Не просто говорить о поэте, которого знала лично и питала не только уважение, но и душевную приязнь к его поэзии. Тут каждое слово придерживаешь прежде, — входит ли оно правдиво и органично в текст. По крайней мере, с Николаем Дмитриевым было так, ведь он и сам взвешивал каждое слово на весах души…

Иду, в глаза не глядя, средь толпы,
Одним, другим недобрым взглядом мечен.
Друзья-поэты – вот мои попы.
О, смертные грехи неплохо лечат!

Друзья легко сигают на тот свет,
Как будто там и вправду что-то светит,
Как будто сам Есенин (их поэт)
Своей тальянкой каждого приветит…

Эти стихи Николай Дмитриев, судя по интонации,  написал не в предчувствии  последнего дня. А вышло – что и его, хочется верить, приветил-таки любимый Сергей Александрович. Не мог не приветить, ибо столько общего у этих поэтов, особенно – не громкая, не показная любовь к родине. Не случайно дар Дмитриева не оставлял равнодушным ни советского, ни российского читателя. И, если многие «назначенные» классики после перестройки  как-то сами по себе ушли в тень, то Николай, будучи  лауреатом и конкурса имени Островского» (1978), и премии Ленинского комсомола (1981), спустя два десятка лет награждается премией имени Александра Невского «России верные сыны», а в 2005 году посмертно — премией имени А.Дельвига («Литературная газета»). И, наконец, книга «Зимний Никола» стала лауреатом Национальной премии «Лучшие книги и издательства года – 2007». Немногие в такое разное для страны время удостаивались столь значимых отличий.

Мы не часто виделись с Николаем (хотя и города наши были рядом, а сейчас уже стали одним – Балашихой), но, поскольку печатались почти в одних изданиях, да ещё и в Москве, и в Балашихе не раз встречались, — то как бы не теряли друг друга из виду, и поэтому я не удивлялась его нечастым, но всегда неожиданным звонкам. По каким-то вопросам ему хотелось поговорить со мной как с человеком, близким по духу прежде всего, по отношению к жизни и литературе нашей. Вероятно, он догадывался о моём к нему отношении как человеку и поэту, о том, что в простых и вроде бы безыскусных строчках я читала не только то, о чём говорилось въяве, но и то, что скрывалось в невидимой на первый взгляд глубине.

Я-то знаю, что я не бездомник,
И когда-нибудь время придёт,
Я вернусь в ту долину, где донник
Каждый год по-иному цветёт,

Где по-старому сердце забьётся,
Где от всякого дома, всегда
Все тропинки выводят к колодцам,
А в колодцах живая вода.

Живая вода поэзии Николая Дмитриева будет всегда притягательна для человеческой души, не разучившейся сопереживать и мыслить.
Только не надо забывать об этих колодцах, постоянно искать к ним свои тропы, чтобы потом не было стыдно «за бесцельно прожитые годы», чтобы пресловутая суета сует не съедала не только свободное время, но и душу. А поэзия Николая Дмитриева достойна не просто должного внимания, но и, что гораздо важнее, — любви читателя. Не случайно на вечере, посвящённом очередному Дню поэзии, проходившему в Колонном зале Дома союзов в 1982 году, после его открытия ведущими Владимиром Костровым и Юрием Кузнецовым, первым из всей группы писателей выступал Николай Дмитриев. Его молодой голос, не слишком артистичное чтение – не могли умалить достоинств уже сложившегося поэта со своим почерком и глубиной. И не случайны такие слова о нём известной поэтессы  Риммы Казаковой: «Стихи Дмитриева, весьма скромные по одёжке, несколько даже однообразные по ритму и не пестрящие изощрённой рифмой, напоминают неброский пейзаж средней полосы России. Эти ситцевые, чуть выгоревшие на солнце краски не поражают воображения, но в лицо этих холмов, то заплаканное, то улыбающееся, можно смотреть всю жизнь».

… И как бывало не однажды,
Когда родна земле тоска,
Я всё ищу, ищу в пейзаже
Недостающего мазка.

