране, людей лечил, добро делал, однажды тремя хлебами пять тыщ человек накормил, даже мёртвых воскрешал. А люди так с ним обошлись, на помойке распяли и смеялись, и били, да чё уж говорить! – махнула рукой бабушка.

Было обидно, я знал, что такое помойка, возле каждого дома она была, и дядька-милиционер штрафовал хозяек, если она разрасталась, лучше бы они распяли воров, чтобы у бабушек кошельки не тырили.

— А череп – это кладбище? Там везде черепа, — вспомнил посещение могилки мамы, где валялись, как мусор, огромные белые кости че-ло-ве-ка!

— Да, кладбище наших грехов, а череп – Адамова голова, первого человека и первого греховодника. А вот поле наших грехов, — показывая на поднос со свечками, бабушка понурилась, — каждая свечка – чей-то грех, и его надо вспомнить, осознать и просить Бога о помиловании. И ты перед тем, как поджигать свечечку будешь, вспомни свой грех, тогда поджигай и ставь.

Грехов было много, весь поднос был заставлен свечами, и чужие грехи норовили обжечь руку.

Пытался вспомнить хоть один свой грех, но не получалось.

«Может, бабушка вспомнила выпитую мной сгущёнку или вылизанную розетку с её любимым вареньем, а, может, разбитую вазочку, стоявшую на этажерке и улетевшую, когда мы с Серёжкой спорили? Не может же она знать, что мы вчера подрались с ним, и я ему поставил фингал!»

У меня загорелись щёки – сейчас бабушка была боженькой! Глубокомысленно подумал, вздохнул о своих невспоминаемых грехах.

«Да разве это грехи? – поставил загоревшуюся свечку, — за будущие грехи!» — решил я и перевёл разговор, пока задумалась бабушка:

— А на иконках кто? У нас дома таких нету! Все серьёзные – родственники? –

— Это дом боженьки, — неопределённо взмахнула рукой бабушка, — а на иконах, все, кто его знал и любил.

И я ходил по его дому, заглядывая в лица его родных и близких, у каждого горела свеча, никто не забыт, и все смотрели на меня добрыми глазами.

— А сколько им пришлось пережить, бедненьким, — продолжала бабушка. – Этих посекли мечом, этому отрубили голову, этого распяли вверх ногами и этих трёх сестричек вместе с мамкой пытали и убили, а вот этих деток посадили в железную клетку и в печку огненную! Но боженька всех спас, и сейчас они все живы у него на небушке!

И я поднимал голову, радостный Бог расплывался, исчезал, наверное, ему пора было торопиться на работу, как папке, идти помогать людям. Слёзы стекали по щекам, казалось, текли по груди, обжигая сердце, которое так и хотело выскочить из-за жалости и любви ко всем, даже ворюгам, исчезнувшим, набрав толстых кошельков.

Мы вышли во двор, взяли маленькие свечки домой, нам дали просвирку в виде пузатого грибочка с крестиком на шляпке. Теперь я знал, что этот красивый крестик, висевший не только на всех углах и крыше церкви, и у меня на шее, и у каждого прохожего, и даже шее воров, — это напоминание о большом, на котором за нас умер сын боженьки, и от которого улепётывают все чёртики, пугливо выглядывающие из той красной пещеры.

— Неси аккуратно и всех угости хлебушком, который даёт тебе боженька. Спаси, Христос! – благословила женщина из окошка.

Сияло приветливо солнышко на чистейшем голубом небе, я скакал то на одной, то на другой ножке, в ручке была сухая тёплая бабушкина рука, и я чувствовал её нежность и любовь ко мне, в другой – пузатый грибочек сестрёнке, от которого так и хотелось откусить ма-а-аленький кусочек шляпки, но непременно нужно донести его целым и поделиться с папой и мамой – другой мамой, тоже любящей меня. Поделиться не только красотой грибочка, но и переполняющей меня любовью. Я знал, что мне всё равно достанется кусочек хлебца боженьки, его всегда хватает всем, ведь он смог накормить «пять тыщ тремя хлебами».

И я знал, что Он незримо, с распростёртыми по всему небу руками, охраняет любовью – меня, сестрёнку, папу, маму, бабушку и всех-всех-всех! И я никого не боюсь, даже воров!

Моё сердце скакало так же весело, как и я, и хотело выплеснуть любовь, полученную несколько минут назад из кучерявых облачков боженьки!

Поделиться: