НИКОЛАЙ ПАНЧЕНКО
БАЛЛАДА О РАССТРЕЛЯННОМ СЕРДЦЕ
Я сотни вёрст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок – и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковами звеня.
И так владею этим чудом,
Что нет управы для меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
Торчат крестами на восток.
Иду на запад по фашистам,
как танк – железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне – ни Бога, ни креста:
– Убей его! –
И убиваю,
хожу, подковами звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ – во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца даже места нет.
Куплю плацкарт
и скорым – к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
– Подайте сердца!
Мне хоть малость! –
ударюсь лбом.
Но скажут мне:
– Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца – в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
– Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвёл беду. –
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
– Подайте сердца! – стукну в сенцы.
– Подайте сердца! – крикну в дверь.
– Поймите! Человек без сердца –
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
– Какой уж есть, таким живи.
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
– Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
1944
* * *
Мы свалились под крайними хатами –
малолетки с пушком над губой,
нас колхозные бабы расхватывали
и кормили как на убой.
Отдирали рубахи потные,
Тёрли спины – нехай блестит!
Искусали под утро подлые,
Усмехаясь: «Господь простит…»
А потом, подвывая, плакали,
провиантом снабжали впрок.
И начальнику в ноги падали,
Чтобы нас как детей берег.
1941–1943
Я в детстве любил воевать –
А в юности был невоинственный:
Мне слышался голос таинственный.
Он мне не велел воевать.
Но юность пришлась на войну.
И я воевал – что поделаешь? –
И я убивал – что поделаешь? –
Как гвозди в песок забивал.
Давно поистлели в гробах
Немецкие боги дебильные.
И только пески надмогильные
Скрипят у живых на зубах.
РАССТАВАНЬЕ. 1941 ГОД.
Расставались, помнишь, отдавались
Сердцем, телом – только бы отдать.
Расставались – с горем оставались,
Отдавались, чтоб не опоздать.
Чтобы не ушёл недоцелован,
Чтоб ушёл – с обидой незнаком.
Расставались – оставались словом,
Вгорле комом, в сердце сквозняком.
…Ты с подножки падала, как за борт.
Дым из топки – тучею ворон.
И рванулось полземли на запад,
отколовшись. Прямо по перрон…
* * *
И водка разливалась как вода.
И мальчики сухие не пьянели.
И только очи серые – синели:
Им было – до любви,
Не до стыда.
Мы жили оттого, что иногда…
Мы кол с дощечкой в землю забивали
И дальше шли на риск и напролом;
Мы жили оттого, что забывали
Оставленных навечно под колом,
И в новые вступали города.
И снова – залп,
И два стакана водки,
И где-нибудь на склоне – незабудки:
Они-то не забудут никогда.
* * *
Я один в окопчике живой:
всех перестреляли, схоронили.
Сгнили шубы. Обелиски сгнили.
Я один в окопчике живой.
Я давно не прячусь от огня.
Кожа пожелтела, как из воска.
Пули, отряжённые для войска,
сыплются и сыплются в меня.
Я встаю – свинцовый и шальной,
Я хожденья постигаю навык.
А земля как лодка – с боку на бок! –
Миг – и захлебнётся подо мной.
ТЕПЛУШКА
Калорий, видно, мало,
Дорожный неуют,
Опять же одеяла
Солдату не дают.
Торчат из-под шинели
Сырые сапоги.
От дыма посинели
И лица и мозги.
Бессмысленно теплушкой
Зовётся этот дом:
Вода в железной кружке
Давно схватилась льдом.
Однако не болею,
Моршанскую* курю,
Солидно: «Будешь злее!»
Кому-то говорю.
Беседуют соседи,
Безропотно вполне:
«Который не доедет –
Не нужен на войне…»
*Табачная фабрика в г. Моршанске, Тамбовской области, основана в 1882 году и существует до сих пор.
ВЕСНА НА ФРОНТЕ
Весна на фронте пахнет не фиалками –
бурлят из леса затхлые ручьи.
А там вповал –
январские, февральские,
немецкие, советские – ничьи.
В овчинных шубах,
как в звериных шкурах,
кто навзничь, кто ничком, кто на боку…
Весной на фронте очень много курят,
и вечно не хватает табаку.
1945 г.
* * *
Снова дождь, и мы на марше,
брошен временный уют.
Где-то пишут наши Маши,
только письма отстают.
Где-то машут, где-то пишут,
светлый часик улучив.
Ах, как горестно задышат,
похоронку получив.
1942 г.
* * *
Война не мать, а мачеха –
Жестокая карга.
Она учила мальчика
Не миловать врага.
Расстреливать, прокалывать,
Арканить и вязать,
А жалость не показывать,
А в душу не влезать.
* * *
Войну не вспоминают по плакатам,
По старым фильмам,
Склеенным слюной.
Есть краткий миг – тоски перед закатом,
Лишь он мне открывается войной.
Смолкают птицы,
В мире пусто-пусто.
Последний луч купается в реке.
А ночь висит, как бомба перед спуском,
На месяце висит, как на крюке.
ПОСЛЕДНИЙ
Кончается… Просто не верится,
Что кончится эта война.
Казалось, она не довертится,
До смерти, казалось, она.
А немец, оскалившись, пятится,
А рота встаёт на убой.
По косточкам хрустнувшим катится
Последний решительный бой.
Когда я вернулся с войны,
меня не узнали,
Говорили, что знали такого-то,
Но что это не тот…
Убивали меня, воскрешали,
До зубов пеленали,
Через край зашивали
суровыми нитками рот.
И вернулся, конечно, не тот.
Но – вернулся! –
Чтоб, к земле приклонившись,
Вернуть хоть какого – того!
Сколько раз, не сломав головы,
Через голову перевернулся
Искушённый преемник –
Наследник пути моего.
И покуда живой – тот вернувшийся, –
Тлеет надежда,
Что проснётся однажды,
разжав кулачонки, во мне
Долгожданный, дурной,
По сегодняшним меркам – невежда,
Позабывший о славе, о грязи,
О прошлой войне…