С годами сердце не умнеет:
Смотрю, смотрю в простор полей,
Где, объясняя всё, темнеет
Фигурка матери моей.  
1977

Николай Дмитриев ещё подростком лишился отца – фронтовика, а  через десять лет не стало и матери, которую он горячо любил. Малая родина его — деревня Архангельское, что в  Рузском районе Московской области, где он родился в январе 1953 года.  И, конечно, профессия его родителей, сельских учителей, не могла не отразиться  и на судьбе их сына. Пройдут годы, и Николай сам станет учить детей после окончания пединститута.
Служба в армии в далёком Казахстане, разлука с малой родиной, конечно же, ещё больше привязывала его к среднерусской природе, её деревенской душе.
И потому в пейзаже нашей поэзии Николай Дмитриев и есть один из недостающих мазков, без которого картина не была бы цельной. Конечно, поэт и не думал в это время о своём месте в искусстве, он просто каким-то шестым чувством воспринимал состояние природы в конкретный момент, и фигурка матери, всё, что связано с ней в памяти и сердце, – для него гораздо важнее внешних проявлений жизни и в то же время таким светом  наполняет этот неповторимый миг!

Дорогим для Николая оказался и Владимирский край, где в деревне Аниськино жила его любимая бабушка Прасковья Ивановна, к которой он приезжал сначала вместе с родителями, а потом уже один или, будучи взрослым, со своей семьёй. Несколько лет, обустроив старый дом, жил в нём, работал и время от времени встречал своих друзей-поэтов, в том числе Юрия Кузнецова. И после ухода из жизни он остался верен этому уголку России, найдя свой покой на городском кладбище Покрова вблизи от Прасковьи Ивановны.
Не много нынче поэтов, в которых так гармоничны поэзия и  собственный характер. На пышных и не очень мероприятиях он зачастую незаметно уходил в сторонку. Он будто стеснялся обратить на себя внимание, был на людях чаще всего немногословным, словно говорил: что надо, я уже сказал стихами своими.
Как большой поэт, Николай Дмитриев не мог не задаваться вопросом, — а что будет после нас, и конкретно – после его ухода?

… Станут в темноте лягушки квакать,
Станут петь ночные соловьи.
Родина, ну как тут не заплакать
На призывы детские твои?

… Мы уйдём не подарить потомкам
Новые культурные слои,
А чтоб их тревожили в потёмках
Наших душ ночные соловьи. 

Я уже не говорю, что  такие строчки, как  «Родина, ну как тут не заплакать На призывы детские твои?»  выстреливают прямо в сердце, но и в последней строфе, приведённой здесь, — свой взгляд, своё отношение к тому, ради чего живёт и трудится поэт на земле.
А в следующих строках – вообще вся судьба поэта в России и, наверное, не только в ней. И, как всегда, Дмитриев скуп на какие-то эпатажные сравнения; у него всё идёт из глубин ума и сердца. Так бывает только у истинных поэтов. Они и не нуждаются в украшении своих стихов внешними атрибутами, образность выходит из глубин души естественно, как дыхание, и потому гармонично ложится в строку и отвечает главному замыслу поэта. Читать Дмитриева – значит, говорить с ним наедине и по душам. Такая вот лакмусовая бумажка истинного таланта… И вот эти строки из стихотворения «Берёзка на церкви»:

… А в кирпиче немного соков,
И корни вглубь тянулись зря.
Но ты пока шуми высоко,
Над всеми сёстрами паря.

Пусть ветер ветви обвевает,
Пусть поит листья стадо гроз,
Пусть нелегко, но так бывает
И у людей, и у берёз.  

К счастью, судьба к нему благоволила. Чего стоит одно только шефство Юрия Кузнецова! Дмитриев не нуждался в «локомотиве», но поддержка корифея современной поэзии и поднимала его в глазах пишущей братии, и открывала двери такого авторитетного журнала, как «Наш современник», не говоря уже о других. А по-отцовски доброе и заботливое отношение старшего товарища по цеху поэтов Николая Старшинова!.. В таких случаях говорят: повезло. И не только Дмитриеву. И его литературным учителям или шефам (кому как нравится). Открывать и поддерживать молодое дарование такого органичного и мощного внутреннего потенциала – счастье и для них тоже.  И вполне заслуженно Николай ещё при жизни услышал о своём творчестве немало и добрых, и высоких слов, что, согласитесь, бывает не так уж и часто.
Немалую роль в этом сыграла не только искренняя, но и максимально правдивая нота его стихов. И рифмованные вирши на тему были чужды ему, как всё надуманное, не согретое сердцем. Не знаю, помнил ли он реплику Салтыкова-Щедрина, что «Из всех видов болтовни, несомненно, самый ужасный — болтовня литературная», но как никто умел попасть «в десятку», вскрыть самые болевые точки нашей жизни, ту же пресловутую тягу к спиртному.

…Есть на донце в бутылке красивой…
Жуть берёт! Неужели она
Пересилила русскую силу? –
Не года, не любовь, не война.
                                          («Помолчим о загубленной силе…»)

А уж такие строчки – и вовсе дорогого стоят:

…Кто-то сытый, из новых, из этих,
— Возрождается Русь! – говорит.
Купол краденым золотом светит,
Словно шапка на воре горит.

И, конечно, нет настоящего поэта без стихов о любви. У Николая Дмитриева они – не отражение неясной мечты, не покрытые флёром туманные  строки. В них бьётся сердце земного, но от этого не менее прекрасного чувства. И нет сомнения, что способствовала этому его жена, друг и берегиня в одном лице – Алина, которая и сегодня несёт свой  крест любви и ответственности за память о талантливом муже.

Я смотрю, какая ты красивая,
Как умеешь красотой согреть.
Я хочу восторженным разинею
Долго-долго на тебя смотреть.

Я словарь мечтаю в шапку вылущить,
Чтоб встряхнуть покрепче шапку ту
И слова единственные вытащить
Про твою большую красоту.

Красота растит меж нами трещину.
Но, забыв, что трещина растёт,
Я смотрю на маленькую женщину –
Я любуюсь, как она идёт…

У Николая есть и такие, удивительные по ёмкости, точности и глубине строки:

Живу спокойней и ровней,
Иду задумчивою Русью,
Как реки родины моей,
Не изменяющие руслу…

Вот почему для него были священны страницы нашей истории, связанные с Великой Отечественной, с отцом, её участником, со всей той бедой, что постигла целый народ и каждого в отдельности. И боль за родного человека, которого не отпускает память о жестоких боях, и гордость за таких, как он, — всё это в каждой строке, каждом дыхании поэта, когда речь заходит о тех годах.

Осталось уж не так и много
Скрипеть до смертного конца.
Я знаю: у того порога
Увижу хмурого отца…

И спросит он не без усилья,
Вслед за поэтом, боль тая:
— Так где теперь она, Россия,
И по какой рубеж твоя?

Нет у меня совсем ответа.
Я сам ищу его во мгле,
И темное безвестье это
Удерживает на земле.

Увы, безвестье это и по сегодня мучает многих, кому не всё-равно, что будет со страной, одолевающей сегодня страшный в своём рвении фашизм, но порой сдающей иные нравственные позиции…
 Но жизнь есть жизнь, и в ней много всего, в том числе, к счастью нашему, — юмора. Николай умел пошутить – не пошло, как нынче это водится, особенно на ТВ, — а с умом и, конечно, изюминкой, что нашло отражение и в некоторых его стихах.

— Опять с тобой одни несчастья, —
Ты сам себе торопишь гроб,
Ты распадаешься на части, —
Жена мне правду тычет в лоб. –

Как ты, твоя в запое муза,
И я ей дверь не отворю!
— На мне сказался крах Союза,
Распад державы! – говорю. –

Пусть нам в Крыму не светит вилла,
Но мне без Крыма тяжело,
И горло Финского залива,
Как судорогою, свело.

И азиатское подбрюшье,
Как Солженицын говорит,
От воспаления синюшно,
Хоть не моё, а всё – болит.                       
«Опять с тобой одни несчастья…»

С одной стороны – шутливое  «Пусть нам в Крыму не светит вилла», а с другой — «Хоть не моё, а всё – болит»… Интонация эта поневоле напоминает лучшие песни Высоцкого. Не потому, что Николай подражал известному барду, а потому, что талантливые люди не прямолинейны, не однозначны в своём творчестве, их палитра гораздо богаче вымученных рифмованных сентенций, которые на виду и на слуху, в отличие от настоящей поэзии. И память о Николае Дмитриеве – один из лучших способов напомнить об этом, вернуть читателя к истинным ценностям нашей литературы.

Зная, что любая судьба конечна, нам трудно согласиться с этим, когда уходит такой поэт – с его не громкой, но идущей из самых глубин сердца, строкой… И чем самобытнее поэт, тем горше эта потеря, поскольку ничего подобного уже не может быть в природе.

Шаги смолкают. Ночь тиха.
И нет, как сердце ни хотело,
Концовки бодрой для стиха
И для тоски моей – предела.
 
Не может быть бодрой концовки и у моих строк, потому что нет предела и нашей тоске – по уходящим поэтам, что сумели за свою недлинную жизнь стать родными многим и многим читателям. Хочется верить, что число их, несмотря ни на что, будет расти. Об этом говорят вечера, посвящённые Николаю Дмитриеву, музейные экспозиции в местах, связанных с его судьбой, новые сборники и те люди, что не упускают возможности  способствовать всему этому. Среди писателей это, конечно же, — Юрий Поляков, который словно принял эстафету от Юрия Кузнецова, по-своему глубоко и тонко проникнув в самую потаённую суть творчества  Николая Дмитриева, хотя тайну эту в истинной поэзии до конца постичь невозможно. Но максимально приблизиться к ней может только человек  с абсолютным поэтическим слухом. Вот что подчеркнул в предисловии к  сборнику «Ночные соловьи» Юрий Поляков: «В его стихах есть то щемящее совершенство, та влекущая сердечность, та словесная тайна – в общем, всё то, что заставляет вновь и вновь возвращаться к его строчкам, которые постепенно, неуловимо и навсегда становятся частью души читателя, облагораживая и возвышая её. А ведь, по сути, для этого и существует Поэзия». И, что ещё немаловажно, несмотря на множество грустных, а то и драматических строк, — Николай не переходит ту грань, за которой кончается надежда. И это его человеческое качество особенно дорого для нас.

Может быть, дела не так уж плохи?
Ты, мое отчаяние, молчи, –
На обломках рухнувшей эпохи
Дочка лепит, лепит куличи.
Может, всё совсем дойдёт до ручки,
Сдует нас последний смертный вихрь?
Дочка пишет, пишет закорючки
В допотопных прописях своих.
Я учусь у этих тонких ручек,
Дам я им и молоко, и хлеб,
С палочек начну и закорючек
На обломках рухнувших судеб.

В конце жизненного и творческого пути Николай Дмитриев всё чаще обращался взором к небу, к тем ценностям, что выше всех суетных мыслей и страстей. Собственно, ощущение высшей силы всегда чувствовалось в его стихах, поскольку сам талант – это уже нечто очень высокое… Но приведу стихи, где поэт впрямую говорит о Боге, сопрягая с ним свою судьбу. Вот две последние строфы из стихотворения «Следы», посвящённого Артёму Боровику.

…«Не сдержал он горестного вздоха:
«Видел я, как след Твой пропадал.
Отчего, когда мне было плохо,
Ты меня, мой Отче, покидал?»
«Я не покидал, но в дни разлада,
В дни, когда душили боль и страх,
На руки я брал и сколько надо
Нёс тебя, как сына, на руках».

Я думаю, с такими строками Николаю было хоть на сколько-то, но всё же легче уходить из жизни, которую он так любил. И очень надеюсь, что Николай слышит и сегодня наши о нём слова, а значит, и душа его обрела, наконец, желанный покой. Жизнь состоялась, и творчество достигло своих высот. Это самое главное, и потому наша грусть по Николаю светла. И разве может быть иначе, когда вновь и вновь вспоминаешь такие его строки?

В то, что не воскреснет Русь, – не верь,
Копят силы и Рязань, и Тверь.
На Рязани есть ещё частушки,
Есть ещё под Вологдой чернушки,
Силы есть для жизни, для стиха,
Не сметет вовек ни Чудь, ни Мерю, –
В то, что не воскреснет Русь, – не верю,
Не возьму я на душу греха.

На его юбилейном вечере в Балашихинской картинной галерее, в обстановке праздника, я зачитала своё по такому случаю поздравление, и сегодня  хочется хоть на миг вернуть то ощущение полноты жизни, что пребывало в первую очередь в душе юбиляра и всех тех, кто пришёл и приехал (в том числе Юрий Кузнецов) искренне поздравить его и сказать какие-то очень важные слова – не только для него, но и для тех, кто был в зале. Стилизованные под Пушкина мои строки были органичны тому настроению и общей картине юбилейного действа.

* * *
       Николаю  Дмитриеву
Мой дядя, самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
То к Николаю взор направил
И лучше выдумать не мог.

Его пример — другим наука:
Наш юбиляр протянет руку
И смело друга поведёт —
Где вольный ветер рифму вьёт.

Он слушать небо вас научит,
А, значит, нет поэта круче! —
Считает лучший из спецов
Наш классик Юрий Кузнецов.

Не зря гордятся Колей предки:
И порох есть, и выстрел меткий,
И не уснёт благая весть,
Когда в запасе рифма есть!
(24.01.03г)

Своё слово в память о поэте хочется закончить такими его строками:

…В школу спешит ребятня
Через большую протоку,
Через сияние дня
К Пушкину, Тютчеву, Блоку.

…И  конечно же, к  замечательному поэту Николаю Дмитриеву.

Николай ДМИТРИЕВ (25 января 1953 г. — 13 июня 2005 г.) * * * Не исчезай, мое село, – Твой берег выбрали поляне, И ты в него, судьбе назло, Вцепись своими тополями. Прижмись стогами на лугу И не забудь в осенней хмари – Ты будто «Слово о полку» – В одном бесценном экземпляре. Вглядись вперед и оглянись И в синем сумраке былинном За журавлями не тянись Тревожным и протяжным клином. Твоя не минула пора, Не отцвели твои ромашки. Как ими, влажными, с утра Сентябрь осветят первоклашки! Послушай звонкий голос их, Летящий празднично и чисто, И для праправнуков своих Помолодей годков на триста. * * * Я-то знаю, что время – река, Только есть в ней заливы и старицы Там невыцветшим наверняка Деревенское детство останется. Отчего ты в начале пути, Жизнь, вручая свою подорожную, До конца завещаешь нести Эту память, на песню похожую? – Может статься, в сумятице лет Мало света судьба твоя выищет И совсем несчастливый билет С попугаем на ярмарке вытащит. И поникнешь, его теребя, И тихонечко примешься стариться, – Вот тогда и окликни себя, Докричись до залива и старицы. …Этот мальчик корову пасёт, Ладит кепку газетную важную, Занят он. Но тебя он спасёт, Объяснив твою жизнь как незряшную. 1981 ТРИ ВИНЫ Несу к святой обители С притихшими людьми Вину перед родителями, Вину перед детьми. По быльнику позванивают Сухие семена, Вина перед призванием В конце пути видна. Уж слишком часто с бесами Случалось петь и пить, И звуками небесными Тот грех не искупить. Шажочками неверными Иду, скрипит костяк. …Нет, по сравненью с первыми Последняя – пустяк. 1998 ДЕТСТВО Ты к земле припади – всё воскреснет, По-отцовски уколет жнивьё. Если всё-таки жизнь – это песня. Значит, детство – припев у неё. Ты коснешься морщин невесёлых, Ничего не успев, не найдя, Но тебе остаётся просёлок Весь в наклёвках грибного дождя. Здесь несладость пути и немилость, От которой хотелось кричать, – Всё в знакомом припеве забылось. Чтобы новой надежде звучать. Здесь не бойся ни в чём повториться — Как рассвет в опадающей мгле, Как весной повторяется птица, Всё к одной возвращаясь ветле. 1979 * * * «Пиши о главном», – говорят. Пишу о главном. Пишу который год подряд О снеге плавном. О жёлтых окнах наших сёл, О следе санном, Считая так, что это всё – О самом-самом. Пишу о близких, дорогих Вечерней темью, Не почитая судьбы их За мелкотемье. Иду тропинкою своей По всей планете. И где больней, там и главней Всего на свете. 1976 * * * Каждый год съезжают понемножку, Кто в район, а кто и к Иртышам, Но жива последняя гармошка, Деревеньки крохотной душа. Ей нельзя умолкнуть ни на вечер, Потому что без её ладов Вмиг оледенит глухая млечность Малых ребятишек да дедов. Люди с немотою не согласны – Надо, чтоб напомнил кто-нибудь, Что, мол, светит месяц, светит ясный, И не всем сюда заказан путь. Только гармонист переменился – Просветлён, как облачный пастух. Что-то он в околицу влюбился, В поездов далекий перестук. Что-то он про ПТУ с вечёркой, Что-то про культуру и кино. Разузнали – связано с девчонкой, Но теперь, конечно, всё равно. И его, вздыхая, понимают, И с утра, когда цветёт заря, Из колодцев вёдра вынимают – Словно поднимают якоря. 1976 * * * Когда в каникулы домой Вернулся в первый раз, – Увидел ельник молодой На вырубке у нас. В один из сумасшедших дней Заехал на чаёк – Услышал – от реки моей Остался ручеёк. На третий – мне открыла дверь Уже старухой мать, И вот на родину теперь Боюсь я приезжать. 1975 * * * Соседи сходились как будто за делом, Привычно ругали снега, холода, И что-то давно позабытое пела В твоём самоваре певунъя-вода. А я все смотрел и смотрел за окошко: Поддакивал, спорил и думал о том – Вот все разойдёмся, а ты остаёшься На тысячу вьюг с самоваром вдвоем. На тысячу вьюг со своею кручиной, С никем не разделенной давней бедой, Которую годы напрасно лечили Живою и мёртвой своею водой. Хоть знаешь сама, что не будет веселья, И сын не приедет – он в дальнем краю, Но всё же с лопатой всегда к воскресенью Ты выйдешь расчистить тропинку свою. Так пусть же узоров таких понавесят На радость тебе добряки декабри! И эту вот зорьку, что виснет над лесом, По каплям на грудках несут снегири. …Остыл самовар, проводи до порога, А я расскажу тебе в скором письме, Как в нашем лесу проболталась сорока О нынешней ясной и ранней весне. 1973 * * * Вдруг ослепит на повороте Ненастный льдистый свет небес, Как много странного в природе. Как смотрит в душу этот лес! И снега нет, но есть творожный Тревожный запах юных зим, Над колеей моей дорожной Скользит он, хрупок и незрим. И ветру с торопливой речью Вдруг удаётся донести Печаль почти что человечью, Своё какое-то «прости». И как бывало не однажды, Когда родна земле тоска, Я все ищу, ищу в пейзаже Недостающего мазка. С годами сердце не умнеет: Смотрю, смотрю в простор полей, Где, объясняя всё, темнеет Фигурка матери моей. 1977 * * * Не спится что-то, смерклось в поле, Луна восходит на престол. Открыл окно – и ветер воли Крылатых сыплет мне на стол. И, запоздавших подбирая, Маня на свет, как мотыльков, Ползёт куда-то в область рая Автобус горсткой угольков. И надо б спать – оно умнее, – Хожу, пою, курю, свищу, И ничего я не умею, Но я нисколько не грущу. Наверно, ждёт меня удача, И что-то вдруг произойдёт, И всю судьбу переиначу, Как только солнышко взойдёт. 1975 * * * Вот и снова тебя победили Поезда. Ты проснулся, ничей, Оттого, что тебя разбудили Отсыревшие крики грачей. Три часа до рассвета осталось, Ты промок и продрог до костей: И старуха пустить отказалась, И гостинице не до гостей. И когда ещё сон подберется К той скамейке твоей на углу! Так натягивай до подбородка На себя августовскую мглу. Ничего, ещё можно скитаться, На пустых полустанках сходить, Незнакомым местам улыбаться, Кепкой воду из озера пить. Думать: все ещё только в начале, Можно жизнь, как и надо, прожить, — Пусть не с теми – с другими грачами Дом построить и песню сложить. 1975 * * *  Живу спокойней и ровней, Иду задумчивою Русью, Как реки родины моей, Не изменяющие руслу. Чужды им пена, вой, надрыв – Они не хвастаются силой; Текут, объятия раскрыв, В своей могучести красивой. Им надо напоить стада, Легонько перемыть икринки И чисто отразить стога – До лепестка и до былинки. И, вслушиваясь в речи трав, Стряхнув налёт равнинной лени, Зацеловать у переправ Девчонок жаркие колени. Нельзя шуметь, где сон полей И родничок песчинки ставит, Где коростель и соловей, А берега в крови и славе. СЕСТРЕ Жгут ботву. Коричневые тени По земле, исклёванной дождём. Вот и всё, что мы с тобой хотели, Вот и мы ботву свою дожжём. Память, словно свет, необходима, Но в лучах обветренного дня Вижу: твои слёзы не от дыма, Потому что ветер на меня. Как туман, глаза твои незрячи, В них не поле, небо и кусты – На два метра для тебя прозрачны Глины и песчаника пласты. Всё же подойди погреть ладони. Научись на ветреной земле Видеть молодое-молодое Даже в остывающей золе. И тогда к осевшему порожку, Где забвеньем пахнет и жнивьём, Радость, словно прутиком картошку, Выкатим к ногам – и проживём. * * *  Сжалась Родина, но вроде Велика ещё пока, Как в четырнадцатом годе, В этом роде велика: Там – пируют, Там – крадут, Там – головушки кладут, До последнего снаряда Защищая свой редут. * * *  Мне было всё дано Творцом Без всяких проволочек; И дом с крыльцом, и мать с отцом, И складыванье строчек. Россия – рядом и – в груди, С мечтой о новом Спасе, С тысячелетьем позади И с вечностью в запасе. Мне было всё дано Творцом: И у скворечни скворчик, И дом с крыльцом, и мать с отцом, И складыванье строчек. И вот теперь сказать могу (Не за горами старость), Что всё досталось дураку, Всё – дураку досталось… 1997 * * * Осталось уж не так и много Скрипеть до смертного конца. Я знаю: у того порога Увижу хмурого отца. Увижу орденские планки, Увижу ясные глаза. Он заставлял чужие танки Коптить родные небеса. И спросит он не без усилья, Вслед за поэтом, боль тая: – Так где теперь она, Россия, И по какой рубеж твоя? Нет у меня совсем ответа, Я сам ищу его во мгле, И тёмное безвестье это Удерживает на земле. 1998

* * * Успокойся, трудное сердечко, Вспомни в толкотне и суете: Ножиком скоблённое крылечко Дождиком пропахло в темноте. Я живу как надо – по спирали. Но в минуту эту или ту Тихо улыбнусь, что не украли Ни крыльцо, ни дождь, ни темноту. Ничего года не умыкнули, И туда лишь только загляну – Словно у гитары ущипнули Самую вечернюю струну. И Земля, конечно, не взорвётся И продолжит величавый путь, Ибо каждый под луной и солнцем Из такого помнит что-нибудь. 1984 ПОЛУСТАНОК В окно вагона спозаранок Ты кратких несколько минут Глазел на пыльный полустанок: Неужто люди здесь живут? Ты видел выкрашенный охрой Столетней выдержки забор, Жалел и тополь с кроной дохлой, И плешью венчанный бугор. Но в тусклом нездоровом свете У полированных корней Под тополем играли дети На бедной родине своей. Другой у них уже не будет, Так пусть ничто не оскорбит Сторонку ту. Она ж не судит Твой кочевой скользящий быт. И, может, с этой скудной сени Они сумеют больше взять, Чем ты с персидской взял сирени, Что под окном растила мать. 1997 ВОСПОМИНАНИЕ О БЕССМЕРТИИ Помнишь, как без бухгалтерской сметки Тратил ты золотые года, Как поверило детство в бессмертье, В синь, которая будет всегда? Или это природа обманом Отвести захотела от дум, Чтоб до срока печальным туманом Не смутился младенческий ум? Завязала глаза, описала Круг надёжный от тёмных вестей. …Или Выход она подсказала, Пониманья ища у детей? Веря в то, что превыше науки Их наитья, прозрения их, И рыдала, сжимаючи руки, От незрячести смертных своих. Я не знаю дороги к бессмертным, Я не помню: леском ли, лужком? Замело ее цветом и снегом, Только память стучит посошком. Но не стану ни зол, ни прижимист По-над горсткой оставшихся дней Я, бессмертье своё переживший В перепутанной жизни моей. 1980 * * * Не перебивайте в разговоре – Вдруг забудет что-то человек, А потом совсем исчезнет вскоре, Не на час, не на год, а на век. Вдруг он скажет что-нибудь такое, Так расставит главные слова, Что уже не будет нам покоя На Земле, пока Земля жива. Тише, гром! Замри, ручей беспечный, — Ты ли балаболить не устал! Маленький, задумчивый, невечный Современник растворил уста. 1981 * * * Станут в темноте лягушки квакать, Станут петь ночные соловьи. Родина, ну как тут не заплакать На призывы детские твои? Что мне век и все его законы? Теплю я костёрик под лозой. Этот край родней и незнакомей С каждой новой ночью и грозой. С каждою оттаявшей тропинкой, С каждым в глину вкрапленным дождём, С каждой появившейся травинкой Из земли, в которую уйдём. Мы уйдём не подарить потомкам Новые культурные слои, А чтоб их тревожили в потёмках Наших душ ночные соловьи. 1976 ОБРАЗ Вдруг приключилась голодуха! О подаянье не моля, Вот постепенно в область духа Переместилась жизнь моя. Однажды небо зазвучало! Я слушал. И забыл спроста Недобровольное начало Всё тянущегося поста. Жевало дни желаний стадо. А тут – как ветром отнесло, И вроде бы даваться стало Некормящее ремесло. Иконописец, предваряя Свой труд, постился сорок дней, Чтоб увидать ворота рая В оконце горенки своей. Но он-то помнил все каноны, Пред ним светился образец – Златой и рдяный лик иконы, Согретый свечками сердец. А мне, наверное, за пьянство Горелым, выгнутым дугой, Запечатлённым окаянством Достался образ дорогой. И сердцем, словно взглядом цепким, Я разве сразу в толк возьму, Как слой очистить драгоценный, Как снять позднейшую мазню! Судьбу оплакиваю дурью, Слезу точу, почти старик, – Вдруг прежней охрой и лазурью Засветится Отчизны лик? 1998 МОСКВА. 1999 ГОД Свобода слова, говоришь, И всяческой приватизации? Москва похожа на Париж Времён фашистской оккупации. Пусть продают кругом цветы, Пусть музыка и пусть движение – Есть ощущенье срамоты И длящегося унижения. Есть призрак русского маки! Ни в чьи глаза смотреть не хочется. Лишь подлецы и дураки Не знают, чем всё это кончится. 1999 ПОДОЛЬСКИЕ КУРСАНТЫ. 1941 ГОД От инея усаты, На мёрзлый свой редут Подольские курсанты По улице идут. Шинель из военторга Куда как хороша! От смертного восторга Сжимается душа. – Эй, девица в оконце, Дай жизнь с тобой прожить! Греть косточки на солнце, О юности тужить. Скользнуть одной судьбою По линиям руки И в детство впасть с тобою, Как речка в родники. Уткни меня в колени. Роди меня назад! Но – только на мгновенье: Я все-таки курсант! Нам не под плат Пречистой, Не под её подол – Под небо в дымке мглистой, Под этот снежный дол. Уж вы с другими мерьте Огонь златых колец, А мы напялим Смерти Тот свадебный венец. Зенитные орудья Забыли про зенит. Загадывать не будем, В какой душе звенит. Сейчас по фрицам вмажем, Метнем возмездья кол И – юными поляжем Под этот снежный дол. …Кремлёвские куранты Звонят недобрый час. Подольские курсанты, Спасите сирых, нас! 2001 * * *         Упал на пашне у высотки         Суровый мальчик из Москвы…                             Яр. Смеляков Подростки сверстника убили За две кассеты с рок-звездой, С портфелей кровь небрежно смыли, В портфелях – Пушкин и Толстой… Свои швыряю рифмы в ящик, Но пусть горит мое окно, А вдруг в ночи, убийц родящей, Кого-нибудь спасёт оно? Замыли кровь, убрали тело, И спотыкаясь, и спеша. …А вдруг еще не отлетела Та удивлённая душа? Вдруг – здесь парнишка тот суровый, – Всё топчется в родном краю, Пытаясь снять венец терновый, Обнову страшную свою? 1992 НА СТРОИТЕЛЬСТВО ХРАМА ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ Храм возводится, нищих плодя. Положили кирпич – застрелился Офицер молодой, не найдя Ни буханки в семью – как ни бился. Кто-то сытый, из новых, из этих, – Возрождается Русь! – говорит. Купол краденым золотом светит, Словно шапка на воре горит. Но, конечно, святыней он станет, Средоточием вечной любви – Новый век, встрепенувшись, вспомянет Тот замес на слезах и крови. 2000 НИЩИЙ Промелькнуло: кто-то просит хлеба Во дворце подземном под Москвой. Кремовое каменное небо Светит завитушкой золотой. Как чьему-то подчиняясь зову, Перед ним проходит, словно сон, Попирая заповедь Христову, Сомкнутый могучий легион. Чем-то озабоченное стадо, Лестницей ползущее туда, Где уже открыты двери ада. Что ж, смелей входите, господа! 2000 * * * Брось ты, друг, считать тысячелетья! С неба – ад. Отравный пар – с земли. Всё темнее жить на этом свете, Что когда-то белым нарекли. Иногда что вредная привычка Призрачное выглядит житьё. Как не разучилась божья птичка Щебетать на ветке про своё?! 1998 ИОВ* Толпа торопится под кров К нескудной или скудной пище. А на углу сидит ИОВ На гноище и пепелище. Клубится перекатный вал, А у него заботы нету – Он уголок отвоевал Размером в рваную газету. Глядит, портвейном укрощён, Глазами, полными прощенья. Удобно сложносокращён Чиновным хамом в миг смущенья. Воспалена ИОВа плоть, Истлели все его именья. И чудно так глядит Господь На русское долготерпенье. 1996 * ИОВ – инвалид Отечественной войны * * *  На мглистой заре XXI века Я славлю борцов за права человека. За чёрную воду гнилого колодца С тяжёлой бадьёй вылезают бороться Старухи в обносках и парень-калека – Четыре борца за права человека. Им надо бороться и не понарошку За право своё на дрова и картошку, А значит, на жизнь – это главное право, Скрипуч журавель, а ворона картава. Зловеще молчанье соснового бора, Морозы страшней мирового террора. Отсюда и псы, поразмыслив, до снега Сбежали во мглу XXI века. 2003 * * * В краю без неба и светил В священном ужасе когда-то Не раз, не раз и я бродил Кругами дантовского ада. Но, выронившему перо, Мне будет там не так хитро, Мне опыт адской муки ведом: Несотворённое добро И – сожаление об этом. 2003 * * *  Берега позёмкой обметало. Я в осоку ломкую войду: Сотни светлых пузырьков метана Под ногами хрупают во льду. А в глуби, хоть ухо и не слышит, Ил зелёно-бурый вороша, Всё-таки ворочается, дышит Речки замурованной душа. Жутко от январской акварели, Но в лиловый сумрак и мороз Ей приснились лягушачьи трели, Жестяные шорохи стрекоз. И тепло зелёных от прополки Женских рук, и высверки мальков, И коней опущенные холки, И венок из блёклых васильков. До сих пор она его колышет, В полынье до камушка видна. Потому и выжила, и дышит, Потому не вымерзла до дна.

Поделиться